«Ничего не волнует, кроме погоды и шахмат»
Бродский бы сам не уехал, его выслали. Выгнали из страны Солженицына. Сергея Довлатова дожали, выдавили. С художниками всё обстоит сложнее.
Их (художников) много уехало из СССР в 1970-х годах. Сейчас можно утверждать, что ни один не добился успеха за границей. Судьба Ильи Кабакова стоит особняком, но то, что он делает на Западе, не позволяет его называть художником. Михаил Шемякин? Эрнст Неизвестный? Оскар Рабин? Это не Марки Шагалы. Тем более не Пикассо. Даже не Айвазовские. Чего они хотели? Мирового признания, денег. Свободы? За свободой уезжали такие юродивые, как Василий Яковлевич Ситников.
Об этом не принято говорить до сих пор. Но попытаемся честно рассказать, как обстояло дело.
Чего, скажем, добился Валентин Иванович Воробьёв, мой приятель, в 1975 году уехавший во Францию? И зачем его понесло на чужбину? Что он выиграл?
«Я живописец, искатель своего «я» в искусстве. В Москве я не принимал участия в давке за место у казённого корыта. На Западе я не стучался в двери галерей и музеев. Всю жизнь я жил лёжа на боку и рисовал то, что хотел. И вот мои произведения, никому не нужные эстетические поиски, всплывают на поверхность торговли искусством при участии воров, шпионов и государственных русских музеев», – однажды вдруг разоткровенничался он со мною.
«Воробьёв несёт в себе лабиринт полузабытых мифологий, набор безумных анонимных изображений прошлого и настоящего, символов, которые никто не знает, пустые пляжи, наполненные смыслом и большим богатством цветов», – пишет Юрий Купер.
«Думаю, творчество Валентина Воробьёва незаслуженно отодвинуто на второй план художественного контекста, не раскрыто», – замечал коллекционер, хирург Михаил Алшибая.
«У нас дома в Текстильщиках висела картина маслом «Череп». Автор – Валька Воробьёв по кличке «Борода». Он срочно отдал нам это своё замечательное подпольное произведение, так как оно распугивало его покупателей, а у меня и так уже висел один череп работы Эдика Штейнберга, и мне нечего было терять». В памяти зафиксировал Михаил Гробман.
А ведь не должен он был стать художником. С самых низов пришлось подниматься. «Я родился в сосновой избе, освещённой керосиновой лампой. За окнами гудела июльская гроза и мычали коровы. К избе подступал высокий сосновый лес». Отец Иван Сергеевич Воробьёв (механик), 1905 года рождения, и мать Клавдия Васильевна Абрамова (закройщица швейной фабрики), родившаяся в 1910 году. Родители поженились в 1928-м, за год до начала повсеместной коллективизации деревни. «Они сошлись на базаре по любви». Что такое Брянск? «Брянск – город обманчивый. На географической карте он занимает огромное пространство, не уступая великим городам мира, а на деле это три оврага и четыре улицы с тупиками: Галерейный овраг, Васильевский овраг, Петровский овраг, Московская улица, мощённая булыжником, от неё поднимаются Безымянная, Затинная, Старособорная и Карпиловская; кривые тупики не в счёт». И всегда ему хотелось уехать из Брянска, вырваться, выучиться». 1941 год.
«Мне было три года. Я помню его сильные руки, пахнущие бензином, и кожаный картуз набекрень. Я с ужасом смотрю в чёрное небо в перекрёстке прожекторов. Под гул сирен отец тащил меня в убежище». Отец погиб в 1941 году от немецкой бомбы.
«Вот я пишу тебе и плачу, и болею душой я – в страшное время сорок первого года отца убили, и осталась с вами. Дом немцы сожгли, и осталась без крова. И я вас берегла в трудное время, ночи не спала, работала на машинке»… – писала в Париж своему Вале мать.
Москва слезам не верит, но молодого брянского парня приняла. Доброжелательно отнеслись к нему мэтры, художники из красного дома в Новогиреево – В. Фаворский и И. Ефимов, приятельски были расположены к Вале Воробьёву молодые И. Голицын и Д. Жилинский. На учёбу Воробей поступил во ВГИК, где учился на одном курсе с В.М. Шукшиным.
«В 1952 году я впервые побывал у Фаворского, но работать натурщиком в этом доме начал в 53-м. Поначалу я, как многие, считал рисование профессией, как портной и сапожник, – ловкость рук и никакого ума, шаблон, икона, лозунг, на чём держалась школа Фаворского. Но в 1956-м картины Пикассо (каракули висят в музее!) повернули моё сознание к творчеству.
А на «Маяке» стихи читали самоучки… Рыжий дядька с высоким орденом на военной шинели, сверкая блёклыми зенками, выкликал:
– Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне.
Толпа завыла от восхищения.
– Кто это? – спросил я у Сашки.
– Борис Абрамыч Слуцкий, – вдруг ответила мне на ухо хорошо одетая женщина…»
Воробьёв решился пополнить ряды богемы. Модно стало считаться независимым художником без корки МОСХа. Он перезнакомился со всеми молодыми художниками (которых тогда ещё не называли нонконформистами): Игорем Вулохом, Игорем Ворошиловым, Владимиром Яковлевым, Дмитрием Плавинским, Владимиром Немухиным, Василием Ситниковым и Анатолием Зверевым.
С конца 1950-х годов Воробьёв катается на летнюю практику в Тарусу, где иногда рисует на пленэрах. У него покупают картины писатели К. Паустовский, Б. Окуджава и Ю. Казаков.
В 1961 году Воробей участвует в VI официальной выставке московских художников, после которой критик А.Н. Михайлов в «Советской культуре» нацепил на него ярлык «формалиста», что в 1961 году было несравнимо с таким же обвинением в 1937‑м. Последовало отчисление из ВГИКа. Но никакой политики не было. Сам Воробьёв так объяснял такой поворот в своей судьбе: «Потом кто-то упорно повторяет фразу «исключён за формализм». Такого понятия в советских официальных учреждениях не практиковали. Людей отчисляли «за постоянные пропуски и неуспеваемость», а в моём случае всё иначе. Я ушёл из ВГИКа добровольно, получив хорошую работу в журнале «Советский экран», ушёл отличником по живописи, рисунку и композиции».
Замаячившие заработки перевесили на чаше весов желание получить диплом о высшем образовании. Пошли первые продажи картин советской интеллигенции и иностранцам. «Свою нелегальную коммерцию я начал с 25 рублей за вещь (покупали земляки, киношники), постепенно доводя до 100–200 рублей (получка рабочего!)».
Растёт слава молодого художника. Он участвует в первой выставке нонконформистов в Тарусе, в 1967-м в бесцензурной выставке в клубе «Дружба», его картины покупают дипломаты, наконец, три его работы оказываются в коллекции знаменитого Костаки.
Но всё рушится в 1974-м, когда Воробьёв решается участвовать в выставке на Беляевском пустыре, больше известной, как «бульдозерная». Её организовали молодые художники Комар и Меламид, а авторитетом поддержал О.Я. Рабин. Именно Рабин позвал и своего приятеля Воробьёва усилить именем ряды художников. Спустя годы имя Воробьёва будут исключать из числа участников, умалять его значение. Почему?! Потому что в 1975 году он решил эмигрировать во Францию. Зачем ему, успешному в то время художнику, вдруг спешно понадобилось уехать? Аргумент, что за ним стал следить КГБ, – сразу отметается. Комитетчики следили и так или иначе работали со всеми художниками-нонконформистами. Так почему же?! Любовь? В. Котляров-Толстый писал, пятная своего приятеля: «У Воробьёва покруче! Валя Воробьёв – человек очень специальный, и судьба его единична. Валя живёт уже 30 лет в Париже, и ему не приходилось думать ни о продаже своих работ, ни о жилье. Живёт он в богатейшем поместье, его жена – член одной из крупнейших масонских фамилий, которая присутствует во французской культуре с XVIII века, именем её деда названа улица в Париже. Им принадлежит целый этаж на рю Сервандони, в самом центре Парижа, рядом с Сен-Сюльпис. Когда они зарегистрировали брак в Москве, он отказывался ехать в Париж до тех пор, пока она не купила ему мастерскую. «Что же за художник без мастерской?» – сказал он. Она нашла ему мастерскую на бульваре Распай и вернулась за ним. Так что его случай нетипичен». Красиво, но больше похоже на злословие завидующего человека.
Правда то, что в 1975 году, отметив в ресторане «Пекин» свой отъезд, Воробьёв спешно улетел в Париж, бросив мастерскую, картины, вещи, антиквариат, коллекцию граммофонов… В Париже его ждал крах. Он никому оказался не нужен, никакой славы не приобрёл, он так и не дотянулся до своей советской известности. Ореол художника-мученика, борца с системой померк, а эксперименты оказались никому не нужны. Хватало во Франции своих бедолаг-артистов. Рынок искусства был расписан на десятилетия вперёд. К этому герой «бульдозерной» выставки оказался не готов, раз за разом приходя в галереи и предлагая свои услуги хозяевам. Случайные заработки от единичных продаж картин каким-то старым знакомым не в счёт. Начался закат художника Воробьёва. Он пробовал подстраиваться под моду, хотел быть актуальным, надеялся понравиться. Но ничего не получалось. Начал портиться характер. Радость была от переписки с московскими знакомыми. Но и тут его ждал удар. Распался Советский Союз, открылись границы, поток художников хлынул на Запад. Больше Воробей – «наш агент в Европе» был не нужен старым приятелям. Брусиловский, Штейнберг, Янкилевский, Немухин, Плавинский, Булатов сами прокладывали себе дорожки к коммерсантам арт-рынка. Тошно!
Порой он получал письма от других несчастливых художников-эмигрантов: «Валя, знаешь ли ты, что мы с тобой одного года рождения? А это уже, как говорил Петя Беленок (который тоже в 38-м родился), кое-что. Вспоминается тёплый августовский вечер в проходном дворе на Сретенке. Игорь Ворошилов, ты да я сидим на каких-то ящиках, пьём красное вино, заедаем плавленым сырком и треплемся обо всём на свете допоздна. Если ты этого не помнишь, то у меня есть свидетель – полная луна над бывшей столицей СССР», – написал ему знаменитый художник «Клуба 12 стульев» «ЛГ» В. Бахчанян.
Бывали совсем горькие письма, как от В.Я. Ситникова, где респондент без обиняков заявлял, что в Европе Валя Воробьёв разучился писать, а работает на потребу – тяп-ляп.
Он долго темнил о том, что происходит в его жизни. Мы ссорились. В конце концов написал: «Жена Анна Ренатовна умерла 9 сентября 2018 года в Экс-Провансе. Прах лежит на горе Сан-Виктуар». «Старый дурак»! – подумал я, но почувствовал горячие слёзы на глазах. Наша дружба-вражда с Валентином Ивановичем Воробьёвым насчитывает больше десяти лет, а я так и не уяснил для себя: кто он такой? Брянский неуправляемый мужик, один из главных героев «бульдозерной выставки» 1974 года, сегодня – парижский обыватель, престарелый графоман. Но, Господи, разве возможно такое перерождение? Отношения наши всегда были на предельном градусе кипения. В первый же год в разговоре об искусстве он обозвал дорогого мне Н.В. Синицына «кучкой», а своего А.Т. Зверева провозгласил «вершиной». Согласиться с такими оценками я категорически отказался. Но Воробьёва интересовала жизнь Москвы, Чертаново, моё житьё-бытьё, хотя меня он обзывал агрономом (я работал редактором в сельскохозяйственном портале). Я помогал ему достать негативы с его работ, хранящихся у Н.Г. Костаки. И часто меня настигала и волновала мысль-парадокс: здесь, в России, в своём замызганном подвале на Сретенке, он был героем для окружающих, а там, во Франции, растерял право даже называться художником, и нет у него больше никакого окружения.
«Середина февраля 1995 года, Париж, бульвар Сен-Жермен, за полночь, Толстый, Влад Красновский знакомят с огромным бородатым художником, из бара в бар до совсем поздней ночи керосиним по-русски. Уставшие, совсем «уставшие» выходим из последнего заведения, вижу напротив детскую площадку и предлагаю залакировать, Толстый, типа, а где портвейн-то взять, не Москва, однако, тебе тут. Спорим, возвращаюсь в бар и милейший бармен (серб, кстати) из-под полы мне продаёт, словом, вышел с бутылкой португальского портвейна за пазухой, народ офигел, время около трёх ночи. Вот так состоялось знакомство с Воробьёвым Валентином Ивановичем. Прошла четверть века, помню этот «Паб «Кроль» как вчера…» – описал мне парижскую встречу с Воробьём известный фотограф Лев Мелихов.
В крови у Воробья борьба, как бы он ни говорил, что ему нужны только прогулки в Булонском лесу, партия в шашки, стакан хорошего портвейна. Почему он не стал всероссийской знаменитостью? В одном письме Воробьёв проговаривается вскользь: «Алексей, вы правы, и современники решили меня замазать. Я не спал с Солженицыным в одной постели, а с Оськой Бродским – да, спал на диване Мики Голышева». Приключений в его жизни хватало. И до сих пор этот старик на девятом десятке может взбрыкнуть. Мне его не хватает, я жалею, что не могу запросто заехать к нему на рю Сервандони. И до сих пор считаю, что это была его роковая ошибка – уехать во Францию. Как художник он проиграл. «Меня давно ничего не волнует, кроме погоды и шахмат. На выставки не хожу. Книг не пишу. Надоело», – писал он мне в одном из последних писем, когда мы ещё переписывались.
Алексей Шульгин
Мемуары художника Валентина Воробьёва, активного участника «второго русского авангарда», охватывают полвека жизни в искусстве