Швейцарская литературная премия - и за Цветаеву тоже

Церемония отменена из-за по-прежнему не идеальной санитарной обстановки. Признаться, нечто подобное я ожидала, а поэтому воспользовались недавним приездом Фредерика Пажака в Швейцарию для спокойной беседы о «русском периоде» в его творчестве и не только. Запись этой беседы я и предлагаю вашему вниманию.

Я считаю это возмутительным! Единственные мои воспоминания о школе – это стихи, которые я там выучил и помню до сих пор. Однако я заметил, что в России молодежь знает Цветаеву. Во Франции школы превратились в курсы коммерции, и все. Будучи совсем молодым человеком, я заучивал стихи Виктора Гюго, дю Белле, Эредиа – всех больших французских поэтов. Мы учили наизусть Лафонтена. Сегодня многие считают поэзию чем-то бесполезным, что просто смешно – люди, занимающиеся самыми сложными и передовыми науками, например, астрофизикой, интересуются поэзией и сами часто пишут стихи.

Я не стремлюсь писать биографии. Я работаю одновременно над одной-единственной книгой, в которой на этот момент живу. Я всегда говорю, что не выбираю авторов или художников, о которых пишу, это они меня выбирают. Я не собирался писать о Ван Гоге или Цветаевой, но они необъяснимым образом «заставили» меня это сделать. Действительно, на французском языке существует много публикацией о Цветаевой: «Дневники», «Письмо Амазонки», дневник ее сына… Все это были очень важные для меня источники, я большой любитель дневников… «Дневники» Цветаевой – это что-то невероятное. Я не говорю по-русски и не считаю себя достаточным знатоком, чтобы рассуждать об ее поэзии, столь прочно связанной с языком, и потому решил рассказать о ее судьбе.

Совершенно верно. Вместе с моей наполовину русской спутницей жизни я отправился, так сказать, по следам Цветаевой: Таруса, Коктебель, Москва, Елабуга… Книга выстроилась сама, под влиянием пейзажей и встреч.

Я также всегда любил поэзию Эмили Дикинсон, известную мне лишь во французских переводах, и мне захотелось представить двух этих женщин. При этом я понимал, что о Дикинсон, проведшей жизнь в своей комнате и в саду, много не расскажешь, в отличие от Цветаевой, жизнь которой – роман с трагическим концом.

Не думаю. Я очень люблю, например, Жозефа Дельтея, считаю его большим поэтом и писателем, хоть и подзабытым. Мне кажется, он был счастливым человеком. С другой стороны, на долю многих людей выпадают трагедии, а литература, возможно, помогает «изгонять» такие вещи, освобождаться от них.

Да, конечно. Я говорю о «мужской» и «женской» поэзии в том же смысле, что и о «мужской» или «женской» электрических розетках – есть такое различие во французском языке, и в этом нет ничего уничижительного. Мне кажется, что женщины обладают особой, очень физической, телесной манерой говорить о себе. В их поэзии большое место занимают тело и отношение к природе – в случае Дикинсон, буквально жившей в саду, это совершенно невероятная связь.

Трудно это объяснить, но я глубоко это чувствую. Я чувствую, что поэзия Цветаевой иная, чем Пастернака, она очень женственна, хоть и создана женщиной сильной. Хрупкой и сильной одновременно. Есть мужественные женщины, как есть женственные мужчины – Рембо, например. Я не делю поэтов на категории, но приглашаю читателей к размышлению на эту тему, и мне наплевать на моду и на то, что можно или нельзя говорить.

Дикинсон и Цветаевы очень по-разному жили со своей женственностью. Внешне жизнь Дикинсон напоминала жизнь старой девы, но в действительности у нее была долгая связь с другом ее отца – связь невозможная, разумеется. У Цветаевой же было множество любовных связей, как с мужчинами, так и с женщинами.

Для меня лично скромность – это какое-то протестантское понятие. В «кальвинизированной» Романдской Швейцарии есть масса отсылок к скромности. Но художника она не интересует. Надо верить в себя, в то, что ты делаешь. Это относится и к Ван Гогу, и к другим героям моего «Неопределенного манифеста»: трагическое начало, забвение и отторжение обществом, но при этом – абсолютная уверенность в собственном таланте. Иногда их творения выживали чудом – Дикинсон, например, хотела сжечь все свои стихи. Для того, чтобы написать столько, сколько Дикинсон и Цветаева, надо, конечно, в себя верить, хотя вера эта – из разряда мистики.

Я выпустил книгу, которая называется «Огромное одиночество», она о Фридрихе Ницше и Чезаре Павезе. Я сам хорошо знаком и с одиночеством, и с бедностью. Действительно, читая Ницше, я был потрясен его крайним одиночеством. В одиночестве мы обнажены, в нем невозможно казаться, невозможность жулить. Мы как бы внутри себя и в этом смысле, да, это одна из форм истины.

Но существуют разные виды одиночества. Я писал о Джойсе, который чувствовал себя одиноким в своей семье, со своими детьми. И сам страдал от этого, и заставлял страдать окружающих.

При этом следует остерегаться обобщений – многим художникам не знакомы ни бедность, ни отсутствие успеха, ни изоляция. 

О да! Странным образом мой интерес к русской литературе – специалистом в которой я не являюсь! – пробудил Чехов, возможно, наименее русский из русских писателей. Я сам частично славянского происхождения, а потому вопрос о душе представляется мне очевидным. За время моего путешествия по России я встречался с людьми из самых разных социальных кругов, и везде ощущал это присутствие души, утерянное у нас, на Западе.  Чего-то нам тут не хватает, чего-то глубинного.

Действительно, я обратил внимание на цветаевское длинное тире, которым сам часто пользуюсь, научившись этому у Ницше. Манера, в которой его используют Цветаева и Дикинсон, – особая, она не подчиняется правилам пунктуации. Не знаю, обратил ли я на это внимание из-за того, что я художник, но пунктуация – это как дыхание, а когда мы читаем, то дышим. Текст со скверно расставленными знаками препинания не дышит, и мы задыхаемся. Тире требует молчания, это остановившееся время.

Я такое сказал?  (улыбается) Значит, так почувствовал. Я был в восторге от московского метро, особенно в сравнении с парижским – это настоящий подземный музей. И люди показались мне счастливыми и улыбающимися, хотя я знаю, что в стране много проблем.

Это относится скорее к части, посвященной Дикинсон! Я знаю, что она очень любила пчел и даже держала ульи. Я же, как художник, никогда пчел не рисовал. Если взять желтую и черную краски или карандаши и нарисовать несколько линий, сразу видно, что это – пчела. А вот нарисовать черно-белую пчелу гораздо сложнее. Так что для меня это был своеобразный вызов, как и с птицами, которых я тоже никогда раньше не рисовал. В каждую книгу я стараюсь привнести что-то новое.

Я задавал много вопросов, в том числе и о политике, и мои собеседники отвечали мне свободно. Ясно было, что Путина никто не любят, но его предпочитают его предшественнику.

Да! Я был в восторге от наших разговоров, от их интереса к иностранцам, от их невероятного гостеприимства. Русские показались мне гораздо менее пресыщенными, чем мы.

Сам не знаю, но почему-то мне это очень понравилось. Может, потому что там я острее ощущал свои польские корни – мой дедушка был поляком.

Да! Мы много путешествовали на поезде и в такси, и пространство казалось бескрайним. Я вижу это и в русской живописи, которую очень люблю, особенно Исаака Левитана.

Я его не объясняю. Как не объясняю существование в Европе неонацистов. Два монстра друг друга стоят, да и Мао в придачу. Для ответа на Ваш вопрос надо читать и перечитывать «Рассуждение о добровольном рабстве» - на момент написания этого текста Этьен де ла Боэси был совсем молодым человеком, но он уже все понял.

Я не очень люблю героев, предпочитаю людей. Формула Цветаевой парадоксальна, что часто у нее случается. Она хотела сказать, что героизм бесполезен и опасен. По крайней мере, я так это понимаю.

Он абсолютно универсален. Для меня политик бесполезен так же, как таракан, а кому нужны тараканы? Несмотря на то, что мне случалось встречать политиков, мужчин и женщин, которые оказывались интереснее остальных, они все же оставались политиками. Чего-то им не хватает. Они все делают напоказ, им всегда надо кого-то подавлять. Они льстят людям, чтобы доминировать ими.

Политики вклиниваются между творческими людьми и публикой, навязывают свои мнения и вкусы. Министерство культуры часто бывает крайне необъективной инстанцией, плохо представляющей себе, что такое культура.