Век без Блока
Александр Александрович Блок (1880-1921), пожалуй, последний поэт в русской литературе, которого по устоявшейся традиции безоговорочно и справедливо называют великим. Однако, несмотря на обширную литературу, посвященную его творчеству и жизни, в общественном сознании и во многой мере, даже в научной исследовательской среде, остается не вполне определенным и ясным то, в чем состоит его отличие от современных ему поэтов, в чем собственно заключается его величие, как выразителя духовной человеческой сущности и народной драмы в революционный, катастрофический период истории России. В этом, видимо, свою роль сыграла недобрая «традиция» позитивистского толка, давно возобладавшая в нашей литературе – духовное поверять «реальным», «самой жизнью», а не выявлять те духовно-мировоззренческие основы, то изначальное «мысленное древо», в котором проявляется живая человеческая душа. Ну и, конечно же, именем поэта «оправдать» революцию, как дело безусловно «прогрессивное». Тем самым показать, что и он, поэт с творцами революции заодно. И придать революционной катастрофе легитимность и историческую неизбежность.
Исследования творчества Блока, начавшиеся еще при его жизни, в значительной мере были продиктованы специфическими мировоззренческими, идеологическими и даже политическими пристрастиями, а потому носили, да и нередко носят, четко выраженный корпоративный характер. «Блок и революция» – излюбленная тема исследований до сих пор. И реже предметом исследований становится тема «Блок и народ», то, как постигал поэт народное, в чем состоит народность его творчества. У читателей складывается впечатление, что поэт был в большей мере с революцией, чем с народом… Между тем, именно этот народный аспект его творчества является основным, поучительным и теперь нам особенно необходимым. Да ведь обращение к народности, к теме России оказалось спасительным и для самого поэта. Впрочем, тогда многие поэты обращались к народным основам жизни, правда, впадая в стилизацию с непременными Ярилом, Ладой, Лелем, в никому не нужную «интеллигентскую труху». Но «книга Блока, – писал о «Стихах о России» Георгий Иванов, – точно чистый воздух, от соприкосновения с которым рассыпаются в прах стилизаторские мумии «под народ».
Оценка же его наследия с обыденной точки зрения – принятия или непринятия революции, – проходит, по сути, мимо его поэтического мира, так как он, как великий поэт, мыслил иными категориями. Вопрос скорее должен стоять: как он оценивал происходящее в общем течении жизни, как он с этим жил, не теряя человеческого облика. Собственно, это и понуждает нас теперь к размышлению о поэте. К тому же для этого есть знаменательный повод – 7 августа 2021 года исполняется ровно сто лет со дня его кончины. Сто лет – без Блока – срок более чем достаточный для того, чтобы оценить его действительное значение в русской литературе и жизни. Не о «серебряном веке» только говорить, не о «декадентстве» рассуждать, не о мистицизме спорить.... Сто лет без Блока, – срок уже достаточный для того, чтобы ответить на вопрос о том, в какой мере понадобится нам его поэтический и человеческий опыт. И в должной ли мере этот опыт был различим. В какой мере совпадает Блок истинный, предстающий со страниц его творений, и поэт филологических исследований…
Говоря о великом поэте, обладающем поразительной цельностью миропонимания, следует помнить, что он служит «не внешнему, а внутреннему порядку мира». А потому поверять его творения позитивистскими представлениями, значит напрочь отказаться от их постижения, ибо «нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесенной в мир поэтом».
Однако, облик поэта и до сих пор среди многих исследователей, писателей, критиков представляется эдаким угрюмым, недостаточно оптимистическим, беспричинно тоскующим и якобы декадентствующим городским человеком – и в жизни и в творчестве. Городским не только по теме, но и в библейском смысле, «запутавшемся» в вере, обращавшемся к «темным силам», чего-то недопонявшим в этой жизни, не в пример былым и нынешним его истолкователям. Кажется, лучше «понимающим» его, чем он сам понимал себя уже с юности:
Мне самому и дик и странен
Тот свет, который я зажег,
Я сам своей стрелою ранен,
Сам перед новым изнемог.
Идите мимо – погибаю,
Глумитесь над моей тоской.
Мой мир переживет, я знаю,
Меня и страшный смех людской.
И уж никак не воспринимается Александр Блок, связанным с народной и сельской Россией. Во всяком случае, долгое время не воспринимался таковым в общественном сознании. Блок сельский оказался, по сути, заслоненным Блоком городским. Да и понятно, ведь за этим стояла не просто «тема» его творчества, но те духовно-мировоззренческие представления, которые составляли основу и суть его поэтического мира, понимание им этого мира и значения происходящего в нем. Публикуя воспоминания первого биографа Блока, его тетки М.А.Бекетовой «Шахматово. Семейная хроника», С.С.Лесневский и З.Г.Минц справедливо писали о том, что «Блок «шахматовский» при жизни поэта, естественно был отодвинут Блоком «петербургским»… «Шахматовский» Блок был знаком немногим, и редко узнавали Шахматово в его творчестве и жизненном облике» («Литературное наследство», том 92, книга третья. М., «Наука», 1982). И ладно бы при жизни поэта, но так происходило и значительно позже. Да и происходит и теперь. То есть была «отодвинута» народность поэта. Вряд ли это можно назвать «естественным». Ведь сельский Блок резко отличался от петербургского. Эту особенность образа жизни поэта и его облика, отмечали многие, приезжавшие к нему в Шахматово. Борис Бугаев (Андрей Белый), к примеру, побывавший в Шахматово в 1904 году, писал: «Александр Александрович статный, высокий и широкогрудый, покрытый загаром, в белейшей рубахе, прошитой пурпурными лебедями, с кудрями, рыжевшими в солнце (без шапки), в больших сапогах, колыхаясь кистями расшитого пояса, – «молодец добрый» из сказки: «не Блок!». («Начало века», М-Л., ГИХЛ, 1933).
И не только образом жизни, не только внешне, сельский шахматовский Блок отличался от петербургского. Здесь он постигал истинно народную Россию, при всем при том, что народное – не обязательно сельское. И где был Блок более естественен, где больше находил для творчества и для осмысления своей жизни и народного бытия в уже бурлящем недоброй революционной стихией городе или среди вековой тишины сельских просторов, без всякого сомнения следует сказать, что именно здесь – в Шахматово.
Но несмотря на это, Блок в общественном сознании все еще остается «городским» поэтом. Между тем, как из сорока одного года жизни тридцать шесть лет (1881-1916 гг.) летние месяцы он проводил в Шахматово. Можно сказать, что здесь, в сельской России, он вырос:
В туманах, над сверканьем рос,
Безжалостный, святой и мудрый,
Я в старом парке дедов рос,
И солнце золотило кудри.
Здесь он прозревал, складывался как поэт. А потому вне этого сельского мира невозможно постичь его творчество, его миропонимание, в конце концов его – народность.
В переломном и решающем для него 1910 году, когда столь многое уже произошло в мире и стране, в его жизни и творчестве, он писал матери (12 апреля): «От слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я как от чумы, бегу в Шахматово». Это был поистине знаменательный год в его жизни, когда он решил связать свою дальнейшую судьбу с Шахматово. Получив наследство после смерти отца, он предпринял грандиозную перестройку шахматовского дома. Бригада рабочих, плотники, каменщики, печники, маляры, – с которыми он любил общаться, как вспоминала тетка М.А.Бекетова, достигала тридцати человек. «Два месяца неотлучно следил за каждым гвоздем «Валгаллы», – сообщал он Е.П.Иванову 29 июня 1910 года. Валгалла – по скандинавской мифологии дворец, где пребывали павшие в сражении герои. И в этом сравнении угадывалось его собственное положение, как он его понимал.
В этот год Блок начинает поэму «Возмездие:
Жизнь – без начала и конца,
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица…
Руново – деревня близ села Тараканово, куда он приезжал обычно почему-то на Троицын день, «рыская» по окрестностям на белом коне по кличке Мальчик. «Виденное» в Руново он приложил в конце статьи «Судьба Аполлона Григорьева: «Гумно с тощим овином. Маленький старик, рядом – болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать». Происходят какие-то важные перемены в его творчестве, что он и отмечает: отныне я «не лирик». Даже намеревался перевезти из Петербурга библиотеку…
С настойчивостью, на какую только был способен, он увольняет нерадивого приказчика, «вороватого Егорку». И по совету управляющего Менделеевским Боблово Ефима Дронова, нанимает нового приказчика Николая Яковлевича Тяпина (Лаврова), для семьи которого строит в Шахматово избу.
В юности, отвечая на одну из анкет, Блок напророчил себе на всю жизнь: «Место, где я хотел бы жить… Шахматово». Писал в письмах: «Нет места, где бы я не прошел без ошибки ночью или с закрытыми глазами». Не отпускало его Шахматово даже тогда, когда усадьбы уже не было. В записной книжке: «Снилось Шахматово: а-а-а… Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове…»
Петербург и Шахматово – так счастливо сошедшиеся в его судьбе полюсы. Но со временем переставшие быть только биографическими. Город и сельская Россия в мире Блока не альтернативно противопоставлены – или то, или это – но составляют трагическое цельное единство, полноту жизни. Там поэт – «сумрак улиц городских», здесь: «Я пред Тобою на амвоне». «Тлетворный дух» «Незнакомки» состоит в брани духовной с образом апокалиптической «светлой жены»: «Твое лицо мне так знакомо…» Противостоят уже не город как таковой и сельская Россия, а «тлетворный дух» и благодать веры.
Здесь, в Шахматове и его окрестностях он слушал «песни ветровые, как слезы первые любви…». Здесь «Коробейники» навеяли ему «Осеннюю волю» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), помеченную июлем 1905 года, с подписью «Рогачевское шоссе»: «Коробейники поются с какой-то тайной грустью… Голос исходит слезами в дождливых далях. Все в этом голосе: просторная Русь, и красная рябина, и цветной рукав девичий, и погубленная молодость. Осенний хмель. Дождь и будущее солнце…»:
…Кто взманил меня на путь знакомый,
Усмехнулся мне в окно тюрьмы?
Или – каменным путем влекомый
Нищий, распевающий псалмы?
Нет, иду я в путь никем не званый,
И земля да будет мне легка!
Интересными были взаимоотношения Блока с жителями окрестных деревень, с крестьянами, особенно ближайшей деревни Гудино. Его интересовало прежде всего сознание людей, создающих легенды, душа которых для видений не ослепла. В ночь на Ивана Купалу 23 июля 1907 года он записывает легенду о Бездонном озере: «В озере под деревней Сергиевской нет дна. Иногда всплывают доски с иностранными надписями – обломки кораблей. Это – отдушина океана (рассказывал Владимир Ястребов лесничему Сергею Ермолаевичу Князеву». Услышанную легенду Блок использует в статье «Стихия и культура», выходя на масштабные обобщения»: «Есть другие люди, для которых земля не сказка, но чудесная быль, которые знают стихию и сами вышли из нее, – «стихийные люди». Они видят сны и создают легенды. Не отделяющиеся от земли: о храмах, рассеянных по лицу ее… о том, что доски, всплывающие со дна глубокого пруда, – обломки иностранных кораблей, потому что пруд этот – «отдушина океана». Земля с ними, и они с землей, их не различить на ее лоне, и кажется порою, что и холм живой, и дерево живое, и церковь живая, как сам мужик – живой».
Изначально вступив в полемику с участниками религиозно-философского общества, точнее – общины (З.Гиппиус), проповедовавших «синтез» и «новое христианство», молодой Блок сообщает легенду, услышанную в окрестностях Боблова, имения Д.И.Менделеева, – «Она мчится по ржи. Буквально и ничего больше», соотносят эту легенду с легендой о невидимом граде Китеже и новым Петербургом Ф.Достоевского, снисходящем с неба. Этот образ потом переосмысленным войдет в цикл «На поле Куликовом»:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль.
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
Блок с большим увлечением изучал фольклор и мифологию, считая, что они ценны тем, что «повествуют о тайном сочетании здешнего и нездешнего, земного и небесного». Большое влияние на него в университете оказал профессор И.А.Шляпкин: «Мои намерения клонятся к славяно-русскому, и они подкрепились новым впечатлением от профессора Шляпкина» (письмо 26 сентября 1902). Он бывает у профессора дома, о чем сообщает матери: «Был у Шляпкина… говорил ему о Достоевском, Иване Царевиче и пр., и он соглашался».
Итогом изучения фольклора и постижения народной жизни стала его глубокая и обширная статья «Поэзия заговоров и заклинаний» (1906). Народное творчество, магия и обрядность – «являются той рудой, где блещет золото неподдельной поэзии». И приходит к выводу, что «забывать и изгонять народную обрядность – значит навсегда отказаться понять и узнать народ».
Но не только статья «Поэзия заговоров и заклинаний», рецензии на книги, научные труды, в которых он касался этой темы, свидетельствуют о глубоком знании Блоком фольклора и мифологии. Есть еще один важный Блоковский текст, свидетельствующий об этом. Дело в том, что в среде образованных людей Блок слыл знатоком русского фольклора. И в связи с этим к нему обращались за консультацией и помощью.
В октябре 1905 года к Блоку обратилась художница Татьяна Гиппиус (сестра З.Гиппиус) помочь разобраться в фольклористической литературе, объяснить некоторые фольклорные символы и образы. В ответ на ее просьбу Блок 24 октября 1905 года пишет обстоятельное письмо, в котором говорит о природе фольклора, называет школы его изучения: «мифологическая» и «сравнительного изучения». Далее рекомендует книги по фольклору, библиографию, насчитывающую до пятидесяти наименований. Проделав эту работу, деликатный Блок просит извинения за «скуку» письма.
Изучила ли Т.Гиппиус эту обширную литературу, неизвестно, но она благодарила Блока за письмо: «Большое спасибо Вам, Александр Александрович, за известия. Вы написали такую массу книг, что, пожалуй, было скучно Вам писать (а не мне читать)» (ЦГАЛИ, Фонд 55, опись 1. № 214).
Результатом их общения стал так же первый живописный портрет поэта. Портрет отражал то трагическое состояние Блока, которое он в это время переживал в связи с «любовью» жены Любови Дмитриевны к Андрею Белому. Это отразилось в стихотворении «И я провел безумный год…»:
И я смотрю, и синим кругом
Мои глаза обведены.
Это письмо Блока, отправленное Гиппиус, необычно для частной переписки. Оно имеет большое научное значение. Во всяком случае, без него невозможно в полной мере понять воззрения поэта. Но народный аспект в его творчестве в исследовательской среде был столь «не актуален», столь заслонен революционным, что данное письмо было опубликовано впервые только сорок пять лет спустя после кончины Блока, и то не в столицах: В.С.Махлин, «Неопубликованное письмо А. Блока к Т.Н. Гиппиус», («Филологический сборник, вып. V, Алма-Ата, 1966). Письма к Т. Гиппиус, имеющие прямое отношение к изучению народности А. Блока, тоже были опубликованы поздно: «Письма к Т. Гиппиус», публикация С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 г., Л., «Наука», 1980).
Тема России Блока выходила как из знания сельской жизни, так и из глубокого понимания народного самосознания, запечатленного в фольклоре и мифологии. Причем, будем помнить, что о России Блок говорит страстно и взволнованно накануне ее революционного крушения, когда эта «тема» становилась «непопулярной»:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. –
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну крушить?
Но «Тема о России» Александра Блока не только о ее красоте, «красе заплаканной и древней», величии и драгоценности, но и о той особенности, которая лежит в основе ее общественной жизни, приводящей к революционным катастрофам. Ее он определял как «народ и интеллигенция». Тем самым он касался мировоззренческих глубин о причинах духовных и социальных потрясений в России. В их мировом значении и библейском смысле. Это же – центральный аспект его «темы о России», о чем он писал 8 декабря 1908 года К.С.Станиславскому, что тема эта живая и реальная, что она «больше всех нас», и – «этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь»:
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
Петр ТКАЧЕНКО, специально для «Литературной газеты»