Логинов Святослав Владимирович. Писатель.Инженер. Из мемуаров 01
"Ползли к финалу застойные 70-е годы. Те самые, о которых с ностальгией вспоминает старшее поколение. Тогда была бесплатная медицина, государство давало бесплатные квартиры и прочее в том же духе. Кстати, в очереди на бесплатную квартиру наша семья стояла с 1953 года. Наши родители и мы с братом ютились тогда в восьмиметровой комнатёнке.
Когда в 1958 году на свет появилась наша сестра, нам до подхода очереди дали две комнатки в другой коммуналке. Там мы ещё в течение двадцати лет ждали, когда же подойдёт наша очередь на бесплатное жильё. К концу семидесятых в двух комнатах проживали две семьи: мой брат с женой и двумя детьми и я с женой и сыном. И в скором времени должен был родиться мой второй сын – Денис. Девять метров на четверых – прямо скажем – маловато. Но, когда я пошёл по инстанциям, нас, для начала, едва не сняли с городской очереди.
Источник https://sv-loginow.livejournal.com/62142.html
-- Вы это сделали нарочно, -- заявила дама, ведавшая распределением площадей. -- Если бы ваша жена с ребёнком прописалась у своих родителей, а жена вашего брата с одним ребёнком – у своих, то жилплощади как раз хватало бы на всех.-- А куда девать того, который должен родиться? – спросил я. -- Нечего тут рожать! – завопила чиновная дама. – Вот когда родится, тогда и поставим на очередь. Заново! Пришлось ругаться, грозить судом. Ведь нам предлагали в угоду ведомственной арифметике разбить разом четыре семьи!
В конце концов, нам позволили за свои кровные купить кооперативную квартиру. И теперь, когда я слышу, как хорошо жилось в советские времена, мне становится малость нехорошо.
С первым взносом (три тысячи сто рублей, мой заработок за два с половиной года) нам помогли управиться родители. Кроме того, туда ушли все наши невеликие сбережения и декретные деньги. Дальше предстояло жить на одну мою зарплату. Я в то время занимал высокооплачиваемую должность инженера в НИИ Антибиотиков. Премий у нас не было, а оклад высокооплачиваемого специалиста составлял 110 рублей. На руки получалось сто рублей пятьдесят копеек. Из них за квартиру надо было отдавать сорок два рубля пятьдесят копеек. Остаток делился на четверых едоков. Эту убийственную арифметику я помню до сих пор.
Как я выживал в тех условиях, тема отдельного разговора, и, когда-нибудь я расскажу об этом, если прежде многочисленные хвори, полученные в ту эпоху, не сведут меня в могилу. Сейчас речь о другом.
К моему счастью, не только я голодал в то время. На грани голода оказалась вся страна. Пытаясь накормить народ, коммунистическая партия и советское правительство разработали Продовольственную программу, а в рамках этой программы – ещё одну, поменьше, которая называлась «Программа освоения нечерноземья». Сейчас об этом помнят и знают немногие, но в моей жизни нечерноземье сыграло большую роль.
Для выполнения всякой программы требуются люди. В Ленинграде задача эта была решена самым простым и привычным образом. На предприятия и в учреждения города была спущена разнарядка: послать в комсомольско-молодёжный отряд Обкома ВЛКСМ определённое количество сотрудников для работы на сельскохозяйственных объектах области. Когда я узнал, что мои сто десять рублей останутся при мне, а за работу на полях ещё что-то заплатят, я немедленно вызвался добровольцем. Отряд, сформированный в Ленинском районе работал при Ломоносовской ПМК
ПМК расшифровывается как Передвижная Мелиоративная Колонна. Трудиться приходилось в Глядино, Бегуницах, Лопухинке, Русско-Высоцком, причём я был не просто бойцом отряда, но и с успехом комиссарил. Вызвался на эту должность сам, догадавшись, что комиссару полагается дополнительная премия. А потом, когда отряд разбился на бригады, я стал ещё и бригадиром. Заработок чернорабочего, плюс комиссарские, плюс бригадирские надбавки, составлял около двухсот рублей в месяц. Весомая добавка к моим ста десяти рублям! Всего на мелиорации я проработал пять месяцев: сентябрь-октябрь 1978 и май-июль 1979 годов. Оба раза вернулся с деньгами и впечатлениями.
К тому времени я уже несколько лет был участником семинара Бориса Стругацкого. Дважды в месяц по понедельникам мы собирались в Доме писателя на Воинова, обсуждали рукописи, говорили о фантастике, а потом пили кофе в ресторане Дома писателя. Я был – ого! – при деньгах и тоже мог позволить себе раз в неделю просадить в ресторане четырнадцать копеек (именно столько стоила чашечка чёрного кофе с сахаром).
И вот однажды, сидя за столиком, я рассказывал друзьям истории, случившиеся на мелиорации. И тут ко мне подсел незнакомый парень, невысокий, коренастый и симпатичный. Представился он Александром Гостомысловым, сотрудником журнала «Костёр». -- Я слышал, что вы рассказывали, -- сказал он. – Не могли бы вы написать об этом для нашего журнала? Разумеется, я согласился.
Работал я всегда очень медленно и полулистовой очерк писал почти месяц. Когда я появился в редакции с готовой рукописью, Александр уже забыл обо мне, но рукопись взял, тут же прочёл её и принялся расспрашивать о таких подробностях, о которых я умолчал, справедливо полагая, что это напечатано быть не может. А потом предложил: -- Вот это всё тоже опишите. -- Тут в пол-листа не уложиться, -- предупредил я.
-- И не надо. Материал такой, что его можно дать в двух номерах с продолжением. Это было серьёзно! К тому времени я уже шесть лет упорно занимался литературой, но имел всего одну журнальную публикацию. А тут – сразу, большой очерк с продолжением. Все домашние и научные дела были отложены, я взялся писать об освоении нечерноземья. Да, конечно, тема конъюнктурная, но ведь я не просто съездил туда корреспондентом, я отработал там почти полгода, мозоли с ладоней ещё не сошли. Я был полон решимости написать хороший очерк, и я это сделал.
Журнальное начальство, мой тёзка Святослав Владимирович Сахарнов, очерк одобрил. Было обещано, что материал опубликуют в 7-8 номерах за 1981 год.-- Иллюстрации будет делать самый лучший художник. Леонид Каминский, слышали о таком? Ещё бы не слышать! Я был на седьмом небе от счастья.
История, однако, разрешилась вовсе не так, как мне бы хотелось. В начале июня я неожиданно получил денежный перевод от журнала «Костёр». Ринулся искать журнал и обнаружил в шестом номере некий текст, подписанный моей фамилией. Ни о какой публикации с продолжением речи не шло, никакие художники данного опуса не видывали, хотя для детского журнала выпуск материала без иллюстраций – вещь удивительная. Но больше всего меня порадовали сокращения, сделанные уважаемым редактором.
Не знаю, сокращал ли текст сам Александр Гостомыслов или кто-то другой, но вычеркнуто было абсолютно всё, что я дописал по просьбе Гостомыслова. Более того, даже в первоначальном тексте редакторские ножницы выстригли любое живое слово. От себя редактор не вписал ничего; как известно, кастрируют не карандашом, а ножницами. И уж что-что, а кастрировать в «Костре» умели. Очерк был сокращён втрое и превратился в дурно написанный официоз.
Ожидая июля месяца, я ласкался мыслью: «Я покажу, как надо писать интересные очерки на модные темы». В результате мне показали, откуда в нашей прессе берутся серые, никуда не годные материалы.
Но, как известно, никакой добросовестный труд втуне не пропадает. Прошло немного времени, и на одном из семинаров Бориса Стругацкого прозвучало объявление: «Собирается сборник, посвящённый ленинградскому комсомолу. Выйти он должен в Лениздате и будет приурочен к 65 годовщине создания ВЛКСМ». На призыв откликнулись двое: Михаил Веллер написал очерк «Вижу дым в форту Павел», а я предложил свою многострадальную «Глину рыжую и голубую».
Сборник не вышел ни в восемьдесят третьем, ни в восемьдесят четвертом, ни в восемьдесят пятом году. Лишь к семидесятой годовщине ВЛКСМ, когда о комсомоле писать было уже неприлично, Лениздат выпустил толстенькую книжечку, изукрашенную горнами и красными конями. Продовольственная программа к тому времени потерпела крах, освоенное нами нечерноземье успешно зарастало бурьяном. Зато очерк вышел целиком, без редакторской правки. Хотя, совсем без правки шаловливые редакторские ручонки не умеют. Было изменено название. Теперь очерк назывался «Моё поле под Оршей». Причём тут белорусский город, в котором я сроду не бывал, можно только догадываться. Мы работали на полях Ленобласти, в том числе неподалёку от посёлка Ропша. Видимо для грамотного редактора не было разницы между Оршей и Ропшей.
Сборник, как и следовало ожидать, прошёл незамеченным, и даже всеведущий интернет ничего об этом тексте не знает. А сейчас я перечитал тот давний очерк и вижу, что вранья-то в нём нет. Правда, ничего, кроме правды… разумеется, не вся правда. Тем не менее, я подумал и решил, что имеет смысл включить «Глину рыжую и голубую» в качестве самостоятельной главы в мемуары, которые я потихоньку пишу. А потом дописать то, что осталось за кадром тридцать лет назад. Вот тогда и получится «вся правда», насколько вообще может быть правда в мемуарной литературе.
Далее идёт текст очерка, написанного в 1980 году и опубликованного в 1988. Сейчас его можно за многое критиковать, а можно просто принять к сведению. Ещё раз напоминаю: вранья здесь нет. Очерк даю в том виде, как он публиковался в сборнике "Тронь страницы, и года встают". Только название я вернул прежнее.
ГЛИНА РЫЖАЯ И ГОЛУБАЯ Глава 1. Скептическая. -- Не прирастёт, -- сказал Миша. – Зря ломаемся. -- Конечно, не прирастёт, -- согласился я. – Кто же кладёт дёрн в октябре? Заморозку уже. -- Да и какой это дёрн? Это луговина, её пахали недавно…Так мы жаловались друг другу, а сами тем временем продолжали укладывать, выравнивать тяжеленные смёрзшиеся пласты дёрна. На первом поле было легче, там хоть дёрн был хороший: прочный и лёгкий. А тут пласты по тридцать сантиметров толщиной, которые ещё подрезать приходится, рассыпаются от собственного веса. Но делать нечего, другого дёрна нет, а работать надо, иначе весенняя вода размоет землю, и бетонные лотки завалятся.
Лотки тоже клали мы. Месяц назад. Месяц назад здесь была просто грязная канава, а сейчас это гидротехническое сооружение, почти готовое к сдаче. По твёрдому руслу можно из конца в конец пройти за три минуты. Из асбоцементных труб льются струйки жёлтой воды. Струйки были очень тонкими, болото очень мокрое, а настроение очень неважное, совсем не такое, как в начале сезона.
Два месяца назад, собираясь сюда, мы узнали, что будем осваивать нечерноземье. Сначала в это было трудно поверить: как известно, самое интересное всегда бывает далеко. БАМ – где-то на краю земли, КамАЗ – тоже не близко. И вдруг – нечерноземье, о котором столько пишут и говорят, находится у нас. Куда ни погляди – всюду нечерноземье! И комсомольско-молодёжный отряд Ленинградского обкома ВЛКСМ, приехавший на мелиорацию, -- это часть того самого всесоюзного отряда, о котором можно прочитать в газете. Но потом оказалось, что не всё, что рядом, легко даётся.
Если кто-то думает, что главное в слове «нечерноземье» -- чернозём, то он глубоко ошибается. Главное в этом слове – частица «не». Не только чернозёма здесь нет, но и вообще мало-мальски приличной почвы. Зато чем богата Ленинградская земля, так это глиной. Глина голубая и рыжая, тяжёлая, мокрая и липкая. В ней вязнут ноги и трактора.
Поле, на котором мы работали, было культурным. Весной целый месяц не выпадало дождей, и его засеяли смесью овса, гороха и подсолнечника. Потом пошли дожди, и поле, словно огромная чашка, стало собирать воду. Правда, чашка оказалась с трещиной: по нашей канаве весело бежал мутный глинистый ручеёк. Нас ручеёк вовсе не радовал, он разводил много грязи, мокрая глина липла к лопатам, лотки в ней заваливались, и их приходилось укреплять кольями. А вот осушить поле ручеёк не мог, и стебли овса и молоденьких подсолнечников были залиты водой.
Однажды на поле появился комбайн. Состриг урожай на горушке, попробовал спуститься на дно чашки, тут же завяз, с трудом выбрался и укатил. На следующий день вместо него приехали два трактора «Кировец». Один из гигантов тащил косилку, казавшуюся рядом с ним игрушкой. Кировец с косилкой пошёл вниз. Сначала он шёл легко и свободно, потом гул мотора изменился, выхлоп стал лиловым, движение замедлилось, некоторое время «Кировец» ещё двигался рывками, но в конце концов, застрял окончательно. Второй трактор двинулся на помощь, но не прошёл и полпути. Две мощных машины завязли в грязи и не могли оттуда выбраться. Колёса в рост взрослого человека буксовали впустую, им не за что было зацепиться в податливой мягкой глине. Наконец, трактористы выбрались из машин и направились к нам.
-- У тебя болотник? – спросили они Колю, машиниста подъёмного крана.-- Болотник.-- Дёрни нас, ладно? Самим не выбраться. Кран стоял на другой стороне канавы, идти в обход было больше километра, но не бросать же людей на произвол судьбы… Коля вздохнул, залез в кран, и тот зашлёпал своими широченными болотными гусеницами. Тонны грязи облепляли гусеницы со всех сторон, но кран меланхолично перемешивал их и двигался вперёд со скоростью три километра в час. И хотя дизель у крана мощностью всего семьдесят пять лошадиных сил, но всё же он вытащил «Кировцы» из плена и отбуксировал их на сухое место. Правда, нормы в этот день мы не выполнили.
На следующий день по нескошенному овсу бродили коровы с ближней фермы. Урожай собрать не удалось. И это было в сентябре, при хорошей погоде. Потом наступил октябрь, начались заморозки, а нам ещё предстояло положить тысячу квадратных метров дёрна. Оснований для пессимизма было хоть отбавляй.
Глава 2. Оптимистическая.Комсомольско-молодёжные отряды Ленинградского обкома ВЛКСМ вот уже несколько лет трудятся на строительных объектах Ленмелиорации. Работают весной и осенью, когда у студентов ещё идут экзамены или уже начались занятия. В июле и августе в помощь мелиораторам выезжают студенческие отряды.
И вот получилось так, что на следующий год весной я снова поехал на мелиорацию и попал в ту же самую ПМК. И объект оказался в каких-то двух километрах от прошлогодней канавы… Разумеется, в первый же день вместо обеда я побежал смотреть её. Я был уверен, что дёрн не прирос, но он должен был спасти лотки от вешней воды. Кроме того, было интересно посмотреть, стало ли хоть капельку посуше в чашке. Поле было серым, без единой травинки. По свежевспаханной земле бродили грачи и почему-то очень много чаек. Весна выдалась дождливой, влажная земля чмокала под ногами даже на горке.
Канал открылся неожиданно – идеально прямой полукилометровый разрез на сером теле поля. Он ярко зеленел, словно по дну дважды черкнули зелёным карандашом. Дёрн не вымерз, и вода сумела размыть его всего в двух местах. Он плотно лежал вдоль лотков, и стыки между кусками были почти незаметны в густой траве. А по полю, по тому самому месту, где полгода назад беспомощно барахтались мощные «Кировцы» весело бегал маленький трактор «Беларусь» и развозил на тележке органические удобрения.
Глава 3. Тяжёлая работа.Вскоре снова начались трудовые будни. Красоты природы радуют на отдыхе, а устанавливать лотки на дно канала – очень тяжёлая работа. Сам лоток – шестиметровое бетонное корыто – весит восемьсот килограммов, и двигают его подъёмным краном. Зато всё остальное изволь делать вручную: и зажим заводить – а он, между прочим, три пуда тянет, -- и сам лоток поправлять, если неровно ляжет.
Грязь вокруг непролазная, по ней ни побежать, ни пройти толком. Завязнут сапоги – стой как приклеенный. Раз, когда лоток чуть не сорвался, пришлось мне из сапог выпрыгивать и убегать босиком по глине.
Бригада, укладывающая лотки, задаёт темп всему отряду. Пока лоток не поставлен, нельзя ни засыпать пазухи, ни оборудовать коллекторы, ни дерновать, ни даже засевать откосы. И если у передовой группы заминка, то простой грозит и всем остальным, а значит, на следующий день часть людей снимут и пошлют собирать камни. И передовая группа выкладывается до предела.
В тот день вернулись в лагерь, как всегда, последними. Сначала пошли в душ – смывать нечерноземье. Вода для душа в огромном баке на солнце греется. Только тёплая уже вылилась на тех, кто с работы раньше приходит. Пока мылся, не заметил, что в лагерь начальство приехало. Захожу в клуб (мы в сельском клубе жили) и вижу: сидит директор ПМК и объясняет что-то про пионеров.
И вдруг он поворачивается ко мне и говорит: -- Вот его бригадиром назначим. Оказывается, совхозные ребята организовали бригаду для сбора камней на полях и нужен им бригадир. -- Ты человек опытный, -- говорит директор, -- на мелиорации второй сезон, тебе и карты в руки. Главное – техника безопасности. Пятнадцать детишек тебе даём. Следи, чтобы на мине никто не подорвался, под трактор чтоб не лезли и чтобы никто не попал под пену.
А надо сказать, что пена у механизаторов не совсем то же самое, что мыльная пена. Она немножко потяжелее. Это стальной лист весом в полтонны, который цепляется к стосильному гусеничному трактору, и трактор волочёт эти первобытные санки по любому бездорожью. Бригада идёт рядом и кидает на пену камни и коряги, в изобилии встречающиеся на недавно распаханных полях.-- Тракториста, -- говорит директор, -- дадим тебе самого лучшего. Что ж, буду, значит, пионервожатым.
На следующий день знакомлюсь с ребятами. Трое мальчишек и двенадцать девочек! и с ними я должен камни собирать? Однако делать нечего, погрузились в автобус и покатили.Теперь на поле работали две бригады. Одна -- пионерская, другая – комсомольская. Комсомольцам – в среднем по двадцать два года, пионерам – по двенадцать. А трактора идут рядом. -- Обгоним комсомольцев! – кричат мои подшефные. -- Давайте, обгоним.Зашустрили ребята, забегали. И вдруг – целая россыпь камней. Тут уже мне пришлось поворачиваться: большие камни детям таскать нельзя.-- Скорее! – кричит бригада.
А мне, как назло, такой валун попался, что с места не сдвинуть. Пришлось отцеплять трактор, он корчевателем камень из земли выворотил и на лист затолкал. Но времени много потеряли, соперники уже на хвосте висят. Только тронулись – новый валун. Камень килограммов триста весом, но круглый и в земле неглубоко сидит. Поднатужился я и вкатил его на пену. -- Ура! – кричат ребята. – А вон ещё один! …В тот день я вернулся в лагерь рано. Какая вода в душе была – не помню. Пошёл спать. Только ведь и заснуть не могу. Лишь забудусь – руки сами собой дёргаются, словно камень из земли выворачивают. Неужели я когда-то считал, что класть лотки трудно? Самая тяжёлая работа на свете – быть пионервожатым.
Глава 4. О войне.Землю тяжело ранить. Зато раненная однажды, она долго хранит память о нанесённой обиде. Сравниться с памятью земли может только людская память. И пусть давно не находит взгляд и следа от запаханных траншей, пусть затянулась кора на стволе старого дерева, шумящая на вершине холма над именами четверых советских моряков, повешенных здесь фашистами, -- но люди помнят и этих четверых, и бои, что гремели здесь. И земля тоже помнит.
Местные жители рассказали, что раньше на холме стояла деревня. Во время войны фашисты сожгли её, не осталось ничего, только камни от фундаментов. Поэтому там так трудно работать.Гитлеровцы, когда их от Ленинграда гнали, сумели закрепиться здесь и держались почти месяц. Сбивали их с высоты миномётным огнём, и в болотной земле схоронилось много неразорвавшихся мин, особенно под горой, где проходила передовая линия.
Мин нам к тому времени ещё не попадалось, но всякого железа на поле было предостаточно. Девочки, к великой зависти мальчишек, даже выкопали где-то искорёженный, проржавевший станковый пулемёт и потащили его в посёлок, в школьный музей.
К концу недели разобрались мы с завалами камней на месте деревни и начали спускаться в низинку. Перед началом работ я строго-настрого запретил пионерам даже пальцем прикасаться к чему-то железному. И тут же раскаялся в этом. Запретный плод сладок – со всех концов поля потащили ребята разный хлам: колючую проволоку, каски, стабилизаторы от мин – кто на что наткнётся.
Набралась на краю поля большая куча металлолома. Взрывчатого, слава богу, ничего не было, одну мину я успел заметить раньше всех и потихоньку унёс в лес. Уселись разбирать трофеи.-- Это что? -- Патрон от осветительной ракеты. Немецкий.-- Проволока чья? -- Немецкая. Видишь, в две нитки скручена и колючек много. -- А патроны от чего? -- Большие – от немецкой винтовки, поменьше – от шмайсера.
Наконец кто-то не выдержал:-- Где же наше оружие?
-- Видишь ли, -- говорю, -- во-первых, здесь были позиции фашистов, а во вторых, немецкое оружие лучше сохранилось. Проволока у них вдвое толще, патроны цельномедные, не ржавеют. Советские противотанковые мины были в деревянных корпусах и давно в труху обратились, а фашистские – в дюралевых, они и через сто лет опасны будут. Ведь Гитлер столько лет к войне готовился. Только не помогли ему ни дюралевые мины, ни цельномедные патроны, ни толстая проволока. А нам во время войны некогда было налаживать сложное производство, вот и монтировали мины в патефонных ящиках…
Тут меня перебил тракторист. Это был пожилой человек, вечно хмурый и такой нелюдимый, что за две недели я не узнал даже его имени. Обычно во время перекуров он сидел неподалёку от нас, глядя в сторону. И вдруг этот странный человек повернулся и сказал: -- Ерунда всё это. Просто фашист ставил мины, не думая, а мы-то знали, что нам эти поля после войны пахать придётся.
Глава 5. Находки....Следующая находка была пострашнее. Работали на самом краю поля, бригада, как всегда, шла рядом с пеной. Вдруг слышу за спиной Галин голос:-- А это что такое? Гляжу – держит Галя в руках гранату. И какую гранату! Кольца в помине нет, ручка переломлена, какие-то проволоки торчат. Видно, только что под трактором побывала. Вот и гадай, то ли она уже никогда не взорвётся, то ли прямо сейчас рванёт. Граната наступательного действия, радиус разлёта осколков – тридцать метров, но нам и пяти вполне хватит.Честно говоря, я не помню, как схватил и кинул её. Упала граната за каменным валом, что на краю поля. Не взорвалась.
Только мне и сейчас иногда снится, будто стою я, смотрю вслед гранате и жду, когда же она на тридцать метров улетит. А она, как назло, застыла в воздухе и ни с места.
После этого случая пошёл я к директору ПМК и попросил, чтобы перевели бригаду на другой объект. В конце концов, не дело – детей на минное поле посылать. Директор меня выслушал и спрашивает:-- На скольких полях успел поработать? -- На четырёх. -- И какое из них рекомендуешь?Перебрал я в памяти поля: нет, на всех четырёх одно и то же.-- Такая уж наша земля, ленинградская, -- говорит директор.
Глава 6. Память Бывало так: иду по полю и вдруг узнаю место. -- Вон на той горушке, -- говорю, -- в прошлом году был склад гончарной трубки.Мне, конечно, никто не верит. Поле большое, горушек на нём полно и все похожие. А как подходим поближе, то видим кирпичные осколки. Значит, действительно, был здесь склад. Целые трубки увезли, а разбитые остались. Вот они. И так не один раз. Под конец стал я думать, что у меня такая сверхъестественная память. Но произошло следующее.
Однажды нас повезли обедать куда-то чуть не за двадцать километров. Едем по шоссе, справа и слева поля, иногда кустарник. Ничего особо примечательного. И тут один из трактористов вскакивает и начинает ругаться:- Ах, мерзавцы, надо же так мост уделать! -- Что такое?
-- Да там -- сейчас проехали – переезд через канал, трёх лет нет, как сдали, а его так укатали тракторами, что и не узнать. Оба оголовка вдрызг разбиты, нет, чтобы по серёдке проехать, прут куда глаза глядят! Совести у них нет! -- А что, это поле тоже наша ПМК мелиорировала?
-- Как же! Тут все поля через наши руки прошли. Вот это, что сейчас проезжаем, в шестьдесят восьмом году сдали. А то, что за лесом – в шестьдесят пятом. У меня там трактор в немецкий блиндаж провалился. А этот канал строили в семьдесят третьем. Там на горе ключи, а внизу было болото. Много мы с ним намучились, зато теперь вместо болота поле и ручей.
Автобус бежал по шоссе, тракторист рассказывал такие разные истории лежавших вокруг совсем одинаковых полей, и я понял, что нет в памяти ничего сверхъестественного, просто всякое поле запоминается человеку, если он на нём работал.Вот на этой оптимистической ноте заканчивается очерк, написанный в 1980 году. Ещё раз повторю: тут нет ни слова лжи, всё именно так и было, и отказываться от написанного тридцать лет назад, у меня нет причин.
А теперь – о чём я не написал в 1980 году. Не написал, потому что всё равно не напечатали бы или просто потому, что считал это не особо важным. Но что неважно в очерке на злобу дня, может оказаться принципиальным в мемуарах.
Прежде всего, о военных находках. Иной раз читаешь в прессе рассказ о том, как в наши дни кто-нибудь нашёл старый боеприпас, и как по тревоге примчались сапёры и обезвредили снаряд или мину. Да ничего подобного! Недаром в очерке 1980-го года написано: «одну мину я успел заметить раньше всех и потихоньку унёс в лес». И граната, заброшенная за кучу камней, скорей всего, там и догнивает. Лишь однажды власти отреагировали оперативно, когда бульдозер вскрыл засыпанный немецкий блиндаж, и оказалось, что там стоит новенький, в заводской смазке тяжёлый пулемёт и два цинка патронов к нему. Вот тогда милиция (не сапёры!) прилетела с сиреной. Патроны, правда, успели разойтись по рукам, и ещё долго по окрестностям шла стрельба.
Весной 1979 года первый раз проводилась пахота поля, на котором я работал за год до этого. И пьяный тракторист, дискуя пахоту, не поднял диски, когда ехал поперёк дороги. Дорога оказалась разрыта на протяжении примерно двадцати метров. Как раз в это время я «побежал смотреть» результаты прошлогодней работы и нашёл 22 снаряда от трёхдюймовой пушки. Снаряды я собрал и сложил штабелем на краю поля. Спустя два месяца они всё ещё лежали там. На мой звонок в милицию никто не отреагировал.
Кстати, о пионерах. Отработали они на полях свои две недели, после чего новой пионерской бригады не появилось. Директор ПМК товарищ Скиба внял моему предупреждению. Случилось это после того, как всё на то же многострадальное поле у деревни Глядино прислали собирать камни роту солдат срочной службы. Солдат, как известно, спит, а служба идёт. Вместо того, чтобы собирать камни, солдаты расселись в канале, на дёрне, положенном нашей бригадой, и устроили многочасовой перекур. А один солдатик отправился гулять по полю. И тоже, представьте, нашёл снаряд от трёхдюймовки. Военная часть, к слову сказать, была артиллерийской, а солдатик, как говорят, был второго года службы.
«Надо же, до чего похоже на снаряд!» -- подумал артиллерист и решил попугать однополчан. Подошёл к каналу, крикнул : «Ложись!» -- и шваркнул находку в бетонный лоток с высоты пять метров. Канал – прямой, как стрела, пятьсот один метр по нивелиру. И вся рота сидит там. Пять человек с тяжёлыми ранениями были увезены в больницу. Легкораненых и контуженных лечили в санбате. Каким чудом никого не убило, знает только солдатский бог. А виновник торжества не получил ни одной царапины. Потом мне сказали, что при взрыве снаряда осколки вверх почти не летят. Не знаю, правда или нет.Но даже после этого случая штабель, сложенный мной на краю поля, остался невывезенным.
Хотел ещё написать, как по весне жгли кучи, как механизаторы взрывали 250-килограммовый снаряд, но вспомнил, что об этом уже написано. Роман «Картёжник», глава 2,Роман фантастический, но всё, что касается мелиорации – правда. Зачем придумывать, когда правда фантастичнее любой выдумки? Вот только снаряд взрывали не возле Бегуниц, а неподалёку от Вороньей горы. Именно там у немцев была дальнобойная батарея, снаряды к которой везла автоколонна, попавшая под удар советской авиации. Легенду об экскаваторщике Степанове, четырежды наезжавшем на противотанковую мину левой гусеницей я слышал от рабочих, а вот спор между крановщиком Колей и трактористом Иваном, о том, что сильней семидесятипятисильный кран или стачетырёхсильный трактор, происходил на моих глазах. Хорошо, что лопнувший трос сыграл по башне крана, а не по кабине трактора, иначе дело кончилось бы смертоубийством. Зачинщиком спора был Иван – упрямый латыш, говоривший с сильным акцентом. И почему его звали Иваном?"
Еще из Логинова
Логинов Святослав Владимирович. Мои универсамы. Записки грузчика
https://jlm-taurus.livejournal.com/92936.html
https://web.archive.org/web/20160704230209/http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/1/lo13.html
Логинов Святослав Владимирович. Как я охранял природу
https://jlm-taurus.livejournal.com/109084.html
Логинов Святослав Владимирович в ЖЖ
https://sv-loginow.livejournal.com
Тэги:
Мемуарчики
Мемурашки
Мои универсамы
Когда в 1958 году на свет появилась наша сестра, нам до подхода очереди дали две комнатки в другой коммуналке. Там мы ещё в течение двадцати лет ждали, когда же подойдёт наша очередь на бесплатное жильё. К концу семидесятых в двух комнатах проживали две семьи: мой брат с женой и двумя детьми и я с женой и сыном. И в скором времени должен был родиться мой второй сын – Денис. Девять метров на четверых – прямо скажем – маловато. Но, когда я пошёл по инстанциям, нас, для начала, едва не сняли с городской очереди.
Источник https://sv-loginow.livejournal.com/62142.html
-- Вы это сделали нарочно, -- заявила дама, ведавшая распределением площадей. -- Если бы ваша жена с ребёнком прописалась у своих родителей, а жена вашего брата с одним ребёнком – у своих, то жилплощади как раз хватало бы на всех.-- А куда девать того, который должен родиться? – спросил я. -- Нечего тут рожать! – завопила чиновная дама. – Вот когда родится, тогда и поставим на очередь. Заново! Пришлось ругаться, грозить судом. Ведь нам предлагали в угоду ведомственной арифметике разбить разом четыре семьи!
В конце концов, нам позволили за свои кровные купить кооперативную квартиру. И теперь, когда я слышу, как хорошо жилось в советские времена, мне становится малость нехорошо.
С первым взносом (три тысячи сто рублей, мой заработок за два с половиной года) нам помогли управиться родители. Кроме того, туда ушли все наши невеликие сбережения и декретные деньги. Дальше предстояло жить на одну мою зарплату. Я в то время занимал высокооплачиваемую должность инженера в НИИ Антибиотиков. Премий у нас не было, а оклад высокооплачиваемого специалиста составлял 110 рублей. На руки получалось сто рублей пятьдесят копеек. Из них за квартиру надо было отдавать сорок два рубля пятьдесят копеек. Остаток делился на четверых едоков. Эту убийственную арифметику я помню до сих пор.
Как я выживал в тех условиях, тема отдельного разговора, и, когда-нибудь я расскажу об этом, если прежде многочисленные хвори, полученные в ту эпоху, не сведут меня в могилу. Сейчас речь о другом.
К моему счастью, не только я голодал в то время. На грани голода оказалась вся страна. Пытаясь накормить народ, коммунистическая партия и советское правительство разработали Продовольственную программу, а в рамках этой программы – ещё одну, поменьше, которая называлась «Программа освоения нечерноземья». Сейчас об этом помнят и знают немногие, но в моей жизни нечерноземье сыграло большую роль.
Для выполнения всякой программы требуются люди. В Ленинграде задача эта была решена самым простым и привычным образом. На предприятия и в учреждения города была спущена разнарядка: послать в комсомольско-молодёжный отряд Обкома ВЛКСМ определённое количество сотрудников для работы на сельскохозяйственных объектах области. Когда я узнал, что мои сто десять рублей останутся при мне, а за работу на полях ещё что-то заплатят, я немедленно вызвался добровольцем. Отряд, сформированный в Ленинском районе работал при Ломоносовской ПМК
ПМК расшифровывается как Передвижная Мелиоративная Колонна. Трудиться приходилось в Глядино, Бегуницах, Лопухинке, Русско-Высоцком, причём я был не просто бойцом отряда, но и с успехом комиссарил. Вызвался на эту должность сам, догадавшись, что комиссару полагается дополнительная премия. А потом, когда отряд разбился на бригады, я стал ещё и бригадиром. Заработок чернорабочего, плюс комиссарские, плюс бригадирские надбавки, составлял около двухсот рублей в месяц. Весомая добавка к моим ста десяти рублям! Всего на мелиорации я проработал пять месяцев: сентябрь-октябрь 1978 и май-июль 1979 годов. Оба раза вернулся с деньгами и впечатлениями.
К тому времени я уже несколько лет был участником семинара Бориса Стругацкого. Дважды в месяц по понедельникам мы собирались в Доме писателя на Воинова, обсуждали рукописи, говорили о фантастике, а потом пили кофе в ресторане Дома писателя. Я был – ого! – при деньгах и тоже мог позволить себе раз в неделю просадить в ресторане четырнадцать копеек (именно столько стоила чашечка чёрного кофе с сахаром).
И вот однажды, сидя за столиком, я рассказывал друзьям истории, случившиеся на мелиорации. И тут ко мне подсел незнакомый парень, невысокий, коренастый и симпатичный. Представился он Александром Гостомысловым, сотрудником журнала «Костёр». -- Я слышал, что вы рассказывали, -- сказал он. – Не могли бы вы написать об этом для нашего журнала? Разумеется, я согласился.
Работал я всегда очень медленно и полулистовой очерк писал почти месяц. Когда я появился в редакции с готовой рукописью, Александр уже забыл обо мне, но рукопись взял, тут же прочёл её и принялся расспрашивать о таких подробностях, о которых я умолчал, справедливо полагая, что это напечатано быть не может. А потом предложил: -- Вот это всё тоже опишите. -- Тут в пол-листа не уложиться, -- предупредил я.
-- И не надо. Материал такой, что его можно дать в двух номерах с продолжением. Это было серьёзно! К тому времени я уже шесть лет упорно занимался литературой, но имел всего одну журнальную публикацию. А тут – сразу, большой очерк с продолжением. Все домашние и научные дела были отложены, я взялся писать об освоении нечерноземья. Да, конечно, тема конъюнктурная, но ведь я не просто съездил туда корреспондентом, я отработал там почти полгода, мозоли с ладоней ещё не сошли. Я был полон решимости написать хороший очерк, и я это сделал.
Журнальное начальство, мой тёзка Святослав Владимирович Сахарнов, очерк одобрил. Было обещано, что материал опубликуют в 7-8 номерах за 1981 год.-- Иллюстрации будет делать самый лучший художник. Леонид Каминский, слышали о таком? Ещё бы не слышать! Я был на седьмом небе от счастья.
История, однако, разрешилась вовсе не так, как мне бы хотелось. В начале июня я неожиданно получил денежный перевод от журнала «Костёр». Ринулся искать журнал и обнаружил в шестом номере некий текст, подписанный моей фамилией. Ни о какой публикации с продолжением речи не шло, никакие художники данного опуса не видывали, хотя для детского журнала выпуск материала без иллюстраций – вещь удивительная. Но больше всего меня порадовали сокращения, сделанные уважаемым редактором.
Не знаю, сокращал ли текст сам Александр Гостомыслов или кто-то другой, но вычеркнуто было абсолютно всё, что я дописал по просьбе Гостомыслова. Более того, даже в первоначальном тексте редакторские ножницы выстригли любое живое слово. От себя редактор не вписал ничего; как известно, кастрируют не карандашом, а ножницами. И уж что-что, а кастрировать в «Костре» умели. Очерк был сокращён втрое и превратился в дурно написанный официоз.
Ожидая июля месяца, я ласкался мыслью: «Я покажу, как надо писать интересные очерки на модные темы». В результате мне показали, откуда в нашей прессе берутся серые, никуда не годные материалы.
Но, как известно, никакой добросовестный труд втуне не пропадает. Прошло немного времени, и на одном из семинаров Бориса Стругацкого прозвучало объявление: «Собирается сборник, посвящённый ленинградскому комсомолу. Выйти он должен в Лениздате и будет приурочен к 65 годовщине создания ВЛКСМ». На призыв откликнулись двое: Михаил Веллер написал очерк «Вижу дым в форту Павел», а я предложил свою многострадальную «Глину рыжую и голубую».
Сборник не вышел ни в восемьдесят третьем, ни в восемьдесят четвертом, ни в восемьдесят пятом году. Лишь к семидесятой годовщине ВЛКСМ, когда о комсомоле писать было уже неприлично, Лениздат выпустил толстенькую книжечку, изукрашенную горнами и красными конями. Продовольственная программа к тому времени потерпела крах, освоенное нами нечерноземье успешно зарастало бурьяном. Зато очерк вышел целиком, без редакторской правки. Хотя, совсем без правки шаловливые редакторские ручонки не умеют. Было изменено название. Теперь очерк назывался «Моё поле под Оршей». Причём тут белорусский город, в котором я сроду не бывал, можно только догадываться. Мы работали на полях Ленобласти, в том числе неподалёку от посёлка Ропша. Видимо для грамотного редактора не было разницы между Оршей и Ропшей.
Сборник, как и следовало ожидать, прошёл незамеченным, и даже всеведущий интернет ничего об этом тексте не знает. А сейчас я перечитал тот давний очерк и вижу, что вранья-то в нём нет. Правда, ничего, кроме правды… разумеется, не вся правда. Тем не менее, я подумал и решил, что имеет смысл включить «Глину рыжую и голубую» в качестве самостоятельной главы в мемуары, которые я потихоньку пишу. А потом дописать то, что осталось за кадром тридцать лет назад. Вот тогда и получится «вся правда», насколько вообще может быть правда в мемуарной литературе.
Далее идёт текст очерка, написанного в 1980 году и опубликованного в 1988. Сейчас его можно за многое критиковать, а можно просто принять к сведению. Ещё раз напоминаю: вранья здесь нет. Очерк даю в том виде, как он публиковался в сборнике "Тронь страницы, и года встают". Только название я вернул прежнее.
ГЛИНА РЫЖАЯ И ГОЛУБАЯ Глава 1. Скептическая. -- Не прирастёт, -- сказал Миша. – Зря ломаемся. -- Конечно, не прирастёт, -- согласился я. – Кто же кладёт дёрн в октябре? Заморозку уже. -- Да и какой это дёрн? Это луговина, её пахали недавно…Так мы жаловались друг другу, а сами тем временем продолжали укладывать, выравнивать тяжеленные смёрзшиеся пласты дёрна. На первом поле было легче, там хоть дёрн был хороший: прочный и лёгкий. А тут пласты по тридцать сантиметров толщиной, которые ещё подрезать приходится, рассыпаются от собственного веса. Но делать нечего, другого дёрна нет, а работать надо, иначе весенняя вода размоет землю, и бетонные лотки завалятся.
Лотки тоже клали мы. Месяц назад. Месяц назад здесь была просто грязная канава, а сейчас это гидротехническое сооружение, почти готовое к сдаче. По твёрдому руслу можно из конца в конец пройти за три минуты. Из асбоцементных труб льются струйки жёлтой воды. Струйки были очень тонкими, болото очень мокрое, а настроение очень неважное, совсем не такое, как в начале сезона.
Два месяца назад, собираясь сюда, мы узнали, что будем осваивать нечерноземье. Сначала в это было трудно поверить: как известно, самое интересное всегда бывает далеко. БАМ – где-то на краю земли, КамАЗ – тоже не близко. И вдруг – нечерноземье, о котором столько пишут и говорят, находится у нас. Куда ни погляди – всюду нечерноземье! И комсомольско-молодёжный отряд Ленинградского обкома ВЛКСМ, приехавший на мелиорацию, -- это часть того самого всесоюзного отряда, о котором можно прочитать в газете. Но потом оказалось, что не всё, что рядом, легко даётся.
Если кто-то думает, что главное в слове «нечерноземье» -- чернозём, то он глубоко ошибается. Главное в этом слове – частица «не». Не только чернозёма здесь нет, но и вообще мало-мальски приличной почвы. Зато чем богата Ленинградская земля, так это глиной. Глина голубая и рыжая, тяжёлая, мокрая и липкая. В ней вязнут ноги и трактора.
Поле, на котором мы работали, было культурным. Весной целый месяц не выпадало дождей, и его засеяли смесью овса, гороха и подсолнечника. Потом пошли дожди, и поле, словно огромная чашка, стало собирать воду. Правда, чашка оказалась с трещиной: по нашей канаве весело бежал мутный глинистый ручеёк. Нас ручеёк вовсе не радовал, он разводил много грязи, мокрая глина липла к лопатам, лотки в ней заваливались, и их приходилось укреплять кольями. А вот осушить поле ручеёк не мог, и стебли овса и молоденьких подсолнечников были залиты водой.
Однажды на поле появился комбайн. Состриг урожай на горушке, попробовал спуститься на дно чашки, тут же завяз, с трудом выбрался и укатил. На следующий день вместо него приехали два трактора «Кировец». Один из гигантов тащил косилку, казавшуюся рядом с ним игрушкой. Кировец с косилкой пошёл вниз. Сначала он шёл легко и свободно, потом гул мотора изменился, выхлоп стал лиловым, движение замедлилось, некоторое время «Кировец» ещё двигался рывками, но в конце концов, застрял окончательно. Второй трактор двинулся на помощь, но не прошёл и полпути. Две мощных машины завязли в грязи и не могли оттуда выбраться. Колёса в рост взрослого человека буксовали впустую, им не за что было зацепиться в податливой мягкой глине. Наконец, трактористы выбрались из машин и направились к нам.
-- У тебя болотник? – спросили они Колю, машиниста подъёмного крана.-- Болотник.-- Дёрни нас, ладно? Самим не выбраться. Кран стоял на другой стороне канавы, идти в обход было больше километра, но не бросать же людей на произвол судьбы… Коля вздохнул, залез в кран, и тот зашлёпал своими широченными болотными гусеницами. Тонны грязи облепляли гусеницы со всех сторон, но кран меланхолично перемешивал их и двигался вперёд со скоростью три километра в час. И хотя дизель у крана мощностью всего семьдесят пять лошадиных сил, но всё же он вытащил «Кировцы» из плена и отбуксировал их на сухое место. Правда, нормы в этот день мы не выполнили.
На следующий день по нескошенному овсу бродили коровы с ближней фермы. Урожай собрать не удалось. И это было в сентябре, при хорошей погоде. Потом наступил октябрь, начались заморозки, а нам ещё предстояло положить тысячу квадратных метров дёрна. Оснований для пессимизма было хоть отбавляй.
Глава 2. Оптимистическая.Комсомольско-молодёжные отряды Ленинградского обкома ВЛКСМ вот уже несколько лет трудятся на строительных объектах Ленмелиорации. Работают весной и осенью, когда у студентов ещё идут экзамены или уже начались занятия. В июле и августе в помощь мелиораторам выезжают студенческие отряды.
И вот получилось так, что на следующий год весной я снова поехал на мелиорацию и попал в ту же самую ПМК. И объект оказался в каких-то двух километрах от прошлогодней канавы… Разумеется, в первый же день вместо обеда я побежал смотреть её. Я был уверен, что дёрн не прирос, но он должен был спасти лотки от вешней воды. Кроме того, было интересно посмотреть, стало ли хоть капельку посуше в чашке. Поле было серым, без единой травинки. По свежевспаханной земле бродили грачи и почему-то очень много чаек. Весна выдалась дождливой, влажная земля чмокала под ногами даже на горке.
Канал открылся неожиданно – идеально прямой полукилометровый разрез на сером теле поля. Он ярко зеленел, словно по дну дважды черкнули зелёным карандашом. Дёрн не вымерз, и вода сумела размыть его всего в двух местах. Он плотно лежал вдоль лотков, и стыки между кусками были почти незаметны в густой траве. А по полю, по тому самому месту, где полгода назад беспомощно барахтались мощные «Кировцы» весело бегал маленький трактор «Беларусь» и развозил на тележке органические удобрения.
Глава 3. Тяжёлая работа.Вскоре снова начались трудовые будни. Красоты природы радуют на отдыхе, а устанавливать лотки на дно канала – очень тяжёлая работа. Сам лоток – шестиметровое бетонное корыто – весит восемьсот килограммов, и двигают его подъёмным краном. Зато всё остальное изволь делать вручную: и зажим заводить – а он, между прочим, три пуда тянет, -- и сам лоток поправлять, если неровно ляжет.
Грязь вокруг непролазная, по ней ни побежать, ни пройти толком. Завязнут сапоги – стой как приклеенный. Раз, когда лоток чуть не сорвался, пришлось мне из сапог выпрыгивать и убегать босиком по глине.
Бригада, укладывающая лотки, задаёт темп всему отряду. Пока лоток не поставлен, нельзя ни засыпать пазухи, ни оборудовать коллекторы, ни дерновать, ни даже засевать откосы. И если у передовой группы заминка, то простой грозит и всем остальным, а значит, на следующий день часть людей снимут и пошлют собирать камни. И передовая группа выкладывается до предела.
В тот день вернулись в лагерь, как всегда, последними. Сначала пошли в душ – смывать нечерноземье. Вода для душа в огромном баке на солнце греется. Только тёплая уже вылилась на тех, кто с работы раньше приходит. Пока мылся, не заметил, что в лагерь начальство приехало. Захожу в клуб (мы в сельском клубе жили) и вижу: сидит директор ПМК и объясняет что-то про пионеров.
И вдруг он поворачивается ко мне и говорит: -- Вот его бригадиром назначим. Оказывается, совхозные ребята организовали бригаду для сбора камней на полях и нужен им бригадир. -- Ты человек опытный, -- говорит директор, -- на мелиорации второй сезон, тебе и карты в руки. Главное – техника безопасности. Пятнадцать детишек тебе даём. Следи, чтобы на мине никто не подорвался, под трактор чтоб не лезли и чтобы никто не попал под пену.
А надо сказать, что пена у механизаторов не совсем то же самое, что мыльная пена. Она немножко потяжелее. Это стальной лист весом в полтонны, который цепляется к стосильному гусеничному трактору, и трактор волочёт эти первобытные санки по любому бездорожью. Бригада идёт рядом и кидает на пену камни и коряги, в изобилии встречающиеся на недавно распаханных полях.-- Тракториста, -- говорит директор, -- дадим тебе самого лучшего. Что ж, буду, значит, пионервожатым.
На следующий день знакомлюсь с ребятами. Трое мальчишек и двенадцать девочек! и с ними я должен камни собирать? Однако делать нечего, погрузились в автобус и покатили.Теперь на поле работали две бригады. Одна -- пионерская, другая – комсомольская. Комсомольцам – в среднем по двадцать два года, пионерам – по двенадцать. А трактора идут рядом. -- Обгоним комсомольцев! – кричат мои подшефные. -- Давайте, обгоним.Зашустрили ребята, забегали. И вдруг – целая россыпь камней. Тут уже мне пришлось поворачиваться: большие камни детям таскать нельзя.-- Скорее! – кричит бригада.
А мне, как назло, такой валун попался, что с места не сдвинуть. Пришлось отцеплять трактор, он корчевателем камень из земли выворотил и на лист затолкал. Но времени много потеряли, соперники уже на хвосте висят. Только тронулись – новый валун. Камень килограммов триста весом, но круглый и в земле неглубоко сидит. Поднатужился я и вкатил его на пену. -- Ура! – кричат ребята. – А вон ещё один! …В тот день я вернулся в лагерь рано. Какая вода в душе была – не помню. Пошёл спать. Только ведь и заснуть не могу. Лишь забудусь – руки сами собой дёргаются, словно камень из земли выворачивают. Неужели я когда-то считал, что класть лотки трудно? Самая тяжёлая работа на свете – быть пионервожатым.
Глава 4. О войне.Землю тяжело ранить. Зато раненная однажды, она долго хранит память о нанесённой обиде. Сравниться с памятью земли может только людская память. И пусть давно не находит взгляд и следа от запаханных траншей, пусть затянулась кора на стволе старого дерева, шумящая на вершине холма над именами четверых советских моряков, повешенных здесь фашистами, -- но люди помнят и этих четверых, и бои, что гремели здесь. И земля тоже помнит.
Местные жители рассказали, что раньше на холме стояла деревня. Во время войны фашисты сожгли её, не осталось ничего, только камни от фундаментов. Поэтому там так трудно работать.Гитлеровцы, когда их от Ленинграда гнали, сумели закрепиться здесь и держались почти месяц. Сбивали их с высоты миномётным огнём, и в болотной земле схоронилось много неразорвавшихся мин, особенно под горой, где проходила передовая линия.
Мин нам к тому времени ещё не попадалось, но всякого железа на поле было предостаточно. Девочки, к великой зависти мальчишек, даже выкопали где-то искорёженный, проржавевший станковый пулемёт и потащили его в посёлок, в школьный музей.
К концу недели разобрались мы с завалами камней на месте деревни и начали спускаться в низинку. Перед началом работ я строго-настрого запретил пионерам даже пальцем прикасаться к чему-то железному. И тут же раскаялся в этом. Запретный плод сладок – со всех концов поля потащили ребята разный хлам: колючую проволоку, каски, стабилизаторы от мин – кто на что наткнётся.
Набралась на краю поля большая куча металлолома. Взрывчатого, слава богу, ничего не было, одну мину я успел заметить раньше всех и потихоньку унёс в лес. Уселись разбирать трофеи.-- Это что? -- Патрон от осветительной ракеты. Немецкий.-- Проволока чья? -- Немецкая. Видишь, в две нитки скручена и колючек много. -- А патроны от чего? -- Большие – от немецкой винтовки, поменьше – от шмайсера.
Наконец кто-то не выдержал:-- Где же наше оружие?
-- Видишь ли, -- говорю, -- во-первых, здесь были позиции фашистов, а во вторых, немецкое оружие лучше сохранилось. Проволока у них вдвое толще, патроны цельномедные, не ржавеют. Советские противотанковые мины были в деревянных корпусах и давно в труху обратились, а фашистские – в дюралевых, они и через сто лет опасны будут. Ведь Гитлер столько лет к войне готовился. Только не помогли ему ни дюралевые мины, ни цельномедные патроны, ни толстая проволока. А нам во время войны некогда было налаживать сложное производство, вот и монтировали мины в патефонных ящиках…
Тут меня перебил тракторист. Это был пожилой человек, вечно хмурый и такой нелюдимый, что за две недели я не узнал даже его имени. Обычно во время перекуров он сидел неподалёку от нас, глядя в сторону. И вдруг этот странный человек повернулся и сказал: -- Ерунда всё это. Просто фашист ставил мины, не думая, а мы-то знали, что нам эти поля после войны пахать придётся.
Глава 5. Находки....Следующая находка была пострашнее. Работали на самом краю поля, бригада, как всегда, шла рядом с пеной. Вдруг слышу за спиной Галин голос:-- А это что такое? Гляжу – держит Галя в руках гранату. И какую гранату! Кольца в помине нет, ручка переломлена, какие-то проволоки торчат. Видно, только что под трактором побывала. Вот и гадай, то ли она уже никогда не взорвётся, то ли прямо сейчас рванёт. Граната наступательного действия, радиус разлёта осколков – тридцать метров, но нам и пяти вполне хватит.Честно говоря, я не помню, как схватил и кинул её. Упала граната за каменным валом, что на краю поля. Не взорвалась.
Только мне и сейчас иногда снится, будто стою я, смотрю вслед гранате и жду, когда же она на тридцать метров улетит. А она, как назло, застыла в воздухе и ни с места.
После этого случая пошёл я к директору ПМК и попросил, чтобы перевели бригаду на другой объект. В конце концов, не дело – детей на минное поле посылать. Директор меня выслушал и спрашивает:-- На скольких полях успел поработать? -- На четырёх. -- И какое из них рекомендуешь?Перебрал я в памяти поля: нет, на всех четырёх одно и то же.-- Такая уж наша земля, ленинградская, -- говорит директор.
Глава 6. Память Бывало так: иду по полю и вдруг узнаю место. -- Вон на той горушке, -- говорю, -- в прошлом году был склад гончарной трубки.Мне, конечно, никто не верит. Поле большое, горушек на нём полно и все похожие. А как подходим поближе, то видим кирпичные осколки. Значит, действительно, был здесь склад. Целые трубки увезли, а разбитые остались. Вот они. И так не один раз. Под конец стал я думать, что у меня такая сверхъестественная память. Но произошло следующее.
Однажды нас повезли обедать куда-то чуть не за двадцать километров. Едем по шоссе, справа и слева поля, иногда кустарник. Ничего особо примечательного. И тут один из трактористов вскакивает и начинает ругаться:- Ах, мерзавцы, надо же так мост уделать! -- Что такое?
-- Да там -- сейчас проехали – переезд через канал, трёх лет нет, как сдали, а его так укатали тракторами, что и не узнать. Оба оголовка вдрызг разбиты, нет, чтобы по серёдке проехать, прут куда глаза глядят! Совести у них нет! -- А что, это поле тоже наша ПМК мелиорировала?
-- Как же! Тут все поля через наши руки прошли. Вот это, что сейчас проезжаем, в шестьдесят восьмом году сдали. А то, что за лесом – в шестьдесят пятом. У меня там трактор в немецкий блиндаж провалился. А этот канал строили в семьдесят третьем. Там на горе ключи, а внизу было болото. Много мы с ним намучились, зато теперь вместо болота поле и ручей.
Автобус бежал по шоссе, тракторист рассказывал такие разные истории лежавших вокруг совсем одинаковых полей, и я понял, что нет в памяти ничего сверхъестественного, просто всякое поле запоминается человеку, если он на нём работал.Вот на этой оптимистической ноте заканчивается очерк, написанный в 1980 году. Ещё раз повторю: тут нет ни слова лжи, всё именно так и было, и отказываться от написанного тридцать лет назад, у меня нет причин.
А теперь – о чём я не написал в 1980 году. Не написал, потому что всё равно не напечатали бы или просто потому, что считал это не особо важным. Но что неважно в очерке на злобу дня, может оказаться принципиальным в мемуарах.
Прежде всего, о военных находках. Иной раз читаешь в прессе рассказ о том, как в наши дни кто-нибудь нашёл старый боеприпас, и как по тревоге примчались сапёры и обезвредили снаряд или мину. Да ничего подобного! Недаром в очерке 1980-го года написано: «одну мину я успел заметить раньше всех и потихоньку унёс в лес». И граната, заброшенная за кучу камней, скорей всего, там и догнивает. Лишь однажды власти отреагировали оперативно, когда бульдозер вскрыл засыпанный немецкий блиндаж, и оказалось, что там стоит новенький, в заводской смазке тяжёлый пулемёт и два цинка патронов к нему. Вот тогда милиция (не сапёры!) прилетела с сиреной. Патроны, правда, успели разойтись по рукам, и ещё долго по окрестностям шла стрельба.
Весной 1979 года первый раз проводилась пахота поля, на котором я работал за год до этого. И пьяный тракторист, дискуя пахоту, не поднял диски, когда ехал поперёк дороги. Дорога оказалась разрыта на протяжении примерно двадцати метров. Как раз в это время я «побежал смотреть» результаты прошлогодней работы и нашёл 22 снаряда от трёхдюймовой пушки. Снаряды я собрал и сложил штабелем на краю поля. Спустя два месяца они всё ещё лежали там. На мой звонок в милицию никто не отреагировал.
Кстати, о пионерах. Отработали они на полях свои две недели, после чего новой пионерской бригады не появилось. Директор ПМК товарищ Скиба внял моему предупреждению. Случилось это после того, как всё на то же многострадальное поле у деревни Глядино прислали собирать камни роту солдат срочной службы. Солдат, как известно, спит, а служба идёт. Вместо того, чтобы собирать камни, солдаты расселись в канале, на дёрне, положенном нашей бригадой, и устроили многочасовой перекур. А один солдатик отправился гулять по полю. И тоже, представьте, нашёл снаряд от трёхдюймовки. Военная часть, к слову сказать, была артиллерийской, а солдатик, как говорят, был второго года службы.
«Надо же, до чего похоже на снаряд!» -- подумал артиллерист и решил попугать однополчан. Подошёл к каналу, крикнул : «Ложись!» -- и шваркнул находку в бетонный лоток с высоты пять метров. Канал – прямой, как стрела, пятьсот один метр по нивелиру. И вся рота сидит там. Пять человек с тяжёлыми ранениями были увезены в больницу. Легкораненых и контуженных лечили в санбате. Каким чудом никого не убило, знает только солдатский бог. А виновник торжества не получил ни одной царапины. Потом мне сказали, что при взрыве снаряда осколки вверх почти не летят. Не знаю, правда или нет.Но даже после этого случая штабель, сложенный мной на краю поля, остался невывезенным.
Хотел ещё написать, как по весне жгли кучи, как механизаторы взрывали 250-килограммовый снаряд, но вспомнил, что об этом уже написано. Роман «Картёжник», глава 2,Роман фантастический, но всё, что касается мелиорации – правда. Зачем придумывать, когда правда фантастичнее любой выдумки? Вот только снаряд взрывали не возле Бегуниц, а неподалёку от Вороньей горы. Именно там у немцев была дальнобойная батарея, снаряды к которой везла автоколонна, попавшая под удар советской авиации. Легенду об экскаваторщике Степанове, четырежды наезжавшем на противотанковую мину левой гусеницей я слышал от рабочих, а вот спор между крановщиком Колей и трактористом Иваном, о том, что сильней семидесятипятисильный кран или стачетырёхсильный трактор, происходил на моих глазах. Хорошо, что лопнувший трос сыграл по башне крана, а не по кабине трактора, иначе дело кончилось бы смертоубийством. Зачинщиком спора был Иван – упрямый латыш, говоривший с сильным акцентом. И почему его звали Иваном?"
Еще из Логинова
Логинов Святослав Владимирович. Мои универсамы. Записки грузчика
https://jlm-taurus.livejournal.com/92936.html
https://web.archive.org/web/20160704230209/http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/1/lo13.html
Логинов Святослав Владимирович. Как я охранял природу
https://jlm-taurus.livejournal.com/109084.html
Логинов Святослав Владимирович в ЖЖ
https://sv-loginow.livejournal.com
Тэги:
Мемуарчики
Мемурашки
Мои универсамы