Судьба пленных солдат и офицеров Великой Армии в России после Бородинского сражения

Print PDF

Захват пленных казаками. 1812 год. Художник Александр Чеголаев.

Резюме. Обсуждается судьба пленных наполеоновской армии после войны  1812 г. в Российской империи, в т.ч. и в аспектах, замалчивавшихся и искажавшихся русско (советско)-патриотической пропагандой предыдущего времени и антирусской на Западе.

Это работорговля пленными, продаваемыми в качестве гувернёров или  просто в работники, частная и государственная, страх перед пленными как источником «революционной заразы», систематические жестокости в отношении пленных, вызванные церковной пропагандой про «войско антихриста«. Увы, в написании истории большевики чем дальше тем больше отходили от марксизма, подпадая под влияние романтической (т.е. буржуазной) традиции, марксизм из анализа вытеснял советский патриотизм.

Поэтому первый объективный труд о войне 1812 г. без искажений и умолчаний, был создан Н.А.Троицким только недавно. Важно , что в нём марксистский анализ сопряжён с патриотической позицией, вместо прежнего взаимного вытеснения, что пошло книге на пользу — патриотизм с открытыми глазами, без недомолвок и вранья, сильнее и убедительней. Как писал М.Е.Салтыков — Щедрин в «Истории одного города»:

«Было ли бы лучше или даже приятнее, если б летописец вместо описания нестройных движений изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права? Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного распространения горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б летописец заставил обывателей не трепетать перед ним, а с успехом доказывать несвоевременность и неуместность его затей?

Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно. И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с истиною«.

А великий историк-марксист М.Н.Покровский превратил это настроение в мысль.

“Автор отнюдь не принадлежит к тем, кто гордится своею неподвижностью, — за 10 лет не менялась его основная точка зрения, но изменялись частные точки зрения по поводу некоторых, иногда весьма крупных, деталей. Некоторое «разночтение» в разных статьях, поэтому неизбежно.
Автор не видит тут беды — поскольку история есть наука конкретная, и вся ценность «исторического подхода», на котором так настаивал Ленин, состоит именно в учете непосредственно фактической стороны дела. Чем лучше мы знаем факты, тем точнее будет наша формулировка и тем увереннее будет практический метод наших действий.
По мере все более и более близкого знакомства с фактами, отношение к тем или другим деталям не только может, но и должно меняться. Кто вздумал бы, на основании предвзятой точки зрения, навязывать истории то, чего не было, погрешил бы сразу и против ленинизма, и против исторической науки. Иначе, впрочем, и быть не может, поскольку ленинизм и требования строгого научного метода вполне совпадают”.
М.Н.Покровский. Предисловие к сборнику “Октябрьская революция” (1929).
Верную мысль, пусть он сам временами отходил от этого требования! но, по счастью, нечасто

В. Г. Сироткин

В истории Русской кампании 1812 г. до сих пор, несмотря на огромное количество исследований и публикаций, осталась одна существенная лакуна — судьба пленных и разбежавшихся в октябре-декабре 1812 г., на пути к Смоленску и Березине, солдат и офицеров Великой Армии.

Советские историки либо считали эту проблему несуществующей — известный советский военный историк генерал Павел Жилин писал, что из 650 тыс. армии Наполеона в России погибло 641 тыс. — Березину успело перейти якобы всего 9 тыс. человекⁱⁱ , либо значительно преуменьшали количество наполеоновских пленныхⁱⁱⁱ .

Даже в современной англо-американской литературе общая численность потерь Великой Армии (правда, с оговорками «включая пленных») восходит к цифре 570 тыс. из 600-тысячной Великой Армии^iv. На самом деле за Березину успела уйти гвардия, а также два корпуса — Удино и Виктора — вместе с остатками кавалерии Нея — всего не менее 50—57 тыс. человек. Молодые российские историки начали активно отходить от этого ура-патриотического тезиса своих «мэтров» о том, что «война 12-го года закончилась за полным истреблением неприятеля».

Как и оказалось, «истребили» далеко не всех неприятельских солдат и офицеров. Этот факт становится особенно очевидным, когда знакомишься с докладами и сообщениями молодых музейных и архивных работников, опубликованных в 1995—1999 гг. в материалах научных конференций Государственного Бородинского военно- исторического музея-заповедника (интересные статьи аспиранта Самарского госпедуниверситета К. В. Иванова^v), Малоярославецкого военно-исторического музея 1812 года (серия публикаций архивиста из г. Калуги Виталия Бессонова^vi) и Музея-панорамы «Бородинская битва» в Москве^vii.

Большую путаницу в подсчеты погибших и пленных вносили споры — кого из них считать «французами»? Известно, что вторгнувшаяся в Россию Великая Армия была многонациональной. Известный специалист по наполеоновской эпохе Жак Годшо вообще считал, что Великая армия на 50% состояла из нефранцузов — 350 тыс. из 700^viii . Два моих аспиранта — грузин Константин Бочаришвили и русский Алексей Васильев — специально занимались национальным составом Великой армии в России, подтвердив выводы Ж. Годшо. Поэтому ниже, рассказывая о пленных и разбежавшихся солдатах и офицерах Великой Армии, я буду говорить о наполеоновских солдатах и офицерах, уточняя их национальность лишь тогда, когда она подтверждается документами.

Наиболее точные цифры о пленных, как это ни странно, приводятся в документах Кутузова царю и в его не полностью опубликованных письмах (более 400) к своей жене, хотя обычно победители склонны преувеличивать свои победы. Так, в отчете Александру I о сражении при Березине (с 23 ноября по 2 декабря) Кутузов писал, что противник потерял 50 тыс. чел., но из них 25 тыс. — пленные. 28 декабря 1812 г. Кутузов писал жене, что Наполеон «оставил нам, по крайней мере, 150 тыс. пленных и 850 пушек». Русский главнокомандующий не случайно оговаривается — «по крайней мере».

К официально зарегистрированным пленным, обычно размещавшимся в лагерях в Ярославле, Костроме, Калуге, Саратове, Вологде, Орле, Туле и на Урале (Пермская и Вятская губернии), следует добавить тех, кто отстал при отступлении Великой Армии к Березине и разбрелся по русским деревням и дворянским поместьям, ища защиты от холода и голода. Еще в прошлом веке в русский крестьянский разговорный язык вошло прозвище «шерамыжник« (от франц. cher ami — так измученные солдаты обращались к крестьянам, просясь на ночлег и умоляя дать им немного еды), ставшее затем нарицательным: «шерамыжник» — попрошайка, никчемный человек.

Первоначально о количестве таких «шерамыжников» не знали ни военные, ни гражданские власти. Иначе они не стали бы помещать с января 1813 г. в русских губернских газетах объявления на французском и немецком языках с призывом собираться в местах сбора пленных — в их официальных лагерях. Русские власти, однако, были озабочены не только судьбой так называемых «организованных» пленных (т. е. находившихся в лагерях для военнопленных), но еще больше судьбой «диких».

Еще до появления полузамерзших толп «шерамыжников» в октябре — декабре, в русской армии (особенно, среди казаков, обычно конвоировавших пленных в тыл) возник своеобразный «бизнес» — физически здоровых пленных продавали либо богатым крестьянам (солдат), либо мелким помещикам ( офицеров). Не всех пленных русские партизаны отправляли в тыл — у них для этого не было ни вооруженного конвоя, ни средств передвижения. Поэтому партизаны нередко распределяли пленных по крестьянским дворам как работников-рабов^ix.

Вскоре гнавшие пленных в тыл казаки тоже стали делать на «живом товаре» свой бизнес. Будущий декабрист и участник войны Никита Муравьев так передавал в своих мемуарах слова одного из таких покупателей:

«Пленные вздорожали, к ним приступа нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят»^x . Для сравнения укажем, что хорошую корову тогда можно было купить за 55 коп., а, например, пригласить гувернера-француза — за фантастическую по тем временам сумму — одна тысяча руб. А тут тысячи «гувернеров» бредут под конвоем «господ казаков» в тыл по цене рубль за штуку (июль — октябрь), либо вообще сами просятся в теплые усадьбы (ноябрь — декабрь, «шерамыжники»).

Не следует забывать, что французский язык в России с середины XVIII в. стал обязательной нормой русской дворянской культуры. Сделать приличную военную или гражданскую карьеру без хорошего разговорного французского языка к началу XIX в. было уже невозможно. Однако нанять приличного гувернера-француза (напомню — 1 тыс. руб. в год) или отправить своего отпрыска в Петербург или в Москву в хорошую гимназию подавляющему большинству мелкопоместных дворян (одна—две деревеньки с 12—17 человек крепостных — 80% из 100 тыс. помещиков в 1812 г.) было явно не по карману.

И вдруг — не было бы счастья, да несчастье помогло: Наполеон вторгся в Россию. А вскоре либо собственные крепостные-партизаны начали приводить в поместья «бесплатных гувернеров», либо их можно было купить всего за рубль у конвойных-казаков. Про «шерамыжников» в ноябре — декабре и говорить не приходилось: за тепло и пищу они толпами валили в усадьбу, готовые учить кого угодно и чему угодно.

Воспитанник одного из таких «гувернеров» будущий известный русский экономист Юрий Арнольд, из дворян Могилевской губернии (Белоруссия) позднее вспоминал:

«Редкий был тогда дворянский дом , в котором не встречалось бы пленного француза: иметь у себя «своего» француза — это установилось тогда само собой для каждого «порядочного дома». И у нас, следовательно, оказался «свой» француз»^xi.

«Своим» французом для маленького Арнольда стал барабанщик одного из французских полков Великой Армии Грожан, один из ветеранов — гроньяров. Начав рядовым еще в республиканской армии в 1792 г., барабанщик прошел все этапы наполеоновской военной эпопеи: египетский поход (попал в плен к англичанам, освобожден по Амьенскому миру 1802 г.), русско-французская война 1806—1807 гг., австрийская кампания 1809 г., русский поход 1812 г.

С хорошими манерами, к ужасу мамаши 8-летнего мальчика, Грожан был знаком весьма поверхностно — мог есть руками, резать мясо штык-тесаком, вытирал сальные пальцы о штаны. Да и литературным французским языком сей «гувернер» владел весьма относительно: как и большинство наполеоновских солдат, он говорил на «арго» (некоей смеси французского разговорного с немецкими, итальянскими, испанскими, польскими словами), да еще обильно сдабривал свою речь солеными солдатскими шуточками. Позднее, попав в благородный пансион для дворянских детей в Москве, Арнольд долго переучивался с этого солдатского «арго» на нормальный французский литературный язык.

Но тогда, в конце 1812 и в 1813г. такой «дядька» был для мальчишки-барчука настоящей находкой. С утра до вечера барабанщик рассказывал бесчисленные военные байки, учил плавать, ставить палатку, разжигать костер и, особенно, выбивать на игрушечном барабане воинские команды: «Слушай все!», «В атаку!», «Отбой!» и др.

И таких «дядек» и «теток» (а среди «шерамыжников» оказались и немало женщин — вдовы погибших офицеров, бывшие маркитантки и т. д.) было немало.

Однако для истории русской кампании 1812 г. во Франции и Европе остались воспоминания не этих «дядек» и «теток» из «шерамыжников», на несколько лет или навсегда оставшихся в России (а их, как мы увидим ниже, было более 200 тыс., или треть Великой армии) и не их новых русских хозяев-помещиков или лагерных начальников, а как раз мемуары тех из 50 тыс., которым удалось вырваться в ноябре — декабре из «русского ада». Сами не побывав в плену в России, эти мемуаристы с чужих слов красочно описывали ужасы русских «концлагерей».

Показателен здесь «Военно-стратегический Журнал за 1812, 1813, 1814 и 1815 гг.» барона Бориса Укскюлля, вышедший в середине XIX в. на французском, немецком и русском языках xii . Этот «дневник», где вперемежку с описанием военного похода в Россию даются мимолетные любовные утехи барона, почему-то до сих пор считается на Западе серьезным мемуарным источником. Настолько серьезным,что даже академик Жан Тюлар в своем «Наполеоне» (рус. пер. 1996 г.) ссылается на мемуары барона-фантазера как на достоверный исторический источник.

Барон же, прослышав где-то, что казачки продают пленных по два рубля за штуку (у декабриста Никиты Муравьева, как мы видели, всего по одному рублю!), уже от себя сочиняет: покупают мужики пленных не для работы, а

«чтобы сварить их в котле или посадить на кол».

И эту чушь «свидетеля», увы, повторяет маститый академик Тюлар.

Конечно, солдатам и офицерам наполеоновской армии, вторгнувшимся в Россию и затем попавшим в плен, не приходилось ожидать теплого приема от мужиков и казаков (такое же отношение к захватчикам было и в Египте, и в Испании). Ясно, что уцелевшие и вернувшиеся, в конце концов, на родину военнопленные не очень лестно отзывались о тех, кто их пленил. Это, в частности, хорошо показал современный французский историк — наполеоновед Фернан Бокур, анализируя в русском издании^xiii мемуары одного из таких пленных — лейтенанта Родольфа Вьейо^xiv.

Судя по расследованию, которое в 1813-1814, 1826—1829 и 1830—1837 гг. проводили царские властиxv, вопрос о военнопленных — бывших солдатах и офицерах Великой Армии, в первой половине XIX в. вырос в крупную военную, социальную и политическую проблему. Если верить этим досье, представляющим главным образом рапорты генерал-губернаторов России в министерство полиции или III отделение из западных (от Смоленска до Гродно), а также волжских (Ярославль, Нижний Новгород, Саратов) и уральских (Пермь, Вятка) губерний, общее число оказавшихся на 1 января 1813 г. пленных составляло треть численности Великой Армии, или более 216 тыс.: из них 140—150 тыс. «организованных» (в лагерях) и 50—60 тыс. «неорганизованных» («шерамыжников»).

По тем временам — это две полноценные армии по 100 тыс. чел. или население одной из столиц Российской империи (Москвы или Петербурга — по 200 тыс. человек в каждой).

Учитывая, что в результате войн начала XIX в., эпидемий и голода и без того немногочисленное население страны-континента в 1813 г. сократилось на 3 млн., с 38 до 35 млн. человек, а регулярная армия и ополчение — еще около 3 млн. — отправились из России в заграничный поход в Европу добивать Наполеона, то наличие в тылу огромной по тем временам массы обученных военному делу мужчин рассматривалось царскими властями как большая социальная и военная угроза.

А сигналы о социальном недовольстве военнопленных стали поступать уже весной 1813 г. — на казенных (государственных) Гороблагодатских железноделательных заводах купцов Демидовых на Урале пленные подняли бунт, не вынеся рабских условий труда, плохой пищи и побоев. Особенно напугал администрацию отнюдь не «тильзитский союз» пленных с русскими крепостными на заводах, что возродило старые страхи о «санкюлотах, скачущих и бегающих по длинным улицам московским» (князь Петр Вяземский) и не только по ним.

Стали поступать и другие тревожные сведения: не все помещики покупали пленных за рубль в качестве «гувернеров» — некоторые стали записывать их в свои крепостные (как правило, это были итальянцы, испанцы, немцы, поляки, хорваты). Об этом царские власти стали узнавать из писем самих «шерамыжников», которые по распоряжению министра полиции Сергея Вязьмитинова начали перехватывать на почтах на основе специального указа Александра I о введении «особой цензуры» на письма военнопленных^xvi .

К 100-летнему юбилею войны 1812 года часть таких писем по Витебской губернии (их задерживали на почте, вскрывали и более никуда не отправляли) была опубликована в России на французском, немецком, русском и других языках^xvii. Отталкиваясь от этой публикации, я решил проследить судьбу шести авторов писем из числа «шерамыжников», оказавшихся в работниках у богатых мужиков в Белоруссии. Судя по их письмам на французском языке в русский официоз «Conservateur Impartial», история этих пленных такова.

Отработав на хозяев зиму, весну и лето 1813г., они по осени двинулись домой — такая практика также имела место, и царские власти сквозь пальцы смотрели на такой «самоход». По дороге надо было как-то питаться, и солдаты нанимались на поденщину в попутные хозяйства крестьян и помещиков. В Гродненской губернии, уже у границ России, они нанялись на временную работу к управляющему имением графа Бориса Комаровского. «Временная» затянулась на целых три года — посулами и угрозами управляющий держал таких толковых мастеровых (каменщик, плотник, кузнец, слесарь) у себя, а в 1816 г. записал их в крепостные графа. Лишь благодаря вмешательству «Conservateur Impartial» этим «крепостным» удалось в мае 1824г. (через 12 лет после войны!) получить свободу, паспорта и отбыть по домам^xviii.

В политике официальных русских властей к проблеме пленных отчетливо видны два похода — чисто военный и гражданско-экономический. Военный состоял в попытке сформировать в 1812—1813 гг. из бывших солдат и офицеров Великой Армии антинаполеоновские легионы. Раньше всех это удалось сделать с немцами. Еще в июле 1812 г. отказались подчиняться французскому командованию два баварских кавалерийских полка из дивизии Патруно — они предпочли сдаться в плен русским. За ними последовали и некоторые баварские пехотные части.

Из дезертировавших и пленных немцев русские власти начали спешно создавать так называемый Русско-Германский легион (к апрелю 1813г. он насчитывал 4254 человек), который принял участие в кампании 1813 г. в Германии. Активная вербовка в так называемый Александровский полк (в честь императора Александра I) велась и среди пленных испанцев и португальцев: 30 июня 1813 г. этот полк в составе 3738 солдат и офицеров на семи английских судах был отправлен из Риги в Испанию — для войны против французских войск.

Была даже предпринята попытка сформировать из пленных франко-итальянский 10-тысячный легион в Орле (правда, в основном это были «французы» из новых департаментов, т. е. голландцы, бельгийцы, швейцарцы, даже хорваты), но массовой записи в него не последовало. Но само военное решение — создание легионов — не решало проблемы пленных: даже два уже сформированных легиона — немецкий и испано-португальский, включили всего 7-8 тыс. пленных. А что делать с остальными 192 тыс.?

И тогда в недрах царской бюрократии родился граждански-экономический проект — предложить военнопленным поселиться в России — временно или навсегда — как иностранным колонистам. Традиция приглашать иностранных колонистов в Россию повелась с Екатерины II, особенно после окончательного присоединения Южной Украины и Крыма (1783 г.) к России. Екатерина вообще провозглашала в Европе, что Южная Россия по берегам Черного и Азовского морей — это «новая Америка», только гораздо ближе к Европе.

Переселялись в конце XVIII — начале XIX в. в основном религиозные диссиденты — православные греки, болгары, сербы, молдаване или протестанты — немцы, швейцарцы, чехи. Но за 30 лет активного призыва к переселению, преимущественно, аграрного населения, приехало менее 100 тыс. xix . А тут за какие-то полгода в России оказалось более 200 тыс. потенциальных колонов. И весной 1813 г. министр торговли и промышленности Иосиф Козодавлев, крупный администратор и протекционист, издатель первой русской торгово-промышленной газеты «Северная почта» (1809—1819), со страниц которой он постоянно ратовал за привлечение в русскую промышленность иностранных мастеров, предлагает царю провести среди наполеоновских пленных вербовку, предложив им работу на заводах, фабриках и мануфактурах.

Для того чтобы придать всему этому достаточно массовому мероприятию юридический характер, предполагалось принимать на основе старого указа 1804 г. во «временное» или «постоянное» подданство царя (технически это означало, что военнопленный обязан был подписать соответствующую присягу, составленную по- французски или по-немецки с переводом на русский язык). Александр I в принципе одобрил этот проект, но внес в свой указ от 16 июля 1813 г. важное политическое уточнение: солдаты (нижние чины) принимались в подданство через министерство торговли и промышленности, а вот офицеры — только через министерство полиции^xx.

Иными словами, экономика — это хорошо, но политическая благонадежность — еще важнее. Как мы увидим ниже, при Николае I в 1826—1840 гг. благонадежность бывших пленных будет играть определяющую роль. И уже в циркуляре министра полиции Вязьмитинова от 31 августа 1813 г., сопровождавшем указ царя, упор делался на благонадежность — допускать к присяге не всех,

«с наблюдением, однако же, осторожностей, дабы сим не могли воспользоваться иногда люди, вредные или подозрительные».

Определять «вредных» да «подозрительных» на глазок было трудно, поэтому полицейские власти на местах на всякий случай отказывали в приеме в подданство поголовно, особенно пленным офицерам. Что касается солдат, то здесь была другая напасть. Хотя Вязьмитинов особое внимание просил обращать на «мастеровых» — спецов по мануфактурному или рудному делу для казенных заводов, полицмейстеры больше были озабочены благонадежностью (т.е. надзором за пленными), нежели их профессией, и допускали к присяге покорных, а не строптивых.

Поэтому в свободном выборе места жительства им отказывали, норовили поселить в деревне, а не в городе и т. д. Вязьмитинов вынужден был напомнить местным властям в очередном циркуляре от 9 декабря 1813 г., что

«прием в подданство надлежит учинять токмо добровольно, равно как и выбор местожительства».

Несовершенство правил приема по указу 16 июля 1813 г. побудили Козодавлева дополнить его специальными «Правилами приема» военнопленных в подданство России, которые в ноябре 1813 г. были утверждены Комитетом министров и опубликованы в январе 1814 г. на русском (Санкт-Петербургские сенатские ведомости, 19/29 января 1814), немецком (St-Peterburgishe Senats-Zritung, 29. I. 1814) и французском (Conservateur Impartial, No 7, 23 janvier – 4 fevrier 1814) языках. В основу «Правил» был положен все тот же указ Александра I 1804 г. о правах иностранных колонистов в России и собственный проект 1811 г. Козодавлева — «Положение об учреждении особого состояния свободных мастеров» — первая попытка отменить крепостное право в русской промышленности^xxi

. Из указа 1804 г. в «Правила» были включены екатерининские принципы приема колонистов: личная свобода, свобода вероисповедания, освобождение от рекрутской повинности навечно и от налогов (на 10 лет), право заключать трудовой контракт и решать трудовые споры с хозяином при арбитраже местных административных властей. Трудовой контракт рабочего и хозяина был тогда неведом в России, и в 1804 г. это понятие было включено в указ Александра I только для иностранцев, причем за модель были взяты контракты Первой империи (образцы их специально прислал из Парижа поверенный в делах России Петр Убри).

В «Правилах» право индивидуального контракта распространялось только на «мастеровых» — рабочих и ремесленников, и только при условии, что они добровольно поедут на ту мануфактуру, завод или фабрику (как правило, это было на Урале), которые им укажут в контракте. На избравших в качестве рода деятельности ремесло (ателье), торговлю или фермерство правило контракта не распространялось. Были и общие ограничения по географии расселения: в военно-стратегических регионах (Польше, Прибалтике, Финляндии, Бессарабии, Белостокской и Тарнопольской губерниях), а также в обеих столицах — Петербурге и Москве — селиться запрещалось. Кстати, эти ограничения останутся в силе весь XIX в. — иностранцев, даже инвесторов, в «стратегические регионы» допускать царские власти не будут.

Но в отношении обеих столиц ограничения не очень соблюдались, и многие «шерамыжники» переберутся позднее в Москву. В двухмесячный срок военнопленные, пожелавшие вступить во временное (от 2 до 10 лет) или вечное подданство, обязаны были избрать «состояние» (etat): дворянин, мещанин (во французском переводе «Правил» — la classe bourgoise) или крестьянин. «Правила» явно поощряли выбор профессии «мастерового» и «крестьянина». Они имели и право контракта (мастеровые), и льготные освобождение на 10 лет от налогов (мастеровые, крестьяне-фермеры). Ремесленники — портные, сапожники, парикмахеры и т. д. — таких преимуществ не имели, хотя и могли создавать «свое дело».

По новым «Правилам» раньше всех начали принимать в подданство царя пленных солдат на уральских заводах, прежде всего, там где были бунты — Гороблагодатских и Боткинских. К середине 1814 г., судя по досье «Дело о французах, проживающих в России» в РГИА, не менее 60 тыс. пленных успело принять русское подданство. Однако, большинство предпочитало записываться во «временное подданство», не оставляя надежду когда-нибудь вернуться домой. И такая возможность вскоре представилась. Судьба пленных Великой армии и на этот раз оказалась связана с «большой политикой». 31 марта 1814 г. союзные войска вошли в Париж — до первого отречения Наполеона оставалось всего две недели.

Зная о больших потерях Франции в войнах, Александр I решил сделать широкий жест примирения. Выступая 2 апреля 1814 г. перед Сенатом, который объявил о лишении Наполеона трона, царь заявил: я воевал с Наполеоном, а не с Францией.

«Я друг французского народа. И чтобы доказать этот длительный союз с вашей нацией, я возвращая ей всех французских пленных, находящихся в России»^xxii

Государственная машина России заработала в обратную сторону. Вязьмитинов в мае 1814 г. рассылает губернаторам новый циркуляр, содержащий новое постановление Комитета министров:

«Пленным французам, объявившим желание вступить в подданство России после повеления императора об отправлении их в Отечество, отказать и к присяге на подданство не

допускать»^xxiii .

Бурбоны также были заинтересованы в скорейшей репатриации: в стране явно не хватало мужских рабочих рук, и, кроме того, они считали, что брошенные Наполеоном в России солдаты и офицеры станут их политической опорой против бонапартистов. Уже в мае 1814 г. в Петербург прибыл барон Морен, «королевский комиссар по ускорению отправки во Францию военнопленных, находящихся в Российской империи». Как оповестить о конце войны и возможности вернуться домой?

Королевский комиссар при помощи Вязьмитинова вновь прибег к посредничеству газет — с июня 1814 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях» (на французском и немецком языках) и в «Conservateur Impartial» стали публиковаться объявления: война окончена, желающие могут вернуться домой, сборный пункт в г. Риге, русские местные власти обязаны обеспечить проезд и прокорм. На объявление откликнулись те , кто сумел прочитать или услышать об этом, в том числе и «дядька» маленького барчука Арнольда тамбурист Грожан.

К сентябрю 1814г. первая партия репатриантов числом в 2 тыс. человек собралась в Риге и вскоре на французских транспортных судах была отправлена в Гавр. Однако, к удивлению королевского комиссара Морена, массовый репатриации пленных почему-то не последовало. Конечно, при тогдашних средствах информации многие «шерамыжники» в медвежьих углах не только не знали о репатриации, но и не ведали об окончании войны. Но немало было и таких, кто, давно порвав с родиной, не имея ни семьи, ни детей, проведя почти всю сознательную жизнь в походах и на бивуаках, уже не хотели никуда уезжать.

Иные пленные успели жениться и даже завести детей. Характерный документ — рапорт гражданского губернатора Новгорода министру полиции Вязьмитинову, который последний цитирует в своем очередном циркуляре от 5/17 августа 1814 г. другим губернаторам России — я обнаружил в досье «Дело о французах, проживающих в России»:

«Из проходящих через Новгородскую губернию в Ригу партий военнопленных, возвращающихся в свое отечество, некоторые объявляют желание, а другие отстают от партии для того единственно, чтобы присягнуть на верность России»^xxiv .

Конечно, большинство пленных солдат и офицеров Великой Армии предпочли вернуться по домам — во Францию, Германию, Италию, Голландию, Далмацию. Но, судя по рапортам гражданских губернаторов, было немало и тех, кто решил остаться в России. Большую путаницу в репатриацию внесли «сто дней» — на сборных пунктах в Риге, Ревеле, Петербурге, Одессе пленным вновь стали предлагать вступить в подданство царя и остаться в России. Характерный случай произошел в Риге на сборном пункте с солдатом Жаном Арьесом из Льежа:

«Взят в плен в ноябре 1812г., в 1813г. принял присягу на «временное подданство», избрал местом жительства Нижний Новгород, в 1814г. пожелал репатриироваться, но во время «ста дней» поддался на уговоры администрации сборного пункта и 20 мая 1814г. подписал присягу на «вечное подданство»»^xxv.

Вернувшись в августе 1814 г. в Россию, Александр I в вопросе возвращения военнопленных оказался в сложном положении. С одной стороны, перед Сенатом Франции он торжественно обещал «вернуть ее сыновей». С другой стороны, в газетах Англии и Германии появились статьи, что Россия насильно удерживает у себя пленных как «дешевую рабскую силу».

Официоз МИД России вынужден был в августе 1814г. опубликовать официальные сведения — в лагерях России, Англии, Австрии и Пруссии на июль 14-го года находится всего 160 тыс. военнопленных разных национальностей^xxvi. Царь, как всегда, колебался — и слово, данное публично с трибуны Сената, держать надо, но и выгонять насильно тех, кто уезжать не намерен — не хочется: где еще найдешь столько квалифицированных рабочих рук?

В итоге 17/29 августа 1814 г. появился компромиссный указ:

«Объявить волю мою кому следует, чтобы взятые в течении минувшей войны пленные всех наций, присягнувшие на подданство России, из коих некоторые записаны уже и по избранию рода деятельности, дана была полная свобода возвратиться, буде пожелают (!), в свои отечества»^xxvii .

«Буде пожелают» оставляло лазейку — можно уехать, а можно и остаться, благо «Правила» 1813г. царь не отменил. Судя по тому, что и в 1815—1816 гг. эмиссары Бурбонов продолжали публиковать призывы срочно возвращаться на родину^xxviii , число не вернувшихся пленных все еще было значительным — вряд ли Людовик XVIII стал бы ломать копья ради нескольких сот «шерамыжников». Более того, в архиве Комитета министров мне удалось обнаружить доказательство, что и после указа Александра I от 17/29 августа 1814 г. о возвращении «сынов Франции» прием в подданство на основе «Правил» 1813г. продолжался.

27 января 1816 г. в Комитет министров обратились три бывших пехотинца Великой армии — Венсан, Камбре и Луи, проживавшие как «временные подданные» в Ярославле. Они просили приписать их к сословию свободных крестьян, выделить землю на Алтае и помочь за казенный счет добраться до нового местожительства. Просьбу активно поддержал Козодавлев. Солдатам выделили крупную субсидию (по 350 руб. на каждого), освободили от налогов на 10 лет и отправили как колонистов-поселенцев на Алтай. 27 мая 1817 г. сибирский гражданский губернатор сообщил Козодавлеву, что

«три помянутых военнопленных француза водворились уже в Бийском уезде Алтайского края, приняли православие и занимаются хлебопашеством»^xxix .

И уже совершенно фантастична история наполеоновских солдат — пленных на Урале, в Оренбургской губернии, где с XVII в. размещалось так называемой Яицкое (Уральское) казачество (на границе Руси и Казахстана). Сначала в Оренбург летом 1812г. стали прибывать целые партии депортированных на Урал французов, давно живших в России и сосланных по подозрению в «шпионаже». Среди них оказался даже профессор Московского университета Годфруа, пытавшийся бежать через Среднюю Азию в Персию и Турцию и далее — во Францию^xxx.

Кстати, попытки бежать предпринимали из Оренбурга и пленные солдаты и офицеры Великой Армии, но, как правило, они вновь попадали в плен, на этот раз к кочевникам, а те продавали их бухарцам, персам или туркам в рабство (в 1820 г. одного такого раба — офицера Морелье, русские власти обнаружили в Бухарском эмирате^xxxi.) Как и в других местах, с 1813 г. пленные записывались в «вечное подданство» России.

Оренбургский краевед Петр Юдин еще в конце прошлого века разыскал 48 потомков воинов «великой армии Наполеона», предки которых, приняв русское подданство, записались в сословие казаков — Антуан Берг, Шарль-Жозеф Бушей, Жак-Пьер Биньелон и др. Правда, постепенно их дети и внуки переделывали французские фамилии на русских лад — из Жана Жандра его сын превратился в Ивана Жандрова и т. д.^xxxii

Известный автор «Толкового словаря великорусского языка» Владимир Даль, побывав в 1833 г. на Урале, лично встретил такого француза-казака:

«Его взяли наши казаки в плен в 1812 году, завезли сюда, на Урал; он обжился, женился, да в казаки и приписался — вот вам и французский казак Charles Bertu!»^xxxiii

И действительно — уезжали же в XVI—XVII вв. французы в Квебек, осваивали новые земли — и ничего. Хотя от Ярославля до Алтая на лошадях ехать в три раза дольше, чем на парусном корабле из Гавра до устья св. Лаврентия. Не всем в мелкопоместном дворянском обществе нравились такие последствия Отечественной войны. Многие ворчали:

«Просветителями этой эпохи сделались бессмысленные остатки от разбитой наполеоновской армии, когда пленных французов разбирали нарасхват и вверяли им своих детей, — брюзжал один такой консервативный русский современник. — Кухарки, прачки, сапожники и портные начали просвещать русских в разводимых ими пансионах Эта несчастная эпоха продолжалась недолго, до 1820 г., но она оставила гибельные последствия на целое столетие»^xxxiv.

Что верно — то верно: на целое столетие «гувернеры» из «шерамыжников» оставили в душах барчуков неизгладимый след о Бонапарте и его эпохе. Одним из них стал великий русский поэт Михаил Лермонтов, у которого в детстве был «свой француз» — капитан гвардии Капе, раненым попавший в плен. Капитан сумел привить будущему поэту глубокое уважение к Наполеону, хотя Лермонтов остался самым патриотическим поэтом России — чего стоит одно только его стихотворение «Бородино» (1837).

Но он же первым в русской поэзии откликнулся на перенесение праха Наполеона с острова св. Елены в Париж в Дом Инвалидов 15 декабря 1840г. (стихотворение «Последнее новоселье», 1841). Лермонтов навсегда остался самым «бонапартистским» поэтом в России, как Дмитрий Мережковский — в прозе (см. его «Наполеона», 1929 г.).

Судьбу рядовых «шерамыжников», оставшихся в России, можно проследить по материалам полицейских проверок, которые дважды, в 1826-1829 гг. и в 1830-1837 гг. проводило III отделение собственной его императорского величества канцелярии по личному приказу Николая I. Толчком к таким проверкам стали два события — восстание декабристов в 1825 г. и очередная революция во Франции в 1830 г. Особенно силь?