Борис Пейгин: "Мы завязли в грифельных школьных досках, в периоде меловом"

Сергей Алиханов Борис Пейгин родился в 1988 году в городе Северске Томской области. Окончил Юридический институт Томского государственного университета. Его стихи публиковались в журналах «Знамя», «Октябрь», «Новый мир», «Наш современник», «Дальний Восток», «Плавучий мост», на многих ресурсах Интернета. Автор сборника стихов «Гражданские сумерки». Автор нескольких рассказов, повестей, книги прозы. Творчество отмечено Премией Губернатора Томской области в области литературы, «Премией 12», Шорт лист премии «Лицей» 2020 года. Участник 15-го, 16-го Форумов молодых писателей России. Работает адвокатом. Живет в Томске. Член Союза писателей России. В прошедший понедельник Главный редактор издательства «Воймега» Александр Переверзин провел онлайн-презентацию шести, только что вышедших в его издательстве, поэтических сборников. Ему помогала в организации этой презентации Лета Югай — тоже наш автор. За выступлениями поэтов онлайн следило 350 пользователей, что значительно превышает обычное число зрителей на литературных событиях. Стихи из своего сборника «Гражданские сумерки» поэт из Томска Борис Пейгин читал третьим из шести участников — и выступал он из Томска. Пейгин бывает часто в Москве, и в последний раз мы с ним встречались на «Премии 12», где он стал Лауреатом. А два года назад я помню, как Борис сказал мне: — Я готов умереть, лишь бы напечататься в «Новом мире! — Ваши строки прекрасны, не надо умирать, для публикации стихов вполне их и достаточно! — предостерег я поэта. И действительно, в «Новом мире» вышла замечательная его подборка, а вот сам журнал вскоре закрылся… Творчество поэта имеет вовсе не художественную первооснову и природу —истоком его поэзии является сама жизнь, и Борис Пейгин это осознает, а главное воплощает в стихах. Максимальное воздействие на читателя оказывает отображаемая поэтом реальность. В полном фокусе внутренней оптики поэта текущее трагическое бытование становится искусством. Борис Пейгин тонко прочувствовал, что сейчас чрезмерная игра воображения только ослабляет, а документальность, поэтическая подлинность пробирает до глубины души: Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол, Там, где боги мечут песок, а не едкий натрий, Все твои поезда в оборотном стоят депо, И уходят по кудровской ветке к химкомбинату... Всем трамвайным Орфам, прохожим и январям, Здесь, под сенью контактной подвески, что их связала. Пляшет зайчик солнечный на раздвижных дверях, Видя тень твою в зазеркалье пустых вокзалов. Секрет быстрого творческого роста в том, что Пейгин буквально на лету схватывал все те советы, которые - вольно или невольно давали ему — члены всевозможных жюри и конкурсов, в которых поэт за последние годы активно участвовал. К примеру, в декабре 2016 года в Библиотеке имени Анны Ахматовой прошел поэтический консилиум «MyTalk», организованный Даной Курской. После чтения стихов, поэт и критик Данила Давыдов, наш автор, анализировал: «Стихи Пейгина построены так, что они становятся как бы неуловимы. Из такой с виду ненарочитой лирики, которая имеет второе самоироничное дно. С одной стороны это вещи как бы выходящие за пределы литературы. А с другой стороны его стихи напрямую связаны с концептуализмом. На грани между наивным высказыванием субъекта, и предельной продуманностью самого текста. Стихи выигрывают от того, что там есть сильная и позитивная фигура автора, которая стоит за всем его творчеством. Я вижу большой потенциал возможностей его мета-иронической лирики». Поэт Людмила Вязмитинова в роли эксперта заметила: «… ощущается какое-то самоумаление. Сознательный уход от своего «я» в сторону «ты». Создается впечатление, что за счет стихов и в стихах изживается некий комплекс. Прекрасный ритм, звукопись — автор умеет подмечать детали и передавать их в слове. Я уверена, что в контексте всего творчества — самоумаление вовсе не главный мотив поэта. Ему необходимо встряхнуться и самоосвободиться...». Константин Рубинской - поэт из Челябинска - дал важнейший совет: «Вы настолько поддаетесь ритму языка, что при прослушивании возникает впечатление чего-то механического… смещение от концептуального жеста к наивному высказыванию не столь важно… Но вы заговаривайтесь в ритме, и ритм вами начинает манипулировать. Помните, что стихи — по определению Арсения Тарковского — «натуго заведенная пружина человеческой души». А у вас эта пружина в несколько расслабленном виде, и с множеством разрозненных образов. Попробуйте нарочито лаконично в 8 - 12 строках, сконцентрировать свое лирическое поле, и выстроить новую реальность. Ваши стихи могут быть кусочками киносценариев, романов — обратите внимание на пути «Нового эпоса». Я желаю вам удачи...». Вполне может быть, что именно благодаря мимолетной школе конкурсов и консилиумов, следуя советам мэтров, данных поэту, Борис Пейгин обрел в своем творчестве лаконичность и пришел к созданию «Децимов» — с метрикой, стройностью и ритмикой свойственной испанской поэтике: В седой пыли, под солнечным потоком, В оправе белых деревянных рам Ты наблюдала тишину двора, На тонкий палец навивая локон. Июнь мерцал на блёклой смальте окон, И воздуха натянутый лавсан Ловил, как сетью, птичьи голоса, И полдень был сумаховым и жёлтым, И золото с опавших фресок Джотто Покоилось в волнистых волосах. Это первые столь значительные, и прямо скажем, прекрасные «Децимы» в русской поэзии. И первое знакомство наших читателей с замечательными стихами поэта: *** На Батенькова, под часами, Ты видел, человечий сын, Как эти самые часы Уходят сами, сами, сами? Как сам себя за хвост кусает Кольцом трамвайным циферблат? А вечер тучен и крылат, А воздух так непроницаем, Как пёс голодный, руки лижет, А осень ближе, ближе, ближе… Юдифь Ещё голова моя сгодится как тамбурин: Ударив в неё, извлекаешь звук, вот полезная пустота, Не напрасно Всевышний колодцы глаз в моей голове пробурил, Оттого я не гневаюсь: за красоту гибнут не просто так. Поспеши в свой город: туда прибывают люди, И пребудь средь купцов златошвейных и чужеземных посланцев, Ударь в тамбурин, когда моего собрата внесут на блюде, И будут танцы. *** По контактной подвеске взад и вперёд гуляет игристый ток, Помавает небесная Рыба большим хвостом; На конечной, в Мессинском проливе, в троллейбус входит Никто, И не знает, что номер семь давно не идёт на восток. И с мечом и кровью камлает на вскрытый пол, Над душистой кислотной тьмою аккумуляторных ям. Но сегодня все абоненты спят в подземном своём депо – Что гекзаметр им, что хорей, что барабанный ямб. Переулки Казанских проливов дрожат, словно нервный тик Дна морского считает дни по зарубочкам на костях Кто сказал – в одну реку дважды нельзя войти? Нет, никто – Гераклит родится много веков спустя. На углу Алеутской, в диспетчерской башне сидит Посейдон, И всю ночь напролёт мониторит эфир, но радио барахлит. Обратил в причалы мелькомбината он Феакийские корабли Поиграем в подводную лодку, и все рули К погружению, люки задраить, завесить шторы, убрать часы Погрузить на борт все таланты и все рубли, Круторогих тельцов, и вино, и овечий сыр. Мы пойдём сквозь прекрасно-бессмертных шлюх, вдоль одноглазых инспекторов, И Диспетчеру не нащупать нас тектоническою рукой. …заходили в троллейбус: правнук божеский, сын басилеев и внук воров. Кто ты Будешь такой? *** Наша груша познанья созрела под потолком, и в этом Месте тронулся лёд – видишь, трещины на извёстке? И вокруг наших стен, как Апоп, обернулось Господне лето; Не имеет двойного дна новостная Лета: Говорят, луну-рыбу съели морские звёзды. Я смотрю: и ты на реке, и без вёсел плывёшь по стрежню, Диафильмы мыслей твоих на экране из облачной амальгамы Ты молчишь, ты молчишь, и ночь остаётся прежней Слышишь, Выше двумя этажами мальчик играет гаммы? Я проснусь – и три, и шаги твои, голова твоя, ты идёшь на кухню Завернувшись в халат из видимой части Вселенной. Ты сорвёшь эту грушу, и небо на нас не рухнет. И в окно кулаками косых лучей стучатся параселены. *** …да и в ночь на второе мая здесь снова была метель, Но она здесь в любое время любого года. Этот город не тот, в нём дома не те и люди в домах не те, И в колодцах звёзды не те, и, конечно, не та погода. У тебя и тепло, и сухо, и письма звенят фольгой, И мой долг писать, я надеюсь, давно уплачен, Я жестоко завидую, но – ты мне платишь иной деньгой, Как бы ни было там, я надеюсь, что ты не плачешь. Мне приятны слёзы твои, как Зевсу дымы гекатомб, Но мой собственный Бог, отвыкший от всесожжений, Никогда ничего не рассказывал мне о том, Как отмерить себе чуть больше косой сажени. Дело, знаешь, не в том, что я был на лысой горе, Видел сов электронных и цифровые мётлы, Там очки возжигают костры, я в них прыгал, и я горел: Лучше быть антрацитом, чем самым сухим помётом. Мелкобуквенных ведьм у меня тут полна кровать, Я себя по квартире загнал до седьмого пота; Пусть дровишки строчат, мне плевать, мне на всё плевать, Ведь они мне не Якоб Шпренгер, а я им не Гарри Поттер. Под энцефалограммой моих мезозойских кож Есть следы великих пожаров и массовых вымираний. Погадай на меня, и скажи, на кого бы я был похож, Погадай, как по гуще кофейной, по гнойной ране: Посылаю немного земли из глубин моей головы, А ещё – вот щепотка соли из носослёзных копей. Прорасти их в гортани своей, и услышишь, увы, увы – Как ростки словоформ друг о дружку ломают копья. Приезжай сюда, мы укроемся в Кирпичах, Мы увязнем в Болоте, в заозёрной утонем хмари, На fm-волнах дотянись моего плеча, Разыщи меня, и приди мне в любом кошмаре, И спаси из него хотя бы и в день сурка. Ты же много их знаешь – кликни любого мага! Ведь как если я не проснусь на твоих руках – Для чего мне писать и на что изводить бумагу? Где не сжёг гипертекст – там город меня душил, Там, где он уставал, там топила метель немая. Приезжай поскорее, но, в общем-то, не спеши – День, когда ты приедешь, и будет второго мая. *** Нет теперь ни воды, ни воды, ни челнов над ней, Сыплют, сыплют хоппер-дозаторы соль на раны, И руины пальцев, коксуясь, лежат на дне Мне приснилось: к воротам святого Петра подошли бараны. Но начнёшь возглашать. Отче наш, а выходит Шма. В расписании наших снов за кошмаром идёт кошмар. И скажи мне теперь, что общего между звездой и львом, Не считая песни, в которой у них получилась свадьба? Под одеялом установлен был автоклав, и в нём Бог дефектоскопировал нас водотрубным своим огнём: Мы завязли в грифельных школьных досках, в периоде меловом. Этой ночью ложиться не хочется – не проспать бы. Её имя, её фамилия – меж них, как между материков, Мы попали нечётным путём в сортировочный парк, Мы слетели с метачугунных небес головой в террикон, Как слетают с катушек или с колёсных пар. Из её вытяжных путей, как ступни из широких гач, Вытекает Лета: возьмём по цигарке, покурим и уплывём – В ажитации четырёхтактной кудахчет речной толкач, И небесная ось набрала обороты, словно шуруповёрт. Децима III Блесна Луны вцепилась мне под жабры, И пешка в одиночку ставит мат, И в грудь мою проталкивает март Фонендоскоп витых шнуров поджарых; На иды намечаются пожары, И Цезари, попавшие под бой Кричат иерихонскою трубой. Ты едешь в ночь. Меняется погода. Озимых строчек прорастают всходы, И все огни уходят за тобой. Децима IV На переходе, в самом центре мира Мы разошлись по разным сторонам, Корундовая лопнула струна, И метрономной пустотой эфира Насытились рубины и сапфиры И мы закрыли прежнюю главу О том, что не случалось наяву И как на дне апрельского оврага Мой голос, как наждачная бумага Стирает в пыль пожухлую траву. Децима V По майской дымке, солнцем разогретой, Вальяжно спящей возле входа в парк Под действием Chateau de Tetra Pack Я у ларька стреляю сигареты И город доверяет мне секреты, И лишь тебя никак не выдаёт, И, ночи проводя с тобой вдвоём, Тебя ревнует к каждой острой тени, И к каждому из комнатных растений, И смотрится в небесный водоём. Децима VI …а мне остались атласы и карты, И повторять над ними, как в бреду: Непальская столица – Катманду, Столица Индонезии – Джакарта, И остаётся – не по росту – парта, Бассейны рек на белом потолке… И я дремлю на согнутой руке, И мне во сне назначена награда – Снега вершины Охос-дель-Саладо И Тихий океан невдалеке. Децима VII В седой пыли, под солнечным потоком, В оправе белых деревянных рам Ты наблюдала тишину двора, На тонкий палец навивая локон. Июнь мерцал на блёклой смальте окон, И воздуха натянутый лавсан Ловил, как сетью, птичьи голоса, И полдень был сумаховым и жёлтым, И золото с опавших фресок Джотто Покоилось в волнистых волосах. Децима VIII И горизонт зарницами изломан, И Персеиды в август влюблены, И барк щербатой голубой луны Отчаливал от розового дома, И тень твоя обманывала гномон Но город не признал своей вины, И в предвкушенье долгих выходных Он отражал тебя в оконных бельмах Бульвар зажёг огни святого Эльма. И звёзды были вовсе не видны. Децима XI Ноябрь снился мне: с луной двурогой, На угольных дымах большой земли, Примёрзшие к причалам корабли, К которым привела меня дорога. Был день, когда я Тропик козерога Сгибал в руках как свежую лозу, И снов не видел ни в одном глазу. …из Палестин и прочих Абиссиний Я помнил небо кобальтово-синим, А сам нырнул в берлинскую лазурь. Децима XII По тротуару карнавальным танцем В асбестовой горючей темноте Шагает длинноногая метель, А город, не дающий нам расстаться Играл на флейтах труб электростанций И на кимвалах раздвижных дверей. В непроходном, непроездном дворе На ярусах щербатого подъезда Нелепая разыгрывалась пьеса О том, как мы прощались в декабре *** Если б мы с тобой повстречались в ином пространстве, Я к тебе одной возвращался б из дальних странствий А теперь говорить о чём – о политике? О погоде? Как часы по пустой квартире зловеще ходят? Что уж тут: ненаучно любить, и совсем не ново, Только я никогда не умел ничего иного, Только город был, и зима была, и снега сияли, И искрились звёзды на байковом одеяле. Мы гасили свет, чтоб не видели даже тени, Как врастают омелы в ветви других растений, Как грибы в подземелье сплетают тенёта-гифы, Как на чёрную падаль падают с неба грифы. Если скажешь ты, что слова не проверишь в деле – Посмотри, как они меня до костей раздели. …город сцапал нас огромной когтистой лампой, И слова летают, как мотыльки, под ослепшей лампой. * * * Под косогором, на ковре огней химкомбината, Где пламя факельных цветов сжирает синтез-газ, Любой расскажет во Христе, что так ему и надо, И воды Стикса утаят колодцы теплотрасс. И на ночь глядя жилмассив раскидывает карты, И раз за разом из колод выходит дама треф, И улыбаются со стен Ваалы и Астарты, И звонкий жестяной кумир покоится в ведре, И в душных коробах квартир магоги и инкубы, На чадных кухнях, где из труб течёт ректификат Едят и пьют, целуют жён в обветренные губы, И жёны тощих демонят качают на руках. Морщин морозобойных сеть на деревянной коже, И кости их из чугуна закалены в огне, И Бога не о чем просить, и всё, что им негоже, Не примет в жертву даже Бог, поскольку Бога нет, Поскольку Бог взводил курки мостов Санкт-Петербурга, Поскольку Бог точил клинки огней ночной Москвы, Ему отказано – Ему и прочим демиургам, И декалога не блюдут, и молятся на Вы. Дожди идут, и снег идёт, и Пасхи, и Успенья, И даже слышно, как вдали звонят колокола, Но всякий, кто ложится спать, не обретёт забвенья, Во снах увидя кухонь чад и бездну в зеркалах. А где-то мир совсем другой другим помазан миром, И сны его – другие сны – на радугах звенят, И я скрываюсь в глубине совсем другой квартиры, И Бог, который здесь живёт, всё знает про меня. Здесь нет промасленных теней на стенах коридора, Я просыпаюсь каждый день в объятьях дамы треф, И золото её волос в крови конкистадоров, И в кареглазой глубине – срез Гефсиманских древ, И в голосе её апрель исходит снегом талым, И полусладкое вино течёт в её руке. Из окон не видны круги окраинных кварталов И отблеск факельной звезды не виден вдалеке И я живу, и снятся мне всё реже и всё меньше Химкомбинат и Ахерон, что спит на проходной, И с ним все те, с кем я делил одежду, кров и женщин, И крови с ними был одной, одной, одной, одной. 3 августа (подражание Бродскому) Яблоко сморщилось, потемнело, стало инжир инжиром. Я руки испачкал тальком, губы – барсучьим жиром. Бог выжимает облако, словно пакетик чайный. И из всех, штурмовавших небо, внутрь возьмут случайных. Я не хотел, чтобы видела ты, как навостряю лыжи, Я, так мечтавший знать, о чём говорит булыжник, Как вниз покачусь по бульварам, как город просыплет просо – Не повелевать глаголом, не задавать вопросов. Так нас учили. И под могильной плитой великих Мы стали прочнее стали. Камни всегда говорили, и нынче не перестали, И их ноты слагались и разлагались в субурганы и пирамиды, Но на чёрном солнце блестели черепа из полиамида. Впрочем, я расскажу про другое – о кольях и о мочале. Как молчали деревья, дома молчали, и все молчали, Как город крестил зевки в оконной своей купели, Как деревья молчали, и все молчали, а камни пели. И под эту музыку наши хребты хрустели, как крошки гостий Скажешь ли ты – невозможно, Бог, говорят, не играет в кости?.. Но в час, назначенный к сбору, свершится иная небыль – В ней камни бросают с неба. * * * Гнилая доска болевого порога Нажала на спусковой крючок; Неважно, к Богу или от Бога – Канонизирует и наречёт. Но доброе слово теперь не метод, Под зад ногою – и missaest, И вот, возвращаешься в город этот, Пока не выдует строгий вест, И надышавшись угарным газом, Включаешь фары на дальний свет. В кого теперь превратишься разом, Покуда не угодишь в кювет? Чванливый, наглый, и вредный, вредный, И сам поверишь в своё враньё. Как призрак бледный, как голубь бедный, Пока не утро – гуляй, рваньё!.. * * * Время пахнет первородной тиной, Шоркает по коже травертином. В глубине фисташково-зелёной Шевелят губами ламантины, Водоросли-стрелки объедая, И мгновений стружка золотая Оседает на песок солёный, Тает, тает, тает, тает, тает. Из Египта, мимо гарамантов, Из Гвинеи, с мыса Ароматов Ветер мчит в иные палестины Облаков клокастые армады. И под небом, сплавленным из гарта, Под муссоном, с ноября до марта, Май седой сидит в моей гостиной, Заполняет контурные карты. * * * Я купил билет до Москвы, а попал в Тюмень, И оттуда на утлой бочке катился до берегов Байкала Там с мячом Луны играет небесный тюлень — Я тогда погасил фонарь, вылил масло и колбу разбил о скалы. Я прильнул на сентябрьский снег ледяной щекой, Где за мысом встаёт рассвет — взъерошен и накрахмален, А на льдах кучевых тюлень выводит своих щенков, Кормит их молоком из сосцов грозовых наковален. Цепь моих позвонков мороз легко расковал. Скоро будет весна; я не чаю добраться до середины. Бочка быстро сгнила, и на гальке остались одни слова: Их покинутые щенки поют на пушистых льдинах. * * * За Басандайкой, в Аникинских переулках, Где лето пахнет хвоей или банным дымом, Я рисовал тебя дрожью щитка приборов, Электро-оранжевым и ядовито-зелёным. Из хвойного леса, как из резной шкатулки, Где я бывал со всем инструментом необходимым, Я извлекал тебя по ниточкам разговоров, И руки грел над коллектором раскалённым — Но не в твоих руках, не в редких прикосновеньях Случайных объятий, неявно и исподволь резких, Не в шаге ног, сходящихся под столами, И не во взгляде — глянцевом, акварельном. И встречи все — затянувшиеся мгновенья, И ты — лицо седой известковой фрески… Но демонов всех страшнее, химер и ламий, Не видя тебя, у стенки стоять расстрельной. За годом год на Южной площади шумной Я делать пытался вид, что не глупее прочих, Снося покорно молчанье недели каждой — Но что же ещё поделать, скажи на милость? Да только влюблённый совсем не бывает умным, И я молился сырой предвоскресной ночью Святому Фиакру — увидеть тебя однажды, Но ты, конечно, ни разу мне не приснилась. * * * Григорию ГОРНОВУ Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол, Там, где боги мечут песок, а не едкий натрий, Все твои поезда в оборотном стоят депо, И уходят по кудровской ветке к химкомбинату. Все стихи твои там известны, как Отче наш: Их за мелкую мзду раздают в отрывных билетах. В них нестройная музыка ТЭДов заключена, Что звучит в ушах калориферным жарким летом Всем трамвайным Орфам, прохожим и январям, Здесь, под сенью контактной подвески, что их связала. Пляшет зайчик солнечный на раздвижных дверях, Видя тень твою в зазеркалье пустых вокзалов. * * * Посмотри на меня, повторяй за мной: Я отдам свою жизнь за любой пустяк. Константин Рупасов Ни бездонней глаз, ни нежнее рук Никогда я не знал, но не в этом суть. Знаешь, я легко за тебя умру, Потому что один не смогу уснуть. Я асфальт, я небо, я всё одно, Я гляжу с галогеновой глубины. У дорог, ты знаешь, двойное дно, В нём нечётности наши погребены. Но к ресницам ластится шелкопряд: Ты, ко мне прикасаясь, не тронь меня На мостах, которые не горят, И на храмовой паперти меж менял. Паралич огней, средостенный стук, Между дат, квадратиков обжитых — Ты, всегда стоящая на мосту, И случайный прохожий — но тоже ты. …Это календарное колесо, Это всё только шёпот тяжёлых штор, Это только сон, это только сон, Это время, вменяющее в ничто. L&M Я знал твои черты в домах конструктивистских, И в силуэтах труб, и в оголовках шахт. Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски, Так ёкает в груди, когда объявлен шах, Так зреют за столом пустые разговоры, Так падают огни с седьмого этажа, Так запоздалый гость не прокрадётся вором, И так свербит в ногах, что просятся бежать; Так радугой блестит засвеченная плёнка, Так в небе городском нет ни одной звезды В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой, Так время мчится вскачь, как Сивка без узды. Четырнадцать часов прошли почти навылет — Я не сошёл с ума и с рельсов не сошёл. Настанет новый день, и виски будет вылит. Прости меня за то, в чём не был я смешон. Я знал твои черты в домах конструктивистских, В пыли обочин трасс и в смоге городов, В чужих путях домой, неясных и неблизких, Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов... С утра заладил дождь, и стартер неисправен, Похмелье из ружья стреляет по вискам. Я знал тебя во всём, чему я не был равен, И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал. * * * Фалес во мне потушит Гераклита: — Что простота заходит на ура, Что лучше выпить, чем не выпить литр, Что я взалкаю к девяти утра, — Мне нагадали как-то раз по книге. Я вновь её открыл, но со страниц Смоковницы показывают фиги, И я пред ними припадаю ниц, И поздним утром, добрым, но не бодрым, Дыханием горючим, как бензин, В час третий проповедую биллбордам И голубям у входа в магазин. * * * Даже тени в этой квартире шкерятся под кровать Вниз по трубам текущий Нил стремителен и бурлив. Мне теперь одному не выжить, несдобровать За окном восстают на бой пигмеи и журавли. С того часа, как ты ушла, прошло двадцать пять веков, И стекло часов стекло на моренный пол. Я когда-то подумаю — следом уйти легко. Но в прихожей, в шкафу, притаился засадный полк. А на кухне пьют чай великий Тутмос и суровый Дант За здоровье моей куртуазнейшей госпожи. И пекут предсказанья в галетах грядущих дат И застреленный календарь под столом неживой лежит. * * * Этот город на самом деле — исходный код, Вот И-Цзин молодого асфальта, вот — кофейная гуща теней. И на ложе его застелен голодный год В письменах валтасаровой ночи баллончиком по стене: В лёгких найдена ночь, и город в меня пророс, На любом перекрёстке его горят Урим и Туммим. Я ответ узнавал быстрее, чем задавал вопрос. И в ответе любом, мой царь, встречался с собой самим. Не велите казнить, мой царь, я почти забыл Как гуляют по Страшному рву молодые львы. Утро быть бы могло, но нас не простят за «бы», Кто был третьим в конях, станет вторым в рулевых. Мне немного осталось, мой царь, — дешифровать тебя, Как кумранский свиток, как Войничев манускрипт. А колена окраинных улиц — слышишь? — в рога трубят… Нет, пардон, не они… я не спал, голова искрит. Этот город каждое утро из века в век Сам штурмует себя и сдаёт сам себя себе. Что вам снилось, мой царь, что за фильм на экранах век? На ответ, по моим подсчётам, приходится восемь бед. Книги врут, мой царь: наши головы вместе сорвутся с горячих шей. Наша кровь, как ни истинна — всё-таки не вино. А плавильные печи маршруток сливают людской файнштейн — Из металла башни, снесённой давным-давно. * * * Я раздвинул шторы, открыл окно, Я смотрел на твой город с верхушки башни; Там в подъезде любом, как в гробу, темно, И любая газета выходит вчерашней. Там, где ты ходила, — трава стоит, Одуванчик горький и едкий лютик, В твоём доме уютные свили свои Ипотечные гнёзда другие люди. Ты ни в нём, ни за ним не была моей. Ни тоска, ни горечь, ни ностальгия — Ничего из этого — ей же ей!.. — Времена другие... слова другие. Эта дурь пока не сошла с меня: В голове опилки нельзя запудрить. Я бы все стихи на тебя сменял, На хлопчатые руки, льняные кудри... Но когда пришедшая вдруг зима Все дворы и проезды собой заполнит, Кто из нас настолько сойдёт с ума, Чтоб сверхновой вспыхнуть в январский полдень?.. ...И лежащая на земле вода Не растает вдруг, и ручьем не ахнет. Я хотел бы с тобою уйти туда, Где апрель озоном и дымом пахнет. Вот, апрель настал, и снега сошли, Чёрный грач порхает над чёрной пашней... Не с того мы с тобою ума сошли — Я смотрел на твой город с верхушки башни... * * * В далёком-далёком холодном краю, В пушистых дымах полумёртвой деревни, Беззвучную песню протяжно поют В безветрии полном большие деревья. В далёком-далёком и тихом краю Алмазы горят в лакированном небе, И свет свой бесплатно ему отдают, И лес в этом свете не чёрен, не бел. В далёком-далёком и диком краю В дорогу вмерзают досужие сплетни; В прореженном временем тощем строю Стоят, покосившись, заборы и плетни. Тот край не знаком ни в аду, ни в раю, Там время застыло в бессмысленной тризне. Но я там бывал — в том далёком краю, У края вселенной, на краешке жизни. * * * Сорок дней никого в той квартире нет, Сорок дней, как в ней не включали свет, Сорок дней телефон молчит, и, поверь, Сорок дней никто не стучался в дверь. Сорок дней пыль катается по полам, Сорок дней занавешены зеркала, И иссох в серой чашечке невзначай Сорок дней назад недопитый чай. Сорок раз зажглись фонари за углом, Сорок раз село солнце за дальний дом, И по стенам плясал хоровод теней Сорок зимних коротких холодных дней. Я рукою вверю замок ключу, Я зайду в прихожую, свет включу, Я зачем-то пыль оботру с ножа, А квитанции, что на столе лежат, Положу я в маленький книжный шкаф. Пусть он знает, что не оплачен штраф. Я когда-то в него целиком влезал, Но не сорок дней — много лет назад. * * * Светит солнце за окном. Завтра будет понедельник. Нужно съездить в отчий дом: Нет ни курева, ни денег. С умным видом за столом Чай зелёный пить я буду; Вытру в комнате стекло, Перемою всю посуду, Между делом попрошу Пятихатку или тыщу... Что ворчанье? Белый шум!.. Я поэт, а значит, нищий... Стыдно? Это не беда, И стыдиться легче сытым. И потом — я всё отдам... ...если стану знаменитым. *** Я возвращаюсь домой, сам с собой незнакомый, Вот запущенный двор, затерявшийся в кислом июне; Так пристают к берегам, так выходят из комы, Радость не делает тело ни свежим, ни юным. В пыльном подъезде свет потолок подпирает, Солнечный зайчик скачет по лестничным маршам, Словно бы в прятки с густыми тенями играя, И паутинка ему сизою кисточкой машет Замки на дверях моих множество раз поменяли, Имя в табличке замазали масляной краской, Так поступившим за это уже не пеняли, В мыслях крестясь с затаённой, укромной опаской. В вихре канонов и долженствующих мнений, В этой сансаре затхлой, замшелой, ригидной, Всякий прервавший цепочку перерождений Сим победил, ибо больше его не видно. Всё было тихо: меня уводили ночью, Не было долгих прощаний и детского плача. Это, конечно, немного досадно, но, впрочем, Что изменилось бы, если бы было иначе?.. Я на чужбине умер, и больше уже не рождался. Не быть – это тоже в некотором роде искусство. Но если в вашей прихожей звонок раздался – Спросите, кто там, даже если за дверью пусто. *** На бельевой веревке ветер былое треплет, В стылые. прошлые ночи дует, как в паруса. Март, приходящий внезапно, в сизых сугробах дремлет, Хочешь или не хочешь - а не поверишь сам. Через стекло двойное небо кажется скользким; Солнце идёт на запад через косой горизонт. В этих воспоминаньях нету ни капли пользы: Самый знакомый запах запретней закрытых зон. Но может - быть только может - ветер его подхватит, И понесёт вдоль дороги, шлифуя спины камней, Лысые кроны тревожа, по перемёзлым гатям, Порывом швырнёт через реку - и принесёт ко мне. *** Под Собачьим островом в омуте спит водяной, Пузырится-дышит в цветущей воде хмельной, У причалов мелькомбината с удилищ наживку ест, Осетра в три пуда съедает в один присест. На Собачьем острове густо цветет полынь, Тонет в протоке пустой предрассветная стынь, Над кривым фарватером тощей, булыжной Томи Выбирается красный якорь, июлем сырым томим. ...ржавые баржи по деку в полой воде стоят, Водяного три года назад пришиб ковшом земснаряд, У причалов мелькомбината, как прежде, сидят рыбаки, И, как прежде, с крючков уходят в мутную воду мальки. *** Ветер сегодня играет на струнных, На проводах зажимает лады. Будет прохладно, промозгло, простудно - С неба нападало много воды. В камерном городе звонкие крыши, Тесные улицы, битый асфальт. Ливень звучит на октаву повыше - Дискант трамваев, троллейбусов альт. Снег истлевает на склоне Обруба, В топком овраге дымятся дома. Плачут ещё водосточные трубы - Коду свою исполняет зима. Метеорологический сонет В июньском небе закалялась сталь, Деревья сжались ветряным корсетом. Всю ночь гремело. Ливень мыл асфальт, И с крышами высоток вёл беседу. Он нудно, монологом говорил, И лужам ладил жёлтую оправу. Циклон сигару дымную курил, Улёгшись на Кузнецкий Алатау Вплоть до прогнозами назначенного срока. Ручьи из слёз ливнёвок-водостоков Уносит располневшая река. И вдалеке объёмисто-огромны Ректификационные колонны На ордерах покоят облака. ОКНО Где-то там, далеко-далеко, Среди тысяч других одно, Узнаваемое нелегко, Одиноко горит окно. И не очень оно высоко, Не зашторено вроде, но — Мокрый снег и ночь на дворе. Кто откроет окно в октябре?