30 октября – День памяти жертв политических репрессий, и по случаю этой даты «168 часов» расскажут о судьбе Григория Кузьмичёва.

30 октября – День памяти жертв политических репрессий, и по случаю этой даты «168 часов» расскажут о судьбе  Григория Кузьмичёва. Будучи родом из-под Родников Григорий Кузьмичёв на протяжении 1920-х годов работал в Кинешме в газете «Приволжская правда». К 1930-м он решил оставить журналистику и посвятить себя, как ему казалось, более деятельному служению на благо любимой Родины. Григорий Фёдорович надел погоны чекиста и крепко утвердился на должности начальника производственного отделения УНКВД по Ивановской области, начав проектировать текстильные предприятия. Служба его шла ровно. Он успел завести семью с тремя детьми и даже находил время и силы, чтобы заниматься поэзией. Но плодотворная жизнь длилась до 1938 года, до той ночи, когда в дом Григория Фёдоровича пришли его коллеги, чтобы произвести арест. Ему вменили организацию контрреволюционного заговора, вслед за чем прогремел приговор - 20 лет лишения свободы с конфискацией имущества и отправка на Колыму. А теперь обратимся к его письмам из заключения. Они предельно пронзительны.   31 декабря 1939 года Лиза! Родная моя! Сообщаю то, чего ни ты, ни дети не знаете. Мне заявили, чтобы я написал, что состою в контрреволюционной организации, что я – террорист, организатор вооруженного восстания и вредитель. Было от чего прийти в ужас. Я, конечно, отказался писать эту гнусную выдумку и ложь. Тогда меня первый раз жестоко избили. В последующие дни на меня надевали ручные кандалы и в них жестоко избивали. 64 часа, голодный, избитый, без сна, я простоял в кабинете следователя, не сходя с места, и вынужден был подписать протокол о том, что я – вредитель. Оказывается, предел терпению при физических и моральных мучениях есть, а предела изощренности, издевательств, избиений у следователей не было. В июле меня вызвали вновь и предложили написать о том, что я – террорист и организатор восстания в Иванове. Я отказался. Тогда началось более ужасное. На этот раз следователь был Семаго. Это был не человек. Это – зверь. Боже мой, что он делал! «Высокое» начальство, к которому он меня привел, заявило, что если я не буду писать, будет дано распоряжение о твоем аресте и отправке наших детей в колонию. Что мне оставалось делать?  Знаешь ли ты, что испытывает человек, когда он стоит, а ему каблуком сапога раздавливают пальцы ног так, что слетают ногти? Когда подряд допрашивают десять ночей, а днем не дают даже закрыть глаза? Когда часами заставляют сидеть в особом положении на корточках? Когда вертят мочки ушей или поджигают щеки и лоб огнем папиросы? А во время этих диких допросов, которых не может представить человек, не испытавший их, не допускающий, что такие ужасы могут совершаться в Советской стране, из сада слышалась музыка, веселые голоса. Я старался узнать голоса Таты, Жени, Славы. Я галлюцинировал, сходил с ума. Два раза я пытался покончить с собой, и два раза меня товарищи спасли. Зачем, не знаю. Тяжелые побои, особенно в области сердца и живота, видимо, сказались. У меня участились сердечные припадки и перестал работать кишечник. Я вновь заявил, что все, мною написанное, – ложь и потребовал составить протокол. Протокол был составлен следователем Сахаровым (этот меня не бил), но в деле его нет.  Я еду, как и другие, на Колыму, откуда возвращаются далеко не все. Что ждет меня? Смерть? Ну, что же! Вы будете знать, в чем состоит мое «преступление», стоящее жизни мне и сиротства вам. Сохрани, родная, эти строчки, прочитай детям. Здесь ни одного выдуманного слова: все это пережито, этому много свидетелей. Родная моя, светлая, страдалица моя! Крепко, крепко целую тебя.  6 февраля 1940 года Лиза, милая! Дети, крошки мои! Сегодня ночью я возвращался с погрузки парохода углем, уснул, как убитый. Слышу: меня будят и вручают письмо ребят. Вы, наконец-то узнали горькую правду о том, как все это произошло. Таточка, милая ты моя! Как-нибудь подтянись по математике. Женя, подтянись, милый, по русскому. Ошибочки у тебя. Славина, хороший ты мой! Дети, как жалко мне вас! Зачем мы так несчастны? В письме Таты вычеркнута одна фраза цензором, где она пишет с удивлением, как это может быть в нашей стране. Она зачеркнута небрежно, и я прочитал ее. 12 февраля 1940 года Лиза, радость ты моя! Ты, безусловно, права: надо ждать и крепиться. Не может остаться эта дикая нелепость происшедшего. Лишь бы выдержать этот срок ожидания, хватило бы здоровья. А со здоровьем не совсем важно: мерзавцы-следователи, очевидно, серьезно повредили мне легкие. Как видишь, я имею возможность письма посылать нелегально (есть добрые люди, понимающие, что мы за «враги»). Сюда же письма проверяются. Поэтому будь осторожна - и в письмах, и на службе, и в жизни. Лиза, как много нас и как одинаковы у всех «дела»! Сколько несчастий! P.S. Луку бы да чесноку, а то цинга.   28 февраля 1940 года Светлая моя, милая! Мое положение таково, что любое мое из писем, каждое мое слово могут быть последними. Что у меня впереди? Колыма. Кошмар, который нельзя вынести ни морально, ни физически. Не страшно умереть. Не боюсь я смерти и не жалею себя. Жалко того, что я не исчерпал всего себя, не полностью отдал всё, что мог дать тебе, детям. За что и для чего я гибну?   4 марта 1940 года Сегодня вывели на работу, а за ворота не выпустили. Сидим во дворе на бревнах, греемся на солнце. Кругом – сопки, подернутые дымкой. Там далеко, далеко, за этой дымкой, есть единственные близкие, жизнь и счастье моё. Вот встает лицо моей любимой жены. Я вижу слезы страдания, тоску в глазах. Три рожицы выплывают рядом, такие же дорогие, любимые. В глазах – недоумение: «Зачем так сделали с папой? Зачем отняли его у нас?». Весна приближается. Приближается и время отправки на Колыму – лагерь смерти.  23 апреля 1940 г. У меня сейчас единственная возможность доказать свою полную невиновность и то, что я не враг народа, - это только писать жалобы. Но жалобы в лучшем случае будут достоянием архива, а в худшем – корзины. Так уже произошло с моей жалобой на имя прокурора Союза. Вписывая каждое слово, я отдавал себе отчет в том, что оно стоит жизни. И вот – жалобы нет. Ведь если для меня это жизнь, то те, кто должен был разобрать эту жалобу, если узнают о ее «потере», этак слегка пожурят кого-то и … спокойно выпьют стакан чаю, приласкают детей, прочтут хорошую книгу, думая, что они – порядочные, честные люди. Как это противно и мерзко! Старо и в то же время – ново. Именно ново, так как это делается у нас, в нашей стране. А ведь я безраздельно верил в партию большевиков, в Советскую власть. Почему, применив такие изуверские методы насилия, создав обвинение, полное лжи и клеветы, отняли меня у тебя, оставили троих детей сиротами? Это – самое тяжелое. Наше счастье с тобой бесчеловечно отнято. И где? В нашей социалистической Родине!.. Подошел пароход, и нас, как стадо, погонят на него для отправки на Колыму. Это – конец. Не волнуйся, родная. Пожалей, но не волнуйся. Пройдут годы, и время сотрет меня в памяти: живые любят живых…   6 мая 1940 года Лиза, милая Лиза! Они хотят моей смерти? Ну, что же, они получат это. Но для чего? Зачем? В девятизначном числе населения страны это вызовет изменение только последней, девятой цифры справа. И только. А зачем им думать о том, что здесь, в этой единице, скрывается больше горя, чем в любой из трагедий Шекспира? Зачем им думать, что стоящий за этой единицей человек осужден невинно? Все истоптано – честь, любовь, семья. Эх, мерзавцы! 8 июня 1940 года Любимая! Помню я декабрьский вечер 1926 года. Ты была в синей шубке. Мы шли с тобой по направлению к Кинешме. Город, окутанный морозной дымкой, в свете огней вставал видением. Мы только начинали жить. Был голубой туман молодости. Мы говорили о будущем, о счастье, о любви. Как ты была хороша! И было только одно желание: сделать тебя счастливой… И помню я, как июльским днем 36-го года мы с ребятами возвращались из пионерского лагеря от Таты. Все четверо, взявшись за руки, мы шли и пели: «Широка страна моя родная…».  Дети! Берегите вашу маму. Помните, вы живые. И живете для жизни. А в ней происходит всё: и горе, и счастье. И так же уходит. Не печальтесь. Всё благо. Я – только один из огромного числа таких же. Страна не жалеет своих людей. Крепко целую. Помни этот поцелуй, родная, всегда и везде.   Это было последнее дошедшее от Григория Фёдоровича письмо, хотя на Колыме он пробыл следующие 2 года. К слову сказать, вместе с ним в заключении оказались и недавние его палачи. В октябре 1942-го его сердце остановилось. Ему было 38 лет. А в 1962 году Военная Коллегия Верховного суда СССР полностью реабилитировала его. Письма Григория Кузьмичёва издал в 2011 году его внук заведующий кафедрой факультета индустрии моды Ивановской текстильной академии профессор Виктор Кузьмичев.   От редакции. Зачем мы это печатаем? Ответ прост – чтобы не повторилось. Чтобы вы все знали, что значит быть невинно осужденным. Чтобы знали и следователи и судьи и прокуроры. Современность нас обязывает это делать.