Мальмгрен не вернется. 100 лет со дня рождения выдающегося писателя Юрия Нагибина
Мальмгрен — один из героев фильма «Красная палатка» по сценарию Нагибина. Вместе с двумя штурманами Мальмгрен вышел из лагеря потерпевшего катастрофу дирижабля «Италия». Хотел добраться до Шпицбергена. Погиб в Арктике. Могила Мальмгрена до сих пор не найдена. Два итальянских штурмана, Цаппи и Мариано, были обнаружены советским летчиком Чухновским и приняты на борт ледокола «Красин». Нобиле, командира дирижабля, также спасли. Он мучился виной до конца жизни. В основу фильма положены документальные события.
Некоторые снимки из готовящегося к изданию альбома «Юрий Нагибин. 100 неизвестных фотографий» хранят память довоенных лет. Писатель родился в 1920-м. Маленький Юрик во дворе на Чистых прудах. А вот он на корте, с деревянной ракеткой в руках. Сейчас таких не бывает. А вот Юра Левенталь (по фамилии усыновившего его адвоката Левенталя) на даче, за Акуловой горой. Той самой, из стихов Маяковского: «Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою». Поэт приглашает светило в гости, а потом беседует с ним. «Светить всегда, светить везде… Вот лозунг мой — и солнца!» Каждый советский школьник знал строчки наизусть. И Юра знал. Однажды он перевез поэта на плоту через речку Учу, огибающую Акулову гору.
Две фотографии уникальны, они открывают альбом. Похоже, публикуются впервые. Благородная дама-дворянка и седой господин. Рукою Нагибина сделана надпись: «Отец и мать». Родители Ксении, матери Юрия Марковича. Фотографии найдены на чердаке Таисией — помощницей Аллы Григорьевны Нагибиной. Как они там оказались? Когда переезжали из прежнего дома в нынешний, похожий на сказочный домик, вещи и книги пришлось расталкивать по углам. Прежний, известный радушием хозяйки и обильными застольями, был сначала снесен, а потом перестроен в галерею, больше похожую на барак. Он так и стоит за забором нагибинского небольшого участка. Непонятно, живет кто-то в нем сейчас, нет ли? Один из первых олигархов, купивший Нагибинскую дачу, в доме не бывает.
По вечерам в бараке свет не зажигается. И зачем покупал?
Находка нас обрадовала, хотя, по словам Таисии, часть фотографий и каких-то бумаг на чердаке погибла. Дождем ли залило, солнцем испепелило? Светить всегда, светить везде… Тина веков затягивает лозунги зеленой ряской. Наподобие той, что затянула берега нынешней Учи. Только ли лозунги. А память? Будем благодарны за найденное и сохранившееся. Потому что каждая фотография в альбоме — секунда жизни героя. Секунда — две… Столько работал затвор «Лейки». «Мыльниц» тогда еще не было. Как и графитовых ракеток. Обрадовала, потому что кто-то, как радист-разведчик, посылал нам сигналы из прошлого. Совершенно в стилистике Нагибинской жизни. 30 лет писатель прятал в саду железную коробку с повестью «Встань и иди». Один раз в году доставал, перепечатывал и снова прятал. А старую рукопись сжигал. Здесь лучше предоставить слово самой Алле Григорьевне Нагибиной, жене поэта. Из интервью газете:
— Юра долгое время был уверен, что его отец — Марк Левенталь, который его растил. О том, что был еще и настоящий отец, Кирилл Александрович Нагибин, мама, Ксения Алексеевна, рассказала Юре только в 1937 году: он как участник белогвардейского движения был расстрелян еще в 1920-м. А Марка посадили в 1928-м. Юра ездил к нему втайне от всех 25 лет. А тем временем мама Юры третий раз вышла замуж: так в его жизни появился писатель Яков Рыкачев. Мы долго жили вместе — мы с Юрой, его мама и Яков Семенович. Он имел уникальный литературный слух, в дом приходили удивительные люди — например, Андрей Платонов, с которым дружили особенно. Так вот, Юрий написал «Встань и иди» в 1954 году, изболевшись сердцем и душой. Отнес ее в «Знамя», и его друг Ушаков, зам. главного редактора журнала, прочел повесть и сказал: «Юра, сделай так, чтобы это никто никогда не увидел». Было понятно, что, если это прочтут, все, конец. И он похоронил повесть. Закопал в том месте, где стоял наш прежний дом. В 1987 году он в очередной раз достал повесть и убрал в стол. Я знала уже, как она для него важна. И когда его не было дома — забрала ее из стола и отвезла в «Юность». Если бы что-то пошло не так, не сносить мне головы…
Повесть напечатали. Она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Четверть века фотографии таились под крышей, пока их не нашла Тая. 30 лет повесть лежала в земле, пока Алла не оповестила Дементьева, главного редактора «Юности». Не цифры лет, а вехи целой эпохи. Название повести восходит к Библейскому. В Евангелии призыв «Встань и иди» обращен к больному. Иисус говорит самарянину: «Встань и иди, твоя вера спасла тебя» (От Луки 17:19). Страна жила лозунгами — «Время, вперед!» «Светить всегда, светить везде!» Марк, отчим, отбывал ссылку. В Москву так и не вернулся. Нагибин прятал свою повесть. Дом Нагибиных стоял без огонька в окнах. Советские писатели ездили на стройки социализма описывать труд ударников… Так и век прошел. Мы, как оказалось, были почти все больны. Не зря поэт назвал век волкодавом.
От нас ушли Мандельштам, Пастернак, Твардовский, Астафьев, Шукшин, Нагибин… Но вера выжила. Занимаясь, по собственному признанию, часто халтурой, Нагибин создал шедевры. За последние десять лет своей жизни он написал произведения невиданной исповедальной силы. Что поставило Нагибина в один ряд с классиками мировой литературы. Надо их назвать, эти книги. «Тьма в конце тоннеля», «Моя золотая теща», «Дафнис и Хлоя времен волюнтаризма и застоя», «Дневник», «Рассказ синего лягушонка», «Встань и иди». Он был удостоен звания «Лучший писатель Европы». За сценарий фильма Куросавы «Дерсу Узала» получил американского «Оскара». За литературу же — венецианского «Золотого льва». В любезном Отечестве подобных наград у Нагибина не было. Кроме юбилейных медалей. Нагибин воевал на Волховском и Воронежском фронтах. За исполнение главной роли в фильме «Председатель» актер Ульянов получил Ленинскую премию. Заслуженно. Нагибину в Союзе писателей устроили разнос. Прототип главного героя, председателя Трубникова, написал донос. Нагибин заработал первый инфаркт. В 43 года. Второй инфаркт в 1981 году.
Неведомый радист сигнализировал нам из прошлого. Может быть, с крыши того домика, в котором теперь жили книги писателя и его жена, Алла Григорьевна. И их кот по кличке Мурзик. Он все жмурился в антикварном кресле с резной спинкой. Все так же падал снег на аллею, по которой писатель любил гулять. Пищала морзянка радиста упавшего во льды дирижабля. Блистательная и порочная Белла, закинув голову с точеным профилем, читала стихи. Лицо Мальмгрена пророчески засыпала снегом прекрасная Клаудия Кардинале из «Красной палатки»… Он не вернется из Арктики, рыжий Мальмгрен. Нобиле спасется. И девочка расстанется с горным эхом. И Нобиле устроит суд над самим собой. Присяжные его не оправдают. Много еще чего случится на веку Нагибина. Друзей моих медлительный уход… Но пораженья от победы ты сам не должен отличать.
Нагибин записал в дневнике: «Боже, избави меня от «ярко прожитой жизни». Нравы советской литературы предполагали участие писателей в протекающей за окнами писательских каморок и кабинетов, редко — башен из слоновой кости, — бурной социалистической жизни. «В буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах…»
Нужно было сходить в тайгу с геологами. Романтика. Поучаствовать в строительстве ГЭС. Трудовые будни. Хорошо бы в оленеводы, рыбаки, шахтеры… Или, хотя бы, рулевым на шхуне. Считалось, что таким образом писатель познает жизнь народа, а заодно создает себе яркую биографию. В огнях и звонах. Без биографии быть «инженером человеческих душ»... ну, как-то не по-комиссарски! Большинство писателей следовали партийному догмату. Нагибин в партии не состоял, в тундру оленеводом не собирался. Ему нравилось стучать на машинке у себя на втором этаже. «Работает, как Нагибин», — уважительно говорили в литературных кругах. И бражничать с друзьями в Дубовом зале ресторана ЦДЛ. За границу ездить тоже нравилось. «Каждый путник кажется себе немного героем», — запишет Нагибин в дневнике. Сильно переживал, когда по каким-то причинам ему отказывали в поездках. Больше всего ему нравилось ездить в Мещеру и в Пушкинские Горы. Кстати, инженерами человеческих душ советских писателей назвал не Сталин, как это принято считать, а Юрий Олеша. Он одним из первых заметил талант молодого Нагибина и поддержал его.
Он и Катаев. У советской традиции «писатель в народе» были свои корни. По мнению Ходасевича, среди «дурманящего очарования символизма» наблюдалось ненасытное стремление «слить жизнь и творчество воедино». «Зрелищное понимание биографии было свойственно моему времени. Я эту концепцию разделял со всеми», — написал Пастернак в «Охранной грамоте». Пушкин ездил в цыганский табор. Помимо того, что, изучая пугачевщину, предпринял поездку по Волге и на Урал. Горький ходил пешком по Руси. Куваев однажды сплавился в резиновой лодчонке по горной реке — 300 километров. Группа писателей отправилась на Беломорканал и выпустила книгу очерков о строителях и о тех, кто ими руководил. То есть о зэках и чекистах. В группу входил Рыкачев, второй отчим Нагибина. В одной из глав книги (третья) М. Д. Берман — начальник лагерей ОГПУ говорит: «В лагерях, как известно, сидят разные люди. Есть попы, спекулянты, всякие прожженные дельцы. У нас в лагере есть и живые графы, и живые помещики, княгини, фрейлины двора его величества…
Но есть и другие люди!» Берман рассказывает о домушнике Куличенко, который перековался. В лагере он стал артистом и культпросветчиком. «Теперь он в Магнитогорске заместителем заведующего культотдела профсоюза…»
Каждая глава — коллективный труд. В написании третьей главы принимали участие Рыкачев и Шкловский. Рыкачев поощрял увлечение Юры писательством. Шкловский часто приходил в гости к матери, Ксении Нагибиной, они любили пропустить по рюмочке. Они, наверное, рассказали, кем на самом деле стал вор Куличенко. Бермана Матвея арестовали прямо в кабинете Маленкова и расстреляли в 1939 году на полигоне «Коммунарка». С той поры, с конца тридцатых, в Нагибине зародилось и окрепло стойкое неприятие советского строя. Трудно отыскать в найденных фотографиях карточку, где Юрий Маркович улыбался бы… Разве что только в Пушкиногорье, в гостях у Гейченко. «Со смешанным чувством печали и освобождения я вновь и вновь испытываю чувство полнейшей безнадежности — времени, личной судьбы, грядущего. Все ясно до конца. Никаких спасительных иллюзий».
Записано Нагибиным после вторжения советских войск в Чехословакию. Именно тогда, по воспоминаниям Аллы Григорьевны, Нагибин решил, что у них не будет детей. Он не хотел наследников, которых он оставит в такой стране. Чиновники разных мастей ненавидели Нагибина. Прорабатывали его на партсобраниях, заказывали разносы в газетах. Истовые ленинцы, прошедшие сталинскую мясорубку, и комиссарствующие пролетарии из хрущоб гневно стучались в инстанции. Их письмам о каком-то «ненашем» Нагибине «давали ход». Было такое выражение — дать ход письму. Даже анонимке. И чиновники, и комиссары, уже не просто в пыльных, как пел Окуджава, а в побитых молью шлемах, подспудно чувствовали в Марковиче классового врага. Оборотня-антисоветчика. Еще и еврея. Кстати, по воспоминаниям, Нагибин больше походил на татарина: разрез глаз, скулы... Или на монгола. Сам же и заметил: «Крепко сидит татарщина в русской душе». Лично мне он таким и представляется: неистовым всадником, скачущим по степи. Татаро-монгол Нагибин!
Слить жизнь и творчество воедино не получалось. У Пастернака: «И здесь кончается искусство, и дышит почва и судьба…» Биография не равнялась творчеству. «Мое анкетное существование резко отличается от подлинного. Вытравить отца мне удалось лишь из анкетного бытия. Мой отец, Нагибин Кирилл Александрович, был расстрелян на реке Красивая Меча в 1920 г. «за сочувствие мужикам». В другом, в плоти и крови, существовании моем он непрестанно напоминает о себе», — записал в 1948 году Нагибин.
Может, фронт стал для Нагибина реперной точкой жизни, каким он был для многих писателей его поколения? Например, для того же Астафьева. Увы, не случилось.
Война для Нагибина не поворот в судьбе. Из дневника же: «Я должен был закалиться, стать жестче, грубее, определеннее. Ничего подобного. Я сумел остаться прежним, слабым, робким, неопределенным, стойким лишь в одном — в своей слабости». Ни война, ни экзотика дальних стран, хотя обе темы присутствуют в творчестве писателя, не подняли его на вершину словесности. Тогда что же? Вольфганг Казак, славист и переводчик, заметил: «Основной темой своего творчества Нагибин назвал «пробуждение человека», а значит, узнавание заново своего окружения, более осознанное, положительное отношение к другому, а через это — к самому себе».
Свою литературную работу Нагибин делил на поденщину — ее он называл «халтурой»: репортажи, очерки, документальные фильмы. И собственно творчество: рассказы, повести, романы. Внешне блистательный советский писатель, теннисист, бражник-гулена, талантливый баловень судьбы. Женатый на дочери директора Завода имени Лихачева, позже — на блистательной Белле… Внутренне, как и многие советико-сапиенс, он жил, раздираемый двойственностью сознания. Сейчас мы, критикуя Запад, говорим о двойных стандартах. Еще неизвестно, где их было больше — у них, при загнивающем капитализме, или у нас, при социализме «с человеческим лицом». Или человеческого мы так и не успели вылепить? Скульпторы оказались бездарными халтурщиками. Век закончится распадом огромной страны. Стало уже забываться, где не слепилось, а где сгнило.
Но пахло совсем нехорошо. И там, и там. Биография духа — вот что волновало и было предметом его творчества.
Лучше всех написала про Нагибина Виктория Токарева. Когда-то он прочитал ее первый рассказ и сказал: «Пишут все, а она писатель». И про Аллу Григорьевну Виктория тоже написала блестяще: «Алла была похожа на Софи Лорен — красивая, разумная, практичная. Она пришла к нему ТАКАЯ, как надо, И ТОГДА, когда надо». Так вот, Токарева про Нагибина: «В этих креслах сидел Юрий Маркович Нагибин — великий, как Вольтер, и жонглировал словами в пространстве, как золотыми шарами. И они до сих пор летают».
Токарева имеет в виду кресло-трон XVI века, на котором теперь возлегает кот Нагибиных. Двойственность собственной жизни, двойственность жизни окружающих. Он ее чувствовал. В одном из своих последних интервью Нагибин вспоминал: «Двойственность была жуткая… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев — красных, желтых, мраморных… Я зашел в комнату, а мама, Осьмеркин (художник) и Кожебаткин (издатель, о нем много пишет Андрей Белый. — А. К.) сидят, пьют водочку. Осьмеркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты. Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: «Ксения, Ксения, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали свое грязное дело слякотной порой. Ксения…» Они рыдали и пили. Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было 14 лет. Я свернул ватман трубкой, зашел в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осьмеркина. Помолился и пошел на совет отряда утверждать номер «Воинствующего безбожника», редактором, художником, издателем и единственным читателем которого был я».
Как же он жил? «12 июля 1953 г. Денег? По-настоящему мне никогда их не хотелось. … Я все делал на пределе своих сил, все делал страстно. Я не выпивал, а пил мертвецкую, я блудил каким-то первородным грехом, я работал, как фанатик». Так же неистово был написан «Дневник». Татаро-монгол летел на коне по степи и стрелял из лука. Многие писатели, узнав себя, оскорбились. Один Евтушенко, которого Нагибин тоже не сильно пожалел, обмолвился: «Нагибин сам на себя наговаривал… Он не был таким уж злым и циничным человеком, каким пытается себя изобразить». Кто-то из критиков применил к «Дневнику» классическую формулировку: «Срывание всех и всяческих масок». Нагибин и к себе ее применил. Он предстает перед читателями таким, каким он был на самом деле. Без двоедушия и лицемерия. И за это ему простится блуд халтуры. Однажды, в одном из ранних репортажей, Нагибин живописал, как табор, с песнями и плясками, приехал на избирательный участок голосовать за Сталина… Нынешние фейкалешки смущенно кашляют в кулачок.
Нам не нужно сегодня приукрашивать жизнь писателя, который понимал все, что происходит с его народом. Остаться за границей он не мог и не хотел, потому что не мыслил себя вне Родины. Приятельствовал с Астафьевым, тоже фронтовиком и тоже трезво оценивающим и войну, и Победу, и все, что творилось в стране. На даче просиживали до третьих петухов. Ценили творчество друг друга. Говоря о тропочке настоящей литературы, которая «начинает натаптываться», Нагибин первым называет повесть «Пастух и пастушка» Виктора Петровича. Астафьев в переписке с критиком Макаровым восхищается рассказом Нагибина «Браконьер». Замечает: «Какой рассказище! Какой мастер!» В своем завещании Астафьев написал: «Мы прожили жизнь трудно, однако достойно, преодолевая в себе раба, недуги и несчастья нашего времени, тупых вождей и «сверхчеловеков», которые унизили себя, свою Родину, породили детей, себе подобных, но унизить нас до основания, сделать нас себе подобными им до конца не удалось. Кое-как, кое-кто и кое-где сохранил душу живую, остался самим собой, хотя бы частично…»
Горькие слова. В полной мере они относятся к Нагибину. «Боюсь, что с моей великой идеей: прожить жизнь до конца порядочным человеком — ничего не выйдет. Порядочным человеком я-то останусь, но жизни не проживу — загнусь до срока». Вторит Астафьеву Нагибин. Какой силой духа и воли нужно было обладать, какой верой в человека, чтобы после таких разочарований создать гимн Любви — «Лягушонка» и библейскую притчу — «Встань и иди».
Нагибин помогал всем нам излечиться.
Новому поколению он еще поможет.
А золотые шары по-прежнему летают.
Я сам их видел в том саду.
В том доме, где, однажды, он прилег отдохнуть.
И не проснулся.
Юрий Маркович Нагибин умер легко, не мучаясь. Во сне.
Совсем не так, как он жил.
СПРАВКА «ВМ»
К 100-летию Ю. М. Нагибина открыты мемориальная доска, улица Нагибина, а также издан альбом «Юрий Нагибин. Родом с Чистых прудов», занявший первое место в конкурсе «Книга года» (2018 г.) За установку памятной доски «ВМ» стала лауреатом премии «Лучшие социальные проекты России». В издательстве «Терра» переиздан «Дневник» Нагибина, готовятся к изданию Собрание сочинений Ю. М. Нагибина и альбом его уникальных фотографий. Планируется создание скульптурной композиции, посвященной писателю. В мае намечен вечер памяти Нагибина. Активное участие в работе по увековечиванию памяти писателя приняли сотрудники «Вечерней Москвы»: Г. Рудницкий, А. Костриков, О. Кузьмина, Е. Рощина, В. Липман, А. Сидоров, Я. Портнова, К. Ракитянская, Е. Плешивцева, М. Раевская, И. Настенко, Е. Григорян, М. Шамова, а также Н. Шумак и Т. Чернецкая. Отдельная благодарность за помощь: академику, скульптору А. Рукавишникову, бывшему вице-мэру Москвы Л. Печатникову, сотруднику Департамента культурного наследия Москвы С. Половинкину, генеральному директору издательства «Терра» С. Кондратову, писателю А. Лиханову, директору ЦДЛ Г. Максимовой, доктору искусствоведения М. Швыдкому, президенту Российского книжного союза С. Степашину. Редакция «ВМ» выражает благодарность американской подданной Людмиле Кофман за возвращение из США писем, фотографий, документов и наград Нагибина.
Читайте также: Алла Нагибина: Муж был недовольным собой трудоголиком