«В эвакуации писатели встретились со своей страной»

Вы в своей книге описываете тесное коммунальное существование столичных литераторов в Чистополе и Ташкенте — то, что Анна Ахматова называла Ноевым ковчегом. Первый напрашивающийся вопрос: почему Марина Цветаева оказалась в изоляции в Елабуге? Как определялось место эвакуации?

Тут важно понимать, что этот библейский исход происходил неорганизованно, несколькими волнами. Ровно через месяц после начала войны немцы начали планомерно бомбить Москву. Никто не ждал, что Москва так быстро окажется в опасности, хотя интеллигенция у нас всегда понимает, что ситуация не такова, какой её представляют газеты. Началась паника: детей эвакуировали прямо из летних лагерей, из детских садов, из-за этого происходили ужасные трагедии — родителям часто не говорили, куда их везут. Но с писательскими детьми дело обстояло чуть лучше: их всех сразу повезли в посёлок Берсут под Чистополем. Родители детей до трёх лет могли к ним там присоединиться — так в Берсут попала, например, Зинаида Николаевна Пастернак с сыном Лёней или Тамара Иванова, жена Всеволода Иванова: она обладала бешеной пробивной силой, приходила в Моссовет и выбивала железнодорожные составы или даже пароходы. Тут каждый действовал на свой страх и риск. Потому что общей системы не было — как и всегда в таких случаях, начался хаос. Жертвой этой паники стала и Цветаева, которая очень боялась за сына Мура (Георгия Эфрона). 

Дело в том, что для московских подростков 14–15 лет собирание «зажигалок» — зажигательных бомб — на крышах стало в это время «трудармией». Мур был записан туда сразу, и хотя он и чувствовал себя взрослым, самостоятельным юношей, Цветаева была в ужасе и принять этого не могла: кроме прочего, неизвестно было, что может упасть на крышу — «зажигалка» или фугасная бомба. В начале августа, например, два фугаса попали в Дом писателей в Лаврушинском переулке ⁠ — была снесена целая секция, где жил, в частности, Паустовский, к счастью, его не было дома. Цветаева бросилась всеми силами спасать сына — как член Литфонда она смогла попасть вместе с ним на пароход, отходивший 8 августа, который пробили для Союза писателей. Это был первый вал эвакуации.

Судьба писателей, не попавших в эту волну эвакуации, сложилась по-разному. Уже 24 июня часть писателей в порядке военной повинности прикомандировывают к фронтовым газетам — в Псков, в Таллин. Часть ленинградской писательской организации была просто потеряна, когда немцы взяли Таллин. Огромное количество писателей попало в окружение под Вязьмой, под Киевом. У многих детей, которые попадут в Чистополь, погибли родители.

Кроме того, была создана «писательская рота». Её собрали из белобилетников — людей больных, пожилых: например, у Эммануила Казакевича ⁠, у Данина ⁠ зрение было минус 10, минус 15 (но они стали разведчиками!), Павлу Бляхину, автору повести «Красные дьяволята», было уже сильно за 50. Борис Рунин ⁠ описал в замечательной книжке «Записки случайно уцелевшего. Моё окружение» судьбу этой роты — половина погибла, а остальные добрались до Москвы, где ими очень долго занимался СМЕРШ. Евгений Долматовский ⁠ долго считался пропавшим без вести — он был в плену, бежал, а многие писатели, которых послали на Украину, так и пропали. 

Третий ряд писателей — это освобождённые от призыва из-за возраста или болезней, как поэт Владимир Луговской, например, у которого произошёл психологический слом, когда под Псковом немцы на его глазах разбомбили поезда с беженцами. 

Ближе к 16 октября, когда немцы уже стоят под Москвой, возникает новая паническая ситуация. Принято мгновенное решение вывезти из Москвы так называемый золотой запас интеллигенции — писателей, художников, режиссёров. Было сформировано два поезда: один шёл в Казань и Чистополь — на нём ехала Ахматова, за которой в блокадный Ленинград был отправлен специальный самолёт. Что интересно, самолёт отправили и за Михаилом Зощенко, который попал на другой поезд, идущий в Ташкент и Алма-Ату. Это был фантастический поезд: в нём ехали кинематографисты — Сергей Эйзенштейн, Григорий Александров, Всеволод Пудовкин, Любовь Орлова, писатели — Михаил Зощенко, Владимир Луговской — и разные академики.

В книге «Лубянка в дни битвы за Москву», которая вышла в 2002 году, приводилось много документов из лубянских архивов. В Москве готовилось огромное количество террористических актов на случай, если немцы займут город. И для этого в городе были оставлены специальные люди, работавшие на органы, причём из любой среды, включая интеллигентскую и писательскую. В общем, готовилась такая судоплатовская акция ⁠ по встрече немцев: в Измайловском парке была куча закладок — бомб и оружия; а я ещё удивлялась, почему в 1942 году была проложена ветка метро в Измайлово. Сталин не только спасал «золотой запас», но и, безусловно, боялся интеллигенции: неизвестно было, как она себя поведёт, если немцы войдут в город.

Неблагонадёжных вывезли даже скорее, чем благонадёжных? 

Да, и при этом разыгрывались настоящие драмы. Людям телефонным звонком приказывали уехать в 24 часа. Остаться было можно только по специальному разрешению — а ведь у кого-то были больные родители или другие сложные обстоятельства. Те, кто не послушался и остался, потом за это сидели, например Габричевский ⁠. Так начинается второй исход. Эта эвакуация организована уже получше. Цветаева к этому моменту уже погибла — она эвакуировалась с первой, хаотической волной. Если бы она просидела в Москве подольше и поехала вместе со всеми, возможно, её судьба сложилась бы иначе: там уже было много её знакомых, например Борис Пастернак, провожавший Цветаеву и её сына на пароход.

Но она попала в незнакомую среду, в Елабугу, которая тогда была настоящей дырой, даже по сравнению с Чистополем, откуда многие уехали в Ташкент — включая Ахматову, которая провела в Чистополе неделю и ей показалось, что жить там невозможно, Лидию Чуковскую и семью Всеволода Иванова. Так возникают два основных центра притяжения, где складывается особый мир.

В Москве у писателей была определённая иерархия — как официальная, так и неофициальная. Можно сказать, что в эвакуации писатели самоорганизовались по гамбургскому счёту, не совсем совпадавшему с официальной иерархией? И зависело ли благополучие писателя в эвакуации от его статуса — или только от умения выживать? 

В Чистополе, скажем, образуется свой Союз писателей, которым руководит Федин ⁠ и куда в правление берут Пастернака, что очень смешно. Это был первый и последний раз, когда Пастернак занимал «начальственную должность». Продлилось это меньше года: он раздавал пустые бланки со своей подписью людям, которым требовалось получить дрова или ещё что-то, — понятно, что это было просто опасно и его нужно было поскорее лишить такой возможности. 

Возникает тесный мирок, которым руководят Николай Асеев, Борис Пастернак, Леонид Леонов, Константин Федин. Туда непрерывно приезжают писатели: Василий Гроссман, Илья Сельвинский, Александр Твардовский. Важно было, что при наличии крупных советских литературных чинов, таких как Алексей Толстой, моральным центром в Чистополе оказался Пастернак, а в Ташкенте — Ахматова. Это неформальное лидерство не означало, конечно, что они лучше питались.

И в Ташкенте, и в Чистополе бедность была ужасная. Толпа писателей расселилась в маленьких домиках, где раньше уже прошло уплотнение. Кроме того, они привезли с собой большие деньги — тем самым подняли цены на рынке, местным жителям стало от этого ещё тяжелее, чем прежде. Писатели, а особенно их жёны — это своеобразная публика. Они порой ходили там на каблуках, в столичных одеяниях, привозили с собой домработниц. И всё это совершенно диссонировало с общей обстановкой: нищета, жизнь обнажена, мужчин повально забирают на войну. Но получилось так, что в эвакуации писатели в каком-то смысле встретились со своей страной, такой, какой она стала после 30-х годов. Хотя они и сами пережили страхи, но страну в таком виде себе не представляли. 

Пастернак в Чистополе оказался в лучшем положении только благодаря тому, что его жена, Зинаида Николаевна, работала в детском интернате кастеляншей — ей полагался нормальный паёк, и Пастернак обедал в интернатской столовой.

В Ташкенте, который Ахматова назвала Ноевым ковчегом, люди селились по клетушкам, разделённым фанерными перегородками, — это была настоящая коммуналка, где все вместе выносили ведро в единственный туалет во дворе. Ахматова какое-то время жила в помещении бывшей кассы — прежде там было учреждение. Ахматова вешала там записочки: «Сплю» или там «Вышла», и эти записочки непрерывно крали, потому что писательские жёны прекрасно знали цену её автографу. В этой «Кассе» Анна Андреевна почти всегда лежала на кровати, накрытая своей знаменитой шалью. У неё ничего не было, кроме крохотного пайка, — писательские жёны приносили ей какие-то котлеты, что ей подавали, то она и ела. Время от времени приходил с дарами благоволивший ей Алексей Толстой — как только он уходил, принесённую корзину разбирали, Анна Андреевна легко делилась.

Сын Цветаевой приехал туда же. После гибели матери он две недели пробыл в чистопольском интернате, но его оттуда вышибли по простой причине: за интернат надо было платить.

Но как так вышло, что Ахматовой все несут котлеты, а для сына Марины Цветаевой некому оплатить интернат?

Это центральный вопрос в истории жизни двух поэтов. Цветаева — другой человеческий тип, она так себя поставила. К тому же не забывайте, что она появилась в Москве в конце 1938 года, приехав из эмиграции, у неё были арестованы дочь и муж — от неё шарахались. Ахматова же всё-таки какая-никакая, но своя, на ней нет клейма, как на белоэмигрантке Цветаевой. Да и стихи, которые Цветаева писала в то время, никому не были известны. Кто (как та же Лидия Чуковская) читал Цветаеву ещё в 20-е годы — те как-то пытались ей помочь. Но большинство вообще не знало, кто она такая. Асеев, которому она предсмертной запиской поручила своего сына, знал — поэтому с него другой спрос. Но у него была невероятно скупая жена — сами Асеевы жили более или менее прилично, а их родные голодали, какой уж тут Мур. 

Когда он явился к Асееву с запиской, то сразу был отправлен в интернат, а когда выяснилось, что за интернат нужно платить, Асеев не придумал ничего лучше, как отправить Мура в Москву, откуда все в то время бежали. Ситуация катастрофическая, податься некуда, и Мур отправляется в Ташкент. Он добирается туда два месяца: поезд всё время останавливался, пропуская вагоны, идущие на фронт, дорогой многие болели, умирали, голодали. В общем, он доезжает до Ташкента и оказывается в кругу, где все его спрашивают: «А что случилось с матерью?» А он — очень сложный юноша 17 лет, и от этих бесконечных вопросов он начинает защищаться своей известной страшной фразой: «Марина Ивановна правильно сделала». Все, включая Ахматову, которая вначале пыталась его как-то поддерживать, и Надежду Мандельштам, считают его чудовищем и убийцей. Он очень одинок, живёт ужасно: получает какую-то карточку, работает — рисует плакаты типа «Окон РОСТа», зарабатывает страшно мало. Ворует, его на этом ловят. При этом его учат, у него есть товарищи, он часто ходит в гости к Алексею Толстому: у Мура были светские манеры, жена Толстого любила поговорить с ним по-французски о литературе. И все думали, что Толстой устроит так, чтобы Мура не забирали на фронт. 

Когда ему исполнилось 18, он получил в военкомате небольшую отсрочку, поехал в Москву, мгновенно поступил в Литературный институт, но проучился всего три-четыре месяца и был призван. Попал в самые жуткие войска (фактически в стройбат): у него плохое происхождение, отец расстрелян. А оттуда отправился на фронт и буквально через две недели погиб. 

Георгий Эфрон хотел написать роман о писателях в эвакуации, в его дневниках есть куски сюжетов. По ним, я думаю, когда-нибудь снимут голливудское кино: это очень интересно — Мур глазами западного человека наблюдает внутреннюю писательскую, да и вообще советскую жизнь и пишет о ней жёстко, страшно, но иногда очень точно.

Образ этой внутренней жизни, которую вы сравниваете с коммунальной квартирой, подразумевает, с одной стороны, взаимопомощь и теплоту, с другой — скученность и конфликты. Вероятно, в эвакуации рядом оказались люди в обычной жизни довольно далёкие — как они сосуществовали в этих тяжёлых условиях? 

Да, но чудесным образом в эвакуации возникает атмосфера свободы. Как сформулировал Пастернак: «Чистополь — это место, где можно говорить всё». Федин пишет там воспоминания о «Серапионовых братьях» ⁠ — «Горький среди нас», Пастернак, хотя и занимается в основном переводами, начинает обдумывать «Доктора Живаго», внутренне уже нащупывая смысловые узлы начала века, как и Ахматова, которая пишет «Поэму без героя». Это творческое и живое состояние продлилось год-полтора, а потом закончилось, но оказало огромное влияние на русскую литературу. Взять, например, Марию Петровых, известную до того только по стихам Мандельштама. Она очень тихая, незаметная женщина, переводчица, живущая, как и Тарковский, в своей «переводческой резервации», её знают только в узком кругу. И вдруг Пастернак в Чистополе читает её стихи, устраивает её вечер, отправляет её сборник Фадееву и пишет, что это нужно публиковать. Произошло возвращение людей к самим себе. Тому же Пастернаку кажется, что Леонов и даже Асеев, с которым после смерти Маяковского отношения были порваны, вдруг снова становятся «теми». 

Многие писательские дети, жившие в Чистополе, рассказывали, что для них этот интернат был как Царскосельский лицей. Они живьём видели и слушали писателей на вечерах в Доме учителя. Мало того, каждый писатель должен был дежурить в интернате. Есть смешные истории про Пастернака, который с книжкой в спальне на 24 кровати якобы следит за порядком, а дети, как только выключается свет, начинают кидаться подушками, и Пастернак говорит: «Только не в меня!» 

Одна из этих детей, Елена Борисовна Левина, рассказывала, что зимой в столовой (той самой, куда Цветаева хотела устроиться посудомойкой) было очень холодно и все сидели в ватниках — один только Пастернак никогда не ел в верхней одежде: «И мы поняли, что это нехорошо». И после этого Елена Борисовна всю жизнь снимала верхнюю одежду даже в геологической партии, когда приходилось есть у костра: её этому научил Пастернак. Другой урок: дрова для растопки им не привозили — нужно было вылавливать плавуны из Камы, дети занимались этим с 13 лет. И Федин всегда заказывал телегу — и ему привозили дрова за деньги, а Пастернак шёл с детьми и вылавливал дрова сам: это было «поведенческое воспитание».

К 1943 году, после победы под Сталинградом, эта атмосфера относительной свободы в Чистополе и Ташкенте закончится. Ещё недавно могли быть написаны «Жди меня» Симонова или «Землянка» Алексея Суркова ⁠: эти знаменитые тексты вышли наружу только потому, что мы отступали, ситуация была трагическая, барабанная дробь притихла и вперёд выступили какие-то интимные переживания человека о войне. Зеркальный сюжет был и у немцев — знаменитая «Лили Марлен». 

Но эта ситуация успела принести плоды?

Конечно. Эвакуация дала огромный задел всей русской культуре. Но самое поразительное, что она дала очень многим людям ощущение надежды. Казалось, что после войны прежнего ужаса больше не будет, что люди станут другими, станут лучше. Пастернак в эпилоге к «Доктору Живаго» пишет о «воздухе свободы», Ахматова произносит безумную фразу: «Меня, наверное, позовут главным редактором журнала «Звезда», но я, пожалуй, откажусь». Алексей Толстой считал, что наступит НЭП, потому что как раньше — уже невозможно. И в этом контексте становится понятно, почему произошёл 1946 год и постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» ⁠. Власть почувствовала, что люди ощутили себя слишком свободными и это может кончиться для неё плохо. 

Константин Симонов написал сценарий фильма «Двадцать дней без войны» по своим впечатлениям от поездки в Ташкент, где он встретил своего литературного учителя — Владимира Луговского. Луговской к этому времени пережил страшное потрясение и сломался. Он был поэтом «в образе» — всегда ходил в форме и писал военные стихи — и вдруг оказался падшим, он бежал, и все считают его трусом. Сначала он тихо спивается, сидит на ступеньках Алайского рынка, а ему бросают милостыню. Но потом через это падение он становится новым поэтом. Он начинает писать «Середину века» — первоначально первая глава поэмы называлась «1937 год»: он понимал, что это — начало всех начал, и он писал по-настоящему, это только потом он всё отредактировал.

Сергей Эйзенштейн в это время снимает в Алма-Ате вторую серию «Ивана Грозного» — он берёт Луговского к себе, они пишут страшные песни опричников, они выворачивают наизнанку и показывают весь советский ад — недаром Сталин сразу понял, о чём это, и вторую серию «Ивана Грозного» запретили, а третью вообще смыли. 

Они там по-своему веселились, они все читали «Мастера и Маргариту» (в 1943 году!). Казалось бы: когда ещё этот роман попадёт к читателю — но среди писателей он уже разошёлся, он частично начинает влиять на их собственные книги. Возникают любопытные сюжеты — и творческие, и человеческие. Например, очень своеобразно смотрится в этой среде Чуковский со своими фокусами, но он при этом берёт, например, голодного мальчика Валентина Берестова, фактически откармливает его, учит писать стихи, и Берестов, вырастая в этой среде, становится замечательным детским поэтом и переводчиком. Ташкентец Эдуард Бабаев ⁠, Кома Иванов ⁠ — вся эта компания формируется в очень интересных людей, соприкасаясь то с Ахматовой, то с Надеждой Мандельштам. В 2000-х годах, когда я начинала этим заниматься и носила переписку из эвакуации по журналам, об этом ещё ничего не было написано, мне говорили: «Зачем нам эта советская жизнь — давайте про Серебряный век!»

РИА «Новости»

Но когда вы об этом рассказываете, в частности о писательских детях, о которых ваша книжка «Странники войны», складывается впечатление, что эвакуация стала школой, подготовившей, к примеру, оттепель, ко времени которой эти дети выросли.

Разумеется. Если бы вдруг Сталин сгинул после 1945 года, вообще если бы у нас всё пошло так, как оно шло тогда, оттепель наступила бы не просто гораздо раньше. Об этом моя третья книга — «Распад», и я надеюсь потом сделать выставку о послевоенной жизни. Видно, как в 1946 году журнал «Знамя», которому ещё никто не даёт отмашки, печатает настоящую фронтовую прозу: появляется повесть «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Звезда» Эммануила Казакевича, «Спутники» Веры Пановой, до августа 1946 года идут живые, настоящие вещи — дальше всем дают по голове. Если бы не это — видно, что сама литература вышла бы на очень серьёзный уровень. Но приходят все эти чёрные, страшные Софроновы ⁠, Грибачёвы ⁠, и Фадеев, к сожалению, во всём этом участвует, хотя и мечется всё время (он прекрасно понимает ценность настоящей литературы и при этом всегда на стороне зла). Происходит просто физическое удушение литературы. Притом что вы понимаете — после 1937 года это и так уже остатки. Мало того, в том же Ташкенте полно ссыльных. Черубина де Габриак там умерла, например, ещё до эвакуации. Они там голодали, умирали — это была судьба целого поколения, но и они во время войны стали немножко оживать. А потом по ним проходит следующий каток. И удивление возникает только по одному поводу: как мог возникнуть 1956 год? Из чего это выросло? А из того, что все эти люди сидят и подпольно переписывают стихи Пастернака и Цветаевой, они хранят настоящую поэзию, настоящее слово. И ты понимаешь: что бы эта власть ни делала, слово умереть не может. В 1946–1953 годах культурную жизнь просто раскатали асфальтовым катком, в этот период не возникает вообще ни одного живого текста. И вдруг текст берёт и начинает просто вырастать из-под асфальта. Это всегда внушает мне надежду.