Но мы его любим не только за это... (текст Сергея Рукшина)
У каждого из нас был свой, прямой и понятный, или извилистый, как кривая Пеано, путь на матмех. И у каждого свои вспышки памяти, которые выхватывают из прошлого доступные только нам образы...
Знаки судьбы
Он появился в моем сознании в раннем детстве и преследовал меня долгие годы, время от времени подавая тайные знаки. Если бы я вовремя правильно понял их и готовился к встрече с ним — возможно, моя судьба сложилась бы по-другому... Но я не обращал на них никакого внимания — вплоть до момента, когда избежать встречи с ним уже было невозможно. И с этого момента слова и поступки, казавшиеся никак не связанными между собой, вдруг выстроились в четкую последовательность, оказавшуюся гулкими шагами по дороге судьбы. И как бы я ни пытался оторваться от него — незримая пуповина до сих пор связывает нас и не отпускает слишком далеко. Даже если в какой-то момент мы этого и не осознаем...
Впервые таинственное слово «матмех» я услышал, когда мне не было еще пяти лет, от сына нашего соседа сверху Юры: он обсуждал с родителями проблемы поступления в Университет. Тут-то я и столкнулся с загадочными и малоразличимыми для меня в то время словами «матмех» и «мехмат». Выбор одного из этих заклинаний почему-то требовал отъезда в Москву и не нравился Юриным родителям, но именно он и был сделан. Юра оказался в Москве и через несколько лет вернулся в Ленинград с дипломом МГУ и молодой женой. Приезжая на каникулы, он произносил еще разные загадочные слова: Аносов, Арнольд, Гельфанд, Манин, Шафаревич, Рохлин, причем кто-то из них был связан с матмехом, а кто-то — с мехматом.
Сложнее всего было понять, что стоит за самой понятной тогда для меня фамилией Александров. Александров был «московский», «ленинградский» и «новосибирский», причем какие-то двое из них были одним и тем же человеком. Ну что можно было понять во всем этом? Разумеется, игра в войну и футбол во дворе дома в городе Пушкине привлекала меня гораздо больше, чем все эти разговоры.
Второй раз эти тайные знаки настигли меня в большой коммунальной квартире на углу улиц Восстания и Рылеева, куда родители ежевоскресно вывозили меня на ритуальные обеды к моей бабушке по отцу. Выезды эти (да и бабушку тоже!) я тогда не особо любил. Воспитанная в институте благородных девиц, она отличалась твердым характером и безукоризненными манерами, соблюдения которых требовала ото всех, сидящих за столом. И пользование десертной вилкой, ножом для рыбы и ножом для фруктов, которые нельзя было перепутать с другими предметами сервировки стола, чудом сохранившимися у нее с довоенных времен до начала шестидесятых, не только лишало меня всякого аппетита, но и накладывало неприятный отпечаток на все, связанное с этими визитами. Кроме одного — в этой огромной квартире, прихожая которой была заставлена старинными шкафами и сундуками, и высота потолков которой позволяла играть в ней в волейбол, в самом дальнем углу, в конце таинственного коридорчика, жила семья Ершовых: Екатерина Ивановна, ее муж, дядя Костя, и их сын Женя. Жизнь их, как и у всех тогда, была нелегка, но рядом с Екатериной Ивановной мир становился гораздо светлее и теплее, и ее усталая улыбка была гораздо привлекательнее для меня, чем чинный распорядок семейных визитов. В детстве ощущение исходящего от человека тепла и радушия приходит само, безо всяких размышлений, и не требует логических обоснований. (Спустя много лет я узнал, что без вмешательства Екатерины Ивановны я мог умереть от воспаления легких, не дожив и до пяти месяцев... Но эту грустную историю, объяснявшую и мою интуитивную нелюбовь к бабушке, и тягу к Екатерине Ивановне, я узнал гораздо позднее...) Женя был намного старше меня, и вряд ли ему было интересно возиться с внуком соседки по коммунальной квартире, но фотографии сохранили меня сидящим у него на коленях и доверчиво протягивающим ему своего любимого плюшевого медведя. И вот от него и от Екатерины Ивановны я снова услышал слово «матмех», на который Женя решил поступать и вскоре успешно поступил.
Более того — благодаря им таинственный матмех обрел для меня человеческое лицо, и лицом этим стал научный руководитель Жени, профессор Виктор Александрович Плисс. (Вот тут-то, как мне сейчас очевидно, я должен был понять: «так судьба стучится в дверь», с той же неотвратимой настойчивостью, как у Бетховена. Но этого настойчивого стука я опять не услышал, хотя ощущение запомнил навсегда. Наверное, именно так влюбляются с первого взгляда — и на всю жизнь. Как вспышка молнии, как раскат грома. Без раздумий, очертя голову, когда выбора не просто нет, а даже мысль о его возможности смешна и нелепа.) Слово «профессор» прочно ассоциировалось у меня по старым советским фильмам с седовласыми старичками в очках, с бородками и без оных. А тут с показанной мне фотографии глянул атлетического сложения красавец, молодость и невыразимое в словах сочетание физической и интеллектуальной мощи которого притягивали взгляд; фотографию, как хорошую картину, хотелось долго рассматривать в деталях, вместе с таинственными символами, начертанными на доске. А рассказ о том, что в двадцать семь он стал доктором наук и в двадцать восемь возглавил кафедру, был и вовсе невероятным. Все это совершенно не вязалось в моих мыслях ни со словом «профессор», ни с расхожей шуткой «дураки и дуры идут на диффуры», которую я, кажется, тоже впервые услышал от Жени Ершова, когда он выбирал кафедру.
Несколько лет спустя мой тренер по боксу, узнав, что я (для чего мне пришлось прогулять воскресную тренировку!) получил диплом на математической олимпиаде, сообщил, что это плохой признак: на его памяти один очень талантливый боксер, ученик его коллеги, уже бросил спорт ради математики. Фамилия этого боксера оказалась Плисс. Надо ли говорить, что это мгновенно всколыхнуло мои воспоминания о той фотографии? (Об этом эпизоде, немало его повеселившем, я рассказал В.А. Плиссу, когда учил в 239 школе его внука Володю ... дифференциальным уравнениям!)
В третий раз матмех настиг меня и вовсе с неожиданной стороны. Мой отец был Генеральным конструктором «почтового ящика» и считался крупным специалистом по микроэлектрическим машинам. Во всяком случае, к математике мой отец в моих глазах никакого отношения не имел. Хотя интересные задачи решать любил, особенно шахматные. (В детстве он позанимался шахматами и поучился какое-то время вместе и в школе, и в шахматном кружке с Виктором Корчным. Дома долгое время хранились на пожелтевших бланках записи его партий с Корчным и Борисом Спасским.) Приятель моего отца, Виталий Васильевич Хрущев, который тогда был (если не ошибаюсь) проректором по научной работе ЛИАПа, периодически обсуждал с ним разные статьи, дипломные работы, диссертации. И вот один раз они при мне обсуждали некую то ли диссертацию, то ли статью, в которой была таинственная ошибка. Видимо, на предмет поиска этой ошибки то ли в решении уравнения (видимо, дифференциального?), то ли в исследовании его свойств, Виталий Васильевич хотел показать ее кому-то с матмеха. С ошибкой отец разобрался быстро. Автор работы сложил (взятые с какими-то константами и сдвинутые по фазе) графики синуса и косинуса «по точкам», пользуясь таблицами. И вблизи нуля, и вблизи 90° сумма получилась равной 1, после чего автор работы «интерполировал» результаты и дорисовал график функции в виде константы на всем промежутке... А в двигателе или еще какой-то электрической машине возникали биения. Тут-то я и услышал это загадочное слово «матмех» из уст родного отца: «Ты бы, Виталий, постыдился такую работу специалистам на матмехе показывать! Такую ошибку любой студент-первокурсник твоего ЛИАПа найти должен! Это не инженер, это барахло, гони ты его!». Забавно, насколько тесен опять оказался мир — с сыном Виталия Васильевича, Сергеем Витальевичем Хрущевым, выдающимся специалистом по анализу, я уже студентом через несколько лет столкнулся на матмехе на семинаре Хавина - Никольского. Прекрасные доклады и красивейшие теоремы С.В. Хрущева немало повлияли на мой выбор научной специальности.
Казалось бы, хоть тут, после третьего предупреждения я должен был понять неотвратимость встречи! Никакой свободы воли и возможности выбора у меня не было. Я был обречен. Но — нет, я так ничего и не понял...
Первая встреча
Наша первая встреча с матмехом была совершенно случайной. Математикой я не увлекался и спокойно учился в своей 530 школе Пушкинского района, получая, в зависимости от настроения, оценки «от двух до пяти» по всем предметам и замечания в дневник на переменах. Без особых предпочтений. Разумеется, я занимался в кружках и спортивных секциях: боксом, баскетболом, борьбой, электротехникой и радиоконструированием — по собственному почину, и музыкой по классу баяна и аккордеона — по выбору родителей. Мысль, что можно дополнительно заниматься математикой и что по учебным предметам могут быть какие-то кружки, мне в голову не приходила. Зачем? Если бы это было нужно всем — этому учили бы в школе... Но в седьмом классе у нас неожиданно появился новый учитель. Вместо прежней Надежды Петровны, «бабы с валенком», как мы ее называли (за любовь ходить в зимнюю пору по школе в валенках и бесформенных кофтах), появился молодой энергичный Виталий Яковлевич Берман, ходивший по классу в костюмах «с иголочки» и с биллиардным кием вместо указки в руках, постукивая по нашим спинам со словами «не сутультесь, сэр!», и напугавший наших девочек-отличниц тем, что в домашних заданиях (особенно по геометрии) стали появляться задачи, которые они никак не могли решить. Пятерки по алгебре и геометрии в конце четверти они всё же, как правило, получали, но легкой прогулкой для апологетов молчалинских добродетелей (умеренности и аккуратности) уроки математики уже не были. Зато в классах, где Виталий Яковлевич вел математику, случилось небывалое — преподаватели английского языка неожиданно наставили кучу четверок и пятерок (в том числе штатным двоечникам!) за домашнее задание, состоявшее в переводе и пересказе рассказа О. Генри «The last leaf», который, хотя и в адаптированном виде, попал в учебник. В конце этого замечательного рассказа художник по фамилии Берман умирает, написав свой шедевр — последний не облетевший с дерева лист, который спас жизнь другому человеку. Учителя английского не сразу поняли, почему так звонко и оптимистично в пересказах учеников — от двоечников до отличниц — звучала финальная фраза «Then Behrman died!». Об этом они с удивлением рассказали друг другу в учительской — и сообразив, в чем дело, донесли Виталию Яковлевичу. Впрочем, его педагогических воззрений эта история не изменила.
Именно Берман своим пинком (и в прямом, и в переносном смысле) причастен к моему первому очному знакомству с матмехом: он отправил меня и еще пару человек на районную олимпиаду по математике (пинок я заработал, сообщив ему, что у меня на воскресенье были другие, более интересные для меня планы). Совершенно неожиданно это имело последствия — через пару недель мне вручили билетик на городскую олимпиаду, которая грозила отнять еще одно воскресенье. На этот раз обошлось без пинка — мне сказали, что это большая честь, что из всего района на нее прошли по всем классам всего два человека, я и некто Миша Клюквин из 410 школы (мой будущий однокурсник). И вообще, там будет всего 80-90 лучших семиклассников города и много интересных задач. Посмотреть на этих лучших семиклассников было настолько любопытно, что я даже не осознал, что сам оказался в их числе.
Отец не опаздывал никуда сам и приучил не опаздывать и меня. Видимо, это было результатом сурового воспитания его матерью (а для меня — уже упоминавшейся бабушкой). С двадцатых годов и до начала девяностых она служила в армии в качестве шифровальщицы, машинистки, стенографистки, секретаря-референта и т.п. В шестидесятые годы она была секретарем командующего авиацией Северо-Западного военного округа трижды Героя Советского Союза легендарного летчика Ивана Никитовича Кожедуба и работала на Дворцовой площади в здании Генерального штаба. С военной четкостью и без малейших колебаний она выстраивала жизнь отца, вплоть до того, что, отправившись в 1941 году на фронт, оставила его одного, без родителей в коммунальной квартире и не слишком беспокоилась о его судьбе в блокаду. Разумеется, такие мелочи, как поездка тринадцатилетнего подростка из Пушкина на неизвестный мне Васильевский остров, не казались отцу суровым испытанием и, прочитав адрес на пригласительном билете, он проинструктировал меня, как добраться до 10 линии от Витебского вокзала, и дал денег на дорогу. Совсем недалеко от дома — 15 минут пешком до железнодорожной станции «Детское село» и полчаса на электричке...
Верный выработанной отцом привычке никогда не опаздывать, я приехал на матмех заранее, прошел через двери, утыканные записками, засунутыми между стеклом и дверной рамой, и обнаружил, что прибыл слишком рано. Гардероб в подвальчике еще был закрыт, но вахтер, сидевший в стеклянной будке первого этажа, не выставил меня на февральский мороз — лишь предупредил, чтобы я не поднимался ни по каким лестницам и не ходил по темным коридорам. Так я впервые оказался с матмехом один на один. Я дошел до спуска в гардероб, обернулся — и замер. За моей спиной вокруг проема висели доски, на которых были таблички с названиями кафедр, написанными золотыми буквами на красно-буром то ли стекле, то ли плексигласе. А сами доски были увешаны клочками бумаги. Некоторые из них были напечатаны на машинке, но большинство — написаны от руки. В углу висела доска «Кафедра алгебры и теории чисел» — название было понятно, но вот объявления пестрели непонятными словосочетаниями: линейные группы, кольца, поля с какими-то невнятными для меня характеристиками... Я начал читать следующий стенд — «Кафедра высшей геометрии». Кажется, слова топология там не было. Тут все стало совсем непонятно. Ни названия докладов на семинарах, ни темы курсовых работ не содержали никаких картинок, и на привычные геометрические образы я не наткнулся. Почему-то я страшно разволновался: как же я буду участвовать в математической олимпиаде, когда на досках алгебры и геометрии не могу понять смысла ни одной фразы? Следующей была доска «Кафедры математического анализа» (который в то время не входил в программы даже физматшкол и о котором я не имел ни малейшего представления), и от слова «анализ» так повеяло врачами, поликлиникой и болезнями, что эту доску я пропустил. Правее проема висела доска «Кафедры обыкновенных дифференциальных уравнений», на которой я увидел уже знакомую фамилию Плисса. На одном из объявлений было написано, что кто-то будет рассматривать зад Коши (точка после сокращения то ли не была проставлена, то ли я не обратил на нее внимания). Это меня почему-то успокоило, и я досмотрел доски до конца. Следом за диффурами шла математическая физика, вычислительная математика, теоретическая кибернетика и математическое обеспечение ЭВМ, многочисленные кафедры и лаборатории механики и астрономии.
Начал появляться народ, открылся гардероб, и я, сбросив верхнюю одежду, направился на самый верх, в аудиторию № 92, на которой висела табличка «7 класс, Л-Я». На школьную контрольную и районную олимпиаду это оказалось совсем не похоже. Странные и непривычные задачи. Записывать решения и сдавать листочки не требовалось, но можно было выйти из аудитории и обсудить свои решения с какими-то вполне взрослыми молодыми людьми, которые мягко указывали тебе на ошибки и недочеты и предлагали пойти подумать и подойти еще раз... Услужливая зрительная память сохранила образы этих людей, и через несколько лет я смог отождествить их всех. Ими оказались Сергей Кисляков, Сергей (Сергеевич!) Валландер, Александр Лившиц и Коля Широков, фамилии которых «склеились» с именами, которыми они друг друга называли, гораздо позже, когда я стал студентом.
Миша Гусаров
Решив четыре задачи из шести, я завоевал диплом третьей степени, который через пару месяцев мне и вручили на награждении победителей в Городском Дворце Пионеров и школьников имени А.А. Жданова. Почему награждение проходило именно там — я не задумывался. Ведь и на пригласительном билетике на олимпиаду, и на бланках с задачами, и на дверях матмеха меня встречала именно эта фамилия. В седьмом классе меня мало интересовало, кто такой Жданов и почему именно он встречался мне на каждом шагу.
На этом награждении я неожиданно познакомился и вскоре подружился с мальчиком, сидевшим рядом со мной. Его награждали первым — и не только потому, что он был удостоен диплома первой степени, а потому, что, как объявил ведущий церемонию награждения Виктор Яковлевич Григошин (который почти 30 лет заведовал сектором науки Дворца Пионеров), этот мальчик, ученик седьмого класса, стал победителем Всесоюзной олимпиады за 8 класс.
Так я одновременно и узнал о существовании Всесоюзных олимпиад, и познакомился с Мишей Гусаровым, замечательным математиком и одним из самых глубоких людей, с которыми меня столкнула жизнь. Он обладал редким даром разумно и интересно рассуждать о самых простых вещах. Этот дар я оценил после первых же его ответов на мои вопросы во время скучной церемонии вручения мно-гочисленных дипломов и похвальных отзывов. В те годы я довольно тяжело вступал в разговоры с незнакомыми людьми, но общение с ним в течение церемонии награждения и во время короткого концерта после неё настолько увлекли меня, что я прогулялся с ним до остановки автобуса и узнал, что летом они снимают дачу совсем недалеко от меня, в Тярлеве, рядом с моим родным Пушкиным.
Стоит ли говорить, что с тех пор я регулярно навещал его летом, и мы бродили по Павловскому парку, купались и разговаривали на разные темы, в первые два лета нашего знакомства совершенно не связанные с математикой. Его манера разговора была очень непривычна — казалось, он не слушает тебя, и лишь спустя какое-то время вновь возвращается к разговору. Однако быстро выяснилось, что он тщательно обдумывает ответ и только после этого излагает свои мысли — зачастую весьма неожиданные и раскрывающие предмет разговора с совершенно новой стороны. Да и в математике он всегда долго «переваривал», перепроверял и упрощал свои доказательства, из-за чего многие его результаты становились известны человечеству гораздо позже, чем он получал их первые доказательства. Так, в частности. произошло со знаменитыми теперь инвариантами Васильева — Гусарова. Во всяком случае, я услышал о них от него задолго до появления работы академика В.А. Васильева. Вместе с тем, он очень любил и умел поддерживать «трёп», неглубокий, поверхностный и тоже замечательно интересный. Тут он был и скор на ответ, и остроумен. «Трёп», видимо, выполнял для него функцию необходимого отдыха от глубоких раздумий на темы, которые он в данный момент считал серьезными.
В первое же лето нашего знакомства я узнал от него о существовании математических кружков вообще и о кружке Френкеля - Лифшица, в котором он занимался уже несколько лет, в частности. В седьмом классе он твердо знал, что будет поступать на матмех и заниматься топологией (это слово было для меня тогда совершенно загадочным). Впрочем, сообщение Гусарова о математических кружках меня совершенно не заинтересовало. Математикой я заниматься не собирался, да и ездить дважды в неделю из Пушкина в Ленинград и обратно было довольно утомительно.
М. Гусаров стал одним из двух моих ближайших друзей до самой своей безвременной и совершенно нелепой смерти в 1999 году. Мне до сих пор очень сильно не хватает его.
Тридцатка
В восьмом классе я на районную математическую олимпиаду не пошел. Тогда меня больше интересовали химия и биология, какая-то из них наложилась на математику. Я прошел на городские олимпиады по этим предметам, получил диплом по биологии и похвальный отзыв по химии. А весной я умудрился попасть под грузовик, с переломом голеностопа провалялся в больнице, затем сидел дома, в школу долго не ходил, к выпускным экзаменам за 8 класс практически не готовился... В итоге моя 530 школа не горела желанием брать меня в девятый класс...
Во-первых, я не был комсомольцем. Во-вторых, у меня были приводы в районное отделение милиции. С кем поведешься... Среди моих знакомых и приятелей по многочисленным кружкам и секциям были разные люди. Начиная с участников ансамбля аккордеонистов и баянистов, дававшего концерты в Белом зале, и заканчивая ходившим в секцию бокса цыганом Васей, нравственные качества которого за пределами секции вызывали у меня сомнения. Сам по себе ничего противозаконного я не совершал, но обстоятельства и компании заводили меня совсем не туда, куда хотелось попасть. В-третьих, кроме головы я еще умел неплохо работать руками, и меня очень любил наш учитель труда — я был явно лучшим станочником в классе. Да и со столярными и слесарными инструментами обращался неплохо. С его точки зрения, из меня получился бы замечательный рабочий. Когда позже он узнал, что я отправился в физико-математическую школу, то долго сокрушался, что я буду нищим инженером, а мог бы зарабатывать с высшим 6 разрядом в 3-4 раза больше... А главное, тогда комсомол начинал активную кампанию под лозунгом «Рабочему классу — достойное пополнение!», что в переводе на простой язык означало, что после 8 класса часть учащихся надлежало отправить в ПТУ. Позже это привело к закрытию части специализированных школ, в частности — физико-математических и английских. В итоге после сданных на одни пятерки экзаменов я получил аттестат и обязательно требовавшуюся тогда характеристику с рекомендацией отправиться в профессионально-техническое училище для получения рабочей профессии.
Против рабочей профессии самой по себе я ничего не имел. Знаменитый на опытном производстве у моего отца зуборез зарабатывал больше самого директора завода и главного инженера. Но природное упрямство (или, если угодно, один из важнейших инстинктов сопротивления принуждению) сыграло свою роль. Ах, так? Вы выбрали что-то вместо меня? Так я буду учиться в девятом классе!
Выход подсказал все тот же Миша Гусаров, который после экзаменов приехал на дачу в Тярлево. Он сказал, что есть специализированные школы, в которые сначала сдают экзамены, проходят собеседование, а уже затем подают документы, причем когда он подавал документы, то посмотрели на его дипломы, а характеристику даже не читали. По его мнению, ведущих школ было три: 45 интернат при ЛГУ, 30 школа при матмехе и 239 при ЛОМИ. Я отправился сдавать экзамены и проходить собеседование во все три, «прихватив» по дороге и 317 школу, что недалеко от Витебского вокзала. В итоге я сдал экзамены, прошел собеседование и поступил во все три городских школы, а в 45 интернате сказали, что в первую очередь примут школьников из регионов Северо-Запада, а ленинградцев зачислят в сентябре. Это меня не устраивало, я хотел решить вопрос сразу, и надо было выбирать. Я был настолько далек от информации об этих школах, что решил выбирать с точки зрения транспортной доступности. 239 школа находилась у черта на куличиках, по реке по Мойке, и ехать туда нужно было на трамвае да еще идти пешком. Мой одноклассник по 530 школе выдержал ожидание трамвая у Витебского вокзала полгода и ушел оттуда. В 317 надо было идти пешком — что под дождем и снегом не внушало оптимизма. А вот до тридцатки можно было доехать на метро. К тому же именно туда поступил М. Гусаров.
В школе моим учителем математики стал выпускник матмеха 1968 года М.Г. Гельфонд, логик, который много рассказывал о факультете и его преподавателях, о математике вообще. Под воздействием его рассказов матмех стал родным и близким местом, до которого можно было дойти от школы за 10 минут. Например, чтобы посмотреть на упомянутых Гельфондом профессоров и послушать их лекции.
В тридцатку я отправился все же с неким страхом, опасаясь, смогу ли учиться среди гениев и вундеркиндов, или меня с треском выгонят в то самое ПТУ, куда я должен был отправиться достойно пополнять рабочий класс. Однако опасения оказались напрасны. К концу девятого класса (1973 год) я сам оказался среди «звезд», получив дипломы городских олимпиад и по математике, и по физике, и по химии (и еще по нескольким предметам), и числился кандидатом на поездку на три Всесоюзные олимпиады. Я готовился к отбору во все три команды и благополучно не попал ни в одну. Зато я начал ходить на кружки по физике и химии, и родным для меня стал еще и химфак. Предметом особой гордости для меня стал диплом первой степени по математике. Такой же, как и у Гусарова.
В математический кружок Дворца Пионеров, куда перешел и Миша Гусаров, меня пригласили еще осенью. Руководитель кружка Валерий Павлович Федотов, золотой медалист Международной Математической Олимпиады, ученик В.А. Залгаллера (и, разумеется, выпускник матмеха) был ответственным секретарем городской олимпиады, составлявшим списки победителей для награждения. И когда Гусаров среди поступивших в тридцатку людей, попавших в команду школы на традиционный матбой с 239 школой, упомянул меня, Федотов мгновенно вспомнил, что у меня в 7 классе был диплом третьей степени городской олимпиады. Вряд ли его заинтересовал бы школьник с такими слабыми и такими давними успехами, но он вспомнил еще и то, что я учился в 530 школе и, значит, живу в Пушкине, где жил в то время и он. Это обстоятельство и оказалось решающим — он пригласил меня в кружок просто для того, чтобы не скучно было после занятий ездить домой в Пушкин одному... Разумеется, эти поездки были заполнены разговорами о математике и математиках, что, тем не менее, нимало не подвинуло меня в сторону матмеха.
И все-таки матмех
Выбор судьбы довершили уже упомянутое природное упрямство и моя мама. Дело в том, что я еще в седьмом классе собрался поступать в Военно-Медицинскую Академию и аккуратно ходил на занятия Малой Медицинской Академии для школьников. Но поскольку школу я заканчивал в 16 лет, а в военные учебные заведения принимали с 18, мне требовалось письменное согласие обоих родителей. А мама, узнав, что я собираюсь на морской факультет (где учили дольше и, как мне тогда казалось, лучше — на корабле консилиум не организуешь и на операцию в окружной госпиталь не отправишь...), устроила скандал и со словами «ты утонешь вместе со своим военным кораблем!» категорически отказалась подписывать разрешение, говоря, что я могу отправиться и в гражданский медицинский институт. Но тут нашла коса на камень. Я заупрямился и попытался бороться. До сих пор помню свой визит к полковнику Звонареву, кажется, тогдашнему начальнику учебной части Академии и его попытки помочь. Увы! Без разрешения родителей поступить было невозможно. Идти в Первый медицинский — признать свое поражение. Этого сделать было никак нельзя. Оставалось найти другие варианты. Например, физфак, химфак или матмех. По крайней мере, я представлял, чему и кто там учит. Однако физфак был в Петергофе, куда из Пушкина ездить не хотелось. Химфак прокурен донельзя (бросив курить еще в седьмом классе, я совершенно не переносил табачного дыма). А на матмех как член сборной страны на Международной Олимпиаде был без экзаменов принят Миша Гусаров. Это и довершило мои колебания. Выбор был сделан. Туда, за компанию с ним, я и отправился... Поступление, как мне наивно казалось, не предвещало никаких проблем: средний балл 5,0 по аттестату, дипломы олимпиад, знания, вынесенные из тридцатки и из кружка. Да и в комсомол в девятом классе я вступил — в комитете комсомола тридцатки действительно были лучшие, энергичные люди, и дела, которыми они занимались, были действительно важны и нужны школе.
Что было потом?
Все было. Курс, на который приняли 500 человек. И три доставшихся нашему курсу выезда на картошку, на всех нечетных курсах. И доносы стукачей. Ленинский зачет, который Гусарову пытались не поставить из-за того, что он не был комсомольцем, и без которого не давали стипендии. Легенды о насыщенной и интересной комсомольской жизни факультета в шестидесятые. Долгие споры о том, можно ли считать ведение кружков ЮМШ и работу в Летних Школах общественной работой, если люди этим занимаются с удовольствием. И появившееся после этого определение: «общественной считается работа, выполняемая бесплатно и с отвращением».
Блестящие лекции В.П. Хавина, В.А. Плисса, В.А. Рохлина и А.М. Вершика. Отвратительные лекции Ю.А. Волкова, к которым он совершенно не готовился и о которых нас предупреждали заранее старшекурсники: «ни одной законченной мысли во фразе и ни одной законченной фразы в лекции». Его знаменитая лекция, которую он начал с того, что не мог сформулировать ограничения, при которых теорема верна, и потребовал заведомо много, сказав, что мы будем постепенно избавляться от стеснительных условий, и через два часа, оглядев все четыре доски 92 аудитории, удовлетворенно сказал: «Ну вот, теперь мы, кажется, ни на что не опирались, а, значит, ничего и не доказали... Но с этим вы сами легко разберетесь». Как же мы, математики, завидовали потоку кибернетиков, которым геометрию читал В.А. Залгаллер. Интереснейшие задачи, которыми нас «подкармливали» С.Е. Козлов, Н.А. Широков, В.А. Залгаллер и В.Е. Чернышев. Рассказы замечательного лектора по теоретической механике Леонида Ивановича Кузнецова о геостационарных спутниках и связанных с ними проблемах (в перерывах между лекциями) и о зимней рыбалке, большим любителем которой он был (после лекций). И его знаменитая фраза о том, что он делает с выловленной рыбой: «мелкую отпускаю, крупную — в майонезную баночку складываю, для кошки», которую так и не могли оценить долго возмущавшиеся этим бесполезным занятием девушки из нашей группы. Курировавшая наш курс Л.Я. Адрианова, которой многие из нас обязаны. Все это уже многократно описано. Но самое главное — это то неизбывное чувство, которое привили нам матмеховские преподаватели. Чувство, что каждый день ты что-то должен сделать. Либо в своих собственных занятиях наукой, либо в том, что выращиваешь для него новые поколения будущих студентов. Казалось бы, за столько лет можно бы успеть и расплатиться. Два Филдсовских лауреата (Г. Перельман и С. Смирнов), сотни учеников, пошедших на матмех, доктора и кандидаты наук. Однако до сих пор я ощущаю, что я ему, матмеху, что-то должен. И когда меня спрашивают о чем-то неприглядном, отвратительном, я отвечаю словами старого анекдота: «Да! Было! Правда! Было! Но мы его ценим и любим не только за это...».
Знаки судьбы
Он появился в моем сознании в раннем детстве и преследовал меня долгие годы, время от времени подавая тайные знаки. Если бы я вовремя правильно понял их и готовился к встрече с ним — возможно, моя судьба сложилась бы по-другому... Но я не обращал на них никакого внимания — вплоть до момента, когда избежать встречи с ним уже было невозможно. И с этого момента слова и поступки, казавшиеся никак не связанными между собой, вдруг выстроились в четкую последовательность, оказавшуюся гулкими шагами по дороге судьбы. И как бы я ни пытался оторваться от него — незримая пуповина до сих пор связывает нас и не отпускает слишком далеко. Даже если в какой-то момент мы этого и не осознаем...
Впервые таинственное слово «матмех» я услышал, когда мне не было еще пяти лет, от сына нашего соседа сверху Юры: он обсуждал с родителями проблемы поступления в Университет. Тут-то я и столкнулся с загадочными и малоразличимыми для меня в то время словами «матмех» и «мехмат». Выбор одного из этих заклинаний почему-то требовал отъезда в Москву и не нравился Юриным родителям, но именно он и был сделан. Юра оказался в Москве и через несколько лет вернулся в Ленинград с дипломом МГУ и молодой женой. Приезжая на каникулы, он произносил еще разные загадочные слова: Аносов, Арнольд, Гельфанд, Манин, Шафаревич, Рохлин, причем кто-то из них был связан с матмехом, а кто-то — с мехматом.
Сложнее всего было понять, что стоит за самой понятной тогда для меня фамилией Александров. Александров был «московский», «ленинградский» и «новосибирский», причем какие-то двое из них были одним и тем же человеком. Ну что можно было понять во всем этом? Разумеется, игра в войну и футбол во дворе дома в городе Пушкине привлекала меня гораздо больше, чем все эти разговоры.
Второй раз эти тайные знаки настигли меня в большой коммунальной квартире на углу улиц Восстания и Рылеева, куда родители ежевоскресно вывозили меня на ритуальные обеды к моей бабушке по отцу. Выезды эти (да и бабушку тоже!) я тогда не особо любил. Воспитанная в институте благородных девиц, она отличалась твердым характером и безукоризненными манерами, соблюдения которых требовала ото всех, сидящих за столом. И пользование десертной вилкой, ножом для рыбы и ножом для фруктов, которые нельзя было перепутать с другими предметами сервировки стола, чудом сохранившимися у нее с довоенных времен до начала шестидесятых, не только лишало меня всякого аппетита, но и накладывало неприятный отпечаток на все, связанное с этими визитами. Кроме одного — в этой огромной квартире, прихожая которой была заставлена старинными шкафами и сундуками, и высота потолков которой позволяла играть в ней в волейбол, в самом дальнем углу, в конце таинственного коридорчика, жила семья Ершовых: Екатерина Ивановна, ее муж, дядя Костя, и их сын Женя. Жизнь их, как и у всех тогда, была нелегка, но рядом с Екатериной Ивановной мир становился гораздо светлее и теплее, и ее усталая улыбка была гораздо привлекательнее для меня, чем чинный распорядок семейных визитов. В детстве ощущение исходящего от человека тепла и радушия приходит само, безо всяких размышлений, и не требует логических обоснований. (Спустя много лет я узнал, что без вмешательства Екатерины Ивановны я мог умереть от воспаления легких, не дожив и до пяти месяцев... Но эту грустную историю, объяснявшую и мою интуитивную нелюбовь к бабушке, и тягу к Екатерине Ивановне, я узнал гораздо позднее...) Женя был намного старше меня, и вряд ли ему было интересно возиться с внуком соседки по коммунальной квартире, но фотографии сохранили меня сидящим у него на коленях и доверчиво протягивающим ему своего любимого плюшевого медведя. И вот от него и от Екатерины Ивановны я снова услышал слово «матмех», на который Женя решил поступать и вскоре успешно поступил.
Более того — благодаря им таинственный матмех обрел для меня человеческое лицо, и лицом этим стал научный руководитель Жени, профессор Виктор Александрович Плисс. (Вот тут-то, как мне сейчас очевидно, я должен был понять: «так судьба стучится в дверь», с той же неотвратимой настойчивостью, как у Бетховена. Но этого настойчивого стука я опять не услышал, хотя ощущение запомнил навсегда. Наверное, именно так влюбляются с первого взгляда — и на всю жизнь. Как вспышка молнии, как раскат грома. Без раздумий, очертя голову, когда выбора не просто нет, а даже мысль о его возможности смешна и нелепа.) Слово «профессор» прочно ассоциировалось у меня по старым советским фильмам с седовласыми старичками в очках, с бородками и без оных. А тут с показанной мне фотографии глянул атлетического сложения красавец, молодость и невыразимое в словах сочетание физической и интеллектуальной мощи которого притягивали взгляд; фотографию, как хорошую картину, хотелось долго рассматривать в деталях, вместе с таинственными символами, начертанными на доске. А рассказ о том, что в двадцать семь он стал доктором наук и в двадцать восемь возглавил кафедру, был и вовсе невероятным. Все это совершенно не вязалось в моих мыслях ни со словом «профессор», ни с расхожей шуткой «дураки и дуры идут на диффуры», которую я, кажется, тоже впервые услышал от Жени Ершова, когда он выбирал кафедру.
Несколько лет спустя мой тренер по боксу, узнав, что я (для чего мне пришлось прогулять воскресную тренировку!) получил диплом на математической олимпиаде, сообщил, что это плохой признак: на его памяти один очень талантливый боксер, ученик его коллеги, уже бросил спорт ради математики. Фамилия этого боксера оказалась Плисс. Надо ли говорить, что это мгновенно всколыхнуло мои воспоминания о той фотографии? (Об этом эпизоде, немало его повеселившем, я рассказал В.А. Плиссу, когда учил в 239 школе его внука Володю ... дифференциальным уравнениям!)
В третий раз матмех настиг меня и вовсе с неожиданной стороны. Мой отец был Генеральным конструктором «почтового ящика» и считался крупным специалистом по микроэлектрическим машинам. Во всяком случае, к математике мой отец в моих глазах никакого отношения не имел. Хотя интересные задачи решать любил, особенно шахматные. (В детстве он позанимался шахматами и поучился какое-то время вместе и в школе, и в шахматном кружке с Виктором Корчным. Дома долгое время хранились на пожелтевших бланках записи его партий с Корчным и Борисом Спасским.) Приятель моего отца, Виталий Васильевич Хрущев, который тогда был (если не ошибаюсь) проректором по научной работе ЛИАПа, периодически обсуждал с ним разные статьи, дипломные работы, диссертации. И вот один раз они при мне обсуждали некую то ли диссертацию, то ли статью, в которой была таинственная ошибка. Видимо, на предмет поиска этой ошибки то ли в решении уравнения (видимо, дифференциального?), то ли в исследовании его свойств, Виталий Васильевич хотел показать ее кому-то с матмеха. С ошибкой отец разобрался быстро. Автор работы сложил (взятые с какими-то константами и сдвинутые по фазе) графики синуса и косинуса «по точкам», пользуясь таблицами. И вблизи нуля, и вблизи 90° сумма получилась равной 1, после чего автор работы «интерполировал» результаты и дорисовал график функции в виде константы на всем промежутке... А в двигателе или еще какой-то электрической машине возникали биения. Тут-то я и услышал это загадочное слово «матмех» из уст родного отца: «Ты бы, Виталий, постыдился такую работу специалистам на матмехе показывать! Такую ошибку любой студент-первокурсник твоего ЛИАПа найти должен! Это не инженер, это барахло, гони ты его!». Забавно, насколько тесен опять оказался мир — с сыном Виталия Васильевича, Сергеем Витальевичем Хрущевым, выдающимся специалистом по анализу, я уже студентом через несколько лет столкнулся на матмехе на семинаре Хавина - Никольского. Прекрасные доклады и красивейшие теоремы С.В. Хрущева немало повлияли на мой выбор научной специальности.
Казалось бы, хоть тут, после третьего предупреждения я должен был понять неотвратимость встречи! Никакой свободы воли и возможности выбора у меня не было. Я был обречен. Но — нет, я так ничего и не понял...
Первая встреча
Наша первая встреча с матмехом была совершенно случайной. Математикой я не увлекался и спокойно учился в своей 530 школе Пушкинского района, получая, в зависимости от настроения, оценки «от двух до пяти» по всем предметам и замечания в дневник на переменах. Без особых предпочтений. Разумеется, я занимался в кружках и спортивных секциях: боксом, баскетболом, борьбой, электротехникой и радиоконструированием — по собственному почину, и музыкой по классу баяна и аккордеона — по выбору родителей. Мысль, что можно дополнительно заниматься математикой и что по учебным предметам могут быть какие-то кружки, мне в голову не приходила. Зачем? Если бы это было нужно всем — этому учили бы в школе... Но в седьмом классе у нас неожиданно появился новый учитель. Вместо прежней Надежды Петровны, «бабы с валенком», как мы ее называли (за любовь ходить в зимнюю пору по школе в валенках и бесформенных кофтах), появился молодой энергичный Виталий Яковлевич Берман, ходивший по классу в костюмах «с иголочки» и с биллиардным кием вместо указки в руках, постукивая по нашим спинам со словами «не сутультесь, сэр!», и напугавший наших девочек-отличниц тем, что в домашних заданиях (особенно по геометрии) стали появляться задачи, которые они никак не могли решить. Пятерки по алгебре и геометрии в конце четверти они всё же, как правило, получали, но легкой прогулкой для апологетов молчалинских добродетелей (умеренности и аккуратности) уроки математики уже не были. Зато в классах, где Виталий Яковлевич вел математику, случилось небывалое — преподаватели английского языка неожиданно наставили кучу четверок и пятерок (в том числе штатным двоечникам!) за домашнее задание, состоявшее в переводе и пересказе рассказа О. Генри «The last leaf», который, хотя и в адаптированном виде, попал в учебник. В конце этого замечательного рассказа художник по фамилии Берман умирает, написав свой шедевр — последний не облетевший с дерева лист, который спас жизнь другому человеку. Учителя английского не сразу поняли, почему так звонко и оптимистично в пересказах учеников — от двоечников до отличниц — звучала финальная фраза «Then Behrman died!». Об этом они с удивлением рассказали друг другу в учительской — и сообразив, в чем дело, донесли Виталию Яковлевичу. Впрочем, его педагогических воззрений эта история не изменила.
Именно Берман своим пинком (и в прямом, и в переносном смысле) причастен к моему первому очному знакомству с матмехом: он отправил меня и еще пару человек на районную олимпиаду по математике (пинок я заработал, сообщив ему, что у меня на воскресенье были другие, более интересные для меня планы). Совершенно неожиданно это имело последствия — через пару недель мне вручили билетик на городскую олимпиаду, которая грозила отнять еще одно воскресенье. На этот раз обошлось без пинка — мне сказали, что это большая честь, что из всего района на нее прошли по всем классам всего два человека, я и некто Миша Клюквин из 410 школы (мой будущий однокурсник). И вообще, там будет всего 80-90 лучших семиклассников города и много интересных задач. Посмотреть на этих лучших семиклассников было настолько любопытно, что я даже не осознал, что сам оказался в их числе.
Отец не опаздывал никуда сам и приучил не опаздывать и меня. Видимо, это было результатом сурового воспитания его матерью (а для меня — уже упоминавшейся бабушкой). С двадцатых годов и до начала девяностых она служила в армии в качестве шифровальщицы, машинистки, стенографистки, секретаря-референта и т.п. В шестидесятые годы она была секретарем командующего авиацией Северо-Западного военного округа трижды Героя Советского Союза легендарного летчика Ивана Никитовича Кожедуба и работала на Дворцовой площади в здании Генерального штаба. С военной четкостью и без малейших колебаний она выстраивала жизнь отца, вплоть до того, что, отправившись в 1941 году на фронт, оставила его одного, без родителей в коммунальной квартире и не слишком беспокоилась о его судьбе в блокаду. Разумеется, такие мелочи, как поездка тринадцатилетнего подростка из Пушкина на неизвестный мне Васильевский остров, не казались отцу суровым испытанием и, прочитав адрес на пригласительном билете, он проинструктировал меня, как добраться до 10 линии от Витебского вокзала, и дал денег на дорогу. Совсем недалеко от дома — 15 минут пешком до железнодорожной станции «Детское село» и полчаса на электричке...
Верный выработанной отцом привычке никогда не опаздывать, я приехал на матмех заранее, прошел через двери, утыканные записками, засунутыми между стеклом и дверной рамой, и обнаружил, что прибыл слишком рано. Гардероб в подвальчике еще был закрыт, но вахтер, сидевший в стеклянной будке первого этажа, не выставил меня на февральский мороз — лишь предупредил, чтобы я не поднимался ни по каким лестницам и не ходил по темным коридорам. Так я впервые оказался с матмехом один на один. Я дошел до спуска в гардероб, обернулся — и замер. За моей спиной вокруг проема висели доски, на которых были таблички с названиями кафедр, написанными золотыми буквами на красно-буром то ли стекле, то ли плексигласе. А сами доски были увешаны клочками бумаги. Некоторые из них были напечатаны на машинке, но большинство — написаны от руки. В углу висела доска «Кафедра алгебры и теории чисел» — название было понятно, но вот объявления пестрели непонятными словосочетаниями: линейные группы, кольца, поля с какими-то невнятными для меня характеристиками... Я начал читать следующий стенд — «Кафедра высшей геометрии». Кажется, слова топология там не было. Тут все стало совсем непонятно. Ни названия докладов на семинарах, ни темы курсовых работ не содержали никаких картинок, и на привычные геометрические образы я не наткнулся. Почему-то я страшно разволновался: как же я буду участвовать в математической олимпиаде, когда на досках алгебры и геометрии не могу понять смысла ни одной фразы? Следующей была доска «Кафедры математического анализа» (который в то время не входил в программы даже физматшкол и о котором я не имел ни малейшего представления), и от слова «анализ» так повеяло врачами, поликлиникой и болезнями, что эту доску я пропустил. Правее проема висела доска «Кафедры обыкновенных дифференциальных уравнений», на которой я увидел уже знакомую фамилию Плисса. На одном из объявлений было написано, что кто-то будет рассматривать зад Коши (точка после сокращения то ли не была проставлена, то ли я не обратил на нее внимания). Это меня почему-то успокоило, и я досмотрел доски до конца. Следом за диффурами шла математическая физика, вычислительная математика, теоретическая кибернетика и математическое обеспечение ЭВМ, многочисленные кафедры и лаборатории механики и астрономии.
Начал появляться народ, открылся гардероб, и я, сбросив верхнюю одежду, направился на самый верх, в аудиторию № 92, на которой висела табличка «7 класс, Л-Я». На школьную контрольную и районную олимпиаду это оказалось совсем не похоже. Странные и непривычные задачи. Записывать решения и сдавать листочки не требовалось, но можно было выйти из аудитории и обсудить свои решения с какими-то вполне взрослыми молодыми людьми, которые мягко указывали тебе на ошибки и недочеты и предлагали пойти подумать и подойти еще раз... Услужливая зрительная память сохранила образы этих людей, и через несколько лет я смог отождествить их всех. Ими оказались Сергей Кисляков, Сергей (Сергеевич!) Валландер, Александр Лившиц и Коля Широков, фамилии которых «склеились» с именами, которыми они друг друга называли, гораздо позже, когда я стал студентом.
Миша Гусаров
Решив четыре задачи из шести, я завоевал диплом третьей степени, который через пару месяцев мне и вручили на награждении победителей в Городском Дворце Пионеров и школьников имени А.А. Жданова. Почему награждение проходило именно там — я не задумывался. Ведь и на пригласительном билетике на олимпиаду, и на бланках с задачами, и на дверях матмеха меня встречала именно эта фамилия. В седьмом классе меня мало интересовало, кто такой Жданов и почему именно он встречался мне на каждом шагу.
На этом награждении я неожиданно познакомился и вскоре подружился с мальчиком, сидевшим рядом со мной. Его награждали первым — и не только потому, что он был удостоен диплома первой степени, а потому, что, как объявил ведущий церемонию награждения Виктор Яковлевич Григошин (который почти 30 лет заведовал сектором науки Дворца Пионеров), этот мальчик, ученик седьмого класса, стал победителем Всесоюзной олимпиады за 8 класс.
Так я одновременно и узнал о существовании Всесоюзных олимпиад, и познакомился с Мишей Гусаровым, замечательным математиком и одним из самых глубоких людей, с которыми меня столкнула жизнь. Он обладал редким даром разумно и интересно рассуждать о самых простых вещах. Этот дар я оценил после первых же его ответов на мои вопросы во время скучной церемонии вручения мно-гочисленных дипломов и похвальных отзывов. В те годы я довольно тяжело вступал в разговоры с незнакомыми людьми, но общение с ним в течение церемонии награждения и во время короткого концерта после неё настолько увлекли меня, что я прогулялся с ним до остановки автобуса и узнал, что летом они снимают дачу совсем недалеко от меня, в Тярлеве, рядом с моим родным Пушкиным.
Стоит ли говорить, что с тех пор я регулярно навещал его летом, и мы бродили по Павловскому парку, купались и разговаривали на разные темы, в первые два лета нашего знакомства совершенно не связанные с математикой. Его манера разговора была очень непривычна — казалось, он не слушает тебя, и лишь спустя какое-то время вновь возвращается к разговору. Однако быстро выяснилось, что он тщательно обдумывает ответ и только после этого излагает свои мысли — зачастую весьма неожиданные и раскрывающие предмет разговора с совершенно новой стороны. Да и в математике он всегда долго «переваривал», перепроверял и упрощал свои доказательства, из-за чего многие его результаты становились известны человечеству гораздо позже, чем он получал их первые доказательства. Так, в частности. произошло со знаменитыми теперь инвариантами Васильева — Гусарова. Во всяком случае, я услышал о них от него задолго до появления работы академика В.А. Васильева. Вместе с тем, он очень любил и умел поддерживать «трёп», неглубокий, поверхностный и тоже замечательно интересный. Тут он был и скор на ответ, и остроумен. «Трёп», видимо, выполнял для него функцию необходимого отдыха от глубоких раздумий на темы, которые он в данный момент считал серьезными.
В первое же лето нашего знакомства я узнал от него о существовании математических кружков вообще и о кружке Френкеля - Лифшица, в котором он занимался уже несколько лет, в частности. В седьмом классе он твердо знал, что будет поступать на матмех и заниматься топологией (это слово было для меня тогда совершенно загадочным). Впрочем, сообщение Гусарова о математических кружках меня совершенно не заинтересовало. Математикой я заниматься не собирался, да и ездить дважды в неделю из Пушкина в Ленинград и обратно было довольно утомительно.
М. Гусаров стал одним из двух моих ближайших друзей до самой своей безвременной и совершенно нелепой смерти в 1999 году. Мне до сих пор очень сильно не хватает его.
Тридцатка
В восьмом классе я на районную математическую олимпиаду не пошел. Тогда меня больше интересовали химия и биология, какая-то из них наложилась на математику. Я прошел на городские олимпиады по этим предметам, получил диплом по биологии и похвальный отзыв по химии. А весной я умудрился попасть под грузовик, с переломом голеностопа провалялся в больнице, затем сидел дома, в школу долго не ходил, к выпускным экзаменам за 8 класс практически не готовился... В итоге моя 530 школа не горела желанием брать меня в девятый класс...
Во-первых, я не был комсомольцем. Во-вторых, у меня были приводы в районное отделение милиции. С кем поведешься... Среди моих знакомых и приятелей по многочисленным кружкам и секциям были разные люди. Начиная с участников ансамбля аккордеонистов и баянистов, дававшего концерты в Белом зале, и заканчивая ходившим в секцию бокса цыганом Васей, нравственные качества которого за пределами секции вызывали у меня сомнения. Сам по себе ничего противозаконного я не совершал, но обстоятельства и компании заводили меня совсем не туда, куда хотелось попасть. В-третьих, кроме головы я еще умел неплохо работать руками, и меня очень любил наш учитель труда — я был явно лучшим станочником в классе. Да и со столярными и слесарными инструментами обращался неплохо. С его точки зрения, из меня получился бы замечательный рабочий. Когда позже он узнал, что я отправился в физико-математическую школу, то долго сокрушался, что я буду нищим инженером, а мог бы зарабатывать с высшим 6 разрядом в 3-4 раза больше... А главное, тогда комсомол начинал активную кампанию под лозунгом «Рабочему классу — достойное пополнение!», что в переводе на простой язык означало, что после 8 класса часть учащихся надлежало отправить в ПТУ. Позже это привело к закрытию части специализированных школ, в частности — физико-математических и английских. В итоге после сданных на одни пятерки экзаменов я получил аттестат и обязательно требовавшуюся тогда характеристику с рекомендацией отправиться в профессионально-техническое училище для получения рабочей профессии.
Против рабочей профессии самой по себе я ничего не имел. Знаменитый на опытном производстве у моего отца зуборез зарабатывал больше самого директора завода и главного инженера. Но природное упрямство (или, если угодно, один из важнейших инстинктов сопротивления принуждению) сыграло свою роль. Ах, так? Вы выбрали что-то вместо меня? Так я буду учиться в девятом классе!
Выход подсказал все тот же Миша Гусаров, который после экзаменов приехал на дачу в Тярлево. Он сказал, что есть специализированные школы, в которые сначала сдают экзамены, проходят собеседование, а уже затем подают документы, причем когда он подавал документы, то посмотрели на его дипломы, а характеристику даже не читали. По его мнению, ведущих школ было три: 45 интернат при ЛГУ, 30 школа при матмехе и 239 при ЛОМИ. Я отправился сдавать экзамены и проходить собеседование во все три, «прихватив» по дороге и 317 школу, что недалеко от Витебского вокзала. В итоге я сдал экзамены, прошел собеседование и поступил во все три городских школы, а в 45 интернате сказали, что в первую очередь примут школьников из регионов Северо-Запада, а ленинградцев зачислят в сентябре. Это меня не устраивало, я хотел решить вопрос сразу, и надо было выбирать. Я был настолько далек от информации об этих школах, что решил выбирать с точки зрения транспортной доступности. 239 школа находилась у черта на куличиках, по реке по Мойке, и ехать туда нужно было на трамвае да еще идти пешком. Мой одноклассник по 530 школе выдержал ожидание трамвая у Витебского вокзала полгода и ушел оттуда. В 317 надо было идти пешком — что под дождем и снегом не внушало оптимизма. А вот до тридцатки можно было доехать на метро. К тому же именно туда поступил М. Гусаров.
В школе моим учителем математики стал выпускник матмеха 1968 года М.Г. Гельфонд, логик, который много рассказывал о факультете и его преподавателях, о математике вообще. Под воздействием его рассказов матмех стал родным и близким местом, до которого можно было дойти от школы за 10 минут. Например, чтобы посмотреть на упомянутых Гельфондом профессоров и послушать их лекции.
В тридцатку я отправился все же с неким страхом, опасаясь, смогу ли учиться среди гениев и вундеркиндов, или меня с треском выгонят в то самое ПТУ, куда я должен был отправиться достойно пополнять рабочий класс. Однако опасения оказались напрасны. К концу девятого класса (1973 год) я сам оказался среди «звезд», получив дипломы городских олимпиад и по математике, и по физике, и по химии (и еще по нескольким предметам), и числился кандидатом на поездку на три Всесоюзные олимпиады. Я готовился к отбору во все три команды и благополучно не попал ни в одну. Зато я начал ходить на кружки по физике и химии, и родным для меня стал еще и химфак. Предметом особой гордости для меня стал диплом первой степени по математике. Такой же, как и у Гусарова.
В математический кружок Дворца Пионеров, куда перешел и Миша Гусаров, меня пригласили еще осенью. Руководитель кружка Валерий Павлович Федотов, золотой медалист Международной Математической Олимпиады, ученик В.А. Залгаллера (и, разумеется, выпускник матмеха) был ответственным секретарем городской олимпиады, составлявшим списки победителей для награждения. И когда Гусаров среди поступивших в тридцатку людей, попавших в команду школы на традиционный матбой с 239 школой, упомянул меня, Федотов мгновенно вспомнил, что у меня в 7 классе был диплом третьей степени городской олимпиады. Вряд ли его заинтересовал бы школьник с такими слабыми и такими давними успехами, но он вспомнил еще и то, что я учился в 530 школе и, значит, живу в Пушкине, где жил в то время и он. Это обстоятельство и оказалось решающим — он пригласил меня в кружок просто для того, чтобы не скучно было после занятий ездить домой в Пушкин одному... Разумеется, эти поездки были заполнены разговорами о математике и математиках, что, тем не менее, нимало не подвинуло меня в сторону матмеха.
И все-таки матмех
Выбор судьбы довершили уже упомянутое природное упрямство и моя мама. Дело в том, что я еще в седьмом классе собрался поступать в Военно-Медицинскую Академию и аккуратно ходил на занятия Малой Медицинской Академии для школьников. Но поскольку школу я заканчивал в 16 лет, а в военные учебные заведения принимали с 18, мне требовалось письменное согласие обоих родителей. А мама, узнав, что я собираюсь на морской факультет (где учили дольше и, как мне тогда казалось, лучше — на корабле консилиум не организуешь и на операцию в окружной госпиталь не отправишь...), устроила скандал и со словами «ты утонешь вместе со своим военным кораблем!» категорически отказалась подписывать разрешение, говоря, что я могу отправиться и в гражданский медицинский институт. Но тут нашла коса на камень. Я заупрямился и попытался бороться. До сих пор помню свой визит к полковнику Звонареву, кажется, тогдашнему начальнику учебной части Академии и его попытки помочь. Увы! Без разрешения родителей поступить было невозможно. Идти в Первый медицинский — признать свое поражение. Этого сделать было никак нельзя. Оставалось найти другие варианты. Например, физфак, химфак или матмех. По крайней мере, я представлял, чему и кто там учит. Однако физфак был в Петергофе, куда из Пушкина ездить не хотелось. Химфак прокурен донельзя (бросив курить еще в седьмом классе, я совершенно не переносил табачного дыма). А на матмех как член сборной страны на Международной Олимпиаде был без экзаменов принят Миша Гусаров. Это и довершило мои колебания. Выбор был сделан. Туда, за компанию с ним, я и отправился... Поступление, как мне наивно казалось, не предвещало никаких проблем: средний балл 5,0 по аттестату, дипломы олимпиад, знания, вынесенные из тридцатки и из кружка. Да и в комсомол в девятом классе я вступил — в комитете комсомола тридцатки действительно были лучшие, энергичные люди, и дела, которыми они занимались, были действительно важны и нужны школе.
Что было потом?
Все было. Курс, на который приняли 500 человек. И три доставшихся нашему курсу выезда на картошку, на всех нечетных курсах. И доносы стукачей. Ленинский зачет, который Гусарову пытались не поставить из-за того, что он не был комсомольцем, и без которого не давали стипендии. Легенды о насыщенной и интересной комсомольской жизни факультета в шестидесятые. Долгие споры о том, можно ли считать ведение кружков ЮМШ и работу в Летних Школах общественной работой, если люди этим занимаются с удовольствием. И появившееся после этого определение: «общественной считается работа, выполняемая бесплатно и с отвращением».
Блестящие лекции В.П. Хавина, В.А. Плисса, В.А. Рохлина и А.М. Вершика. Отвратительные лекции Ю.А. Волкова, к которым он совершенно не готовился и о которых нас предупреждали заранее старшекурсники: «ни одной законченной мысли во фразе и ни одной законченной фразы в лекции». Его знаменитая лекция, которую он начал с того, что не мог сформулировать ограничения, при которых теорема верна, и потребовал заведомо много, сказав, что мы будем постепенно избавляться от стеснительных условий, и через два часа, оглядев все четыре доски 92 аудитории, удовлетворенно сказал: «Ну вот, теперь мы, кажется, ни на что не опирались, а, значит, ничего и не доказали... Но с этим вы сами легко разберетесь». Как же мы, математики, завидовали потоку кибернетиков, которым геометрию читал В.А. Залгаллер. Интереснейшие задачи, которыми нас «подкармливали» С.Е. Козлов, Н.А. Широков, В.А. Залгаллер и В.Е. Чернышев. Рассказы замечательного лектора по теоретической механике Леонида Ивановича Кузнецова о геостационарных спутниках и связанных с ними проблемах (в перерывах между лекциями) и о зимней рыбалке, большим любителем которой он был (после лекций). И его знаменитая фраза о том, что он делает с выловленной рыбой: «мелкую отпускаю, крупную — в майонезную баночку складываю, для кошки», которую так и не могли оценить долго возмущавшиеся этим бесполезным занятием девушки из нашей группы. Курировавшая наш курс Л.Я. Адрианова, которой многие из нас обязаны. Все это уже многократно описано. Но самое главное — это то неизбывное чувство, которое привили нам матмеховские преподаватели. Чувство, что каждый день ты что-то должен сделать. Либо в своих собственных занятиях наукой, либо в том, что выращиваешь для него новые поколения будущих студентов. Казалось бы, за столько лет можно бы успеть и расплатиться. Два Филдсовских лауреата (Г. Перельман и С. Смирнов), сотни учеников, пошедших на матмех, доктора и кандидаты наук. Однако до сих пор я ощущаю, что я ему, матмеху, что-то должен. И когда меня спрашивают о чем-то неприглядном, отвратительном, я отвечаю словами старого анекдота: «Да! Было! Правда! Было! Но мы его ценим и любим не только за это...».