Ария Семен Львович. Про войну...
те, кто вернулся с войны, возвращались либо фаталистами, либо с верой в бога. нигде перст Судьбы не обнаруживался столь наглядно, столь жестко и неотвратимо, как там. Мне довелось это испытать на себе, и не раз.
Зимой 1942–1943 годов танковая бригада, в которой я имел честь тогда служить, в боях за Моздок понесла тяжелые потери, в число которых я в данном конкретном случае не попал. Судьба, предвидя, как я понимаю, предельно вероятное развитие событий, тогда же приняла твердое решение перевести меня с должности механика-водителя танка в другой,менее смертельный род войск. и срочно. и любой ценой. Это удалось ей не сразу, но она была тверда и упорна в достижении поставленной цели.
Сумрачным зимним днем танковая колонна, в которой следовал и наш т-34, после долгого марша втянулась в станицу левокумскую. Отступавшие немцы взорвали за собой мост через Куму, и нашим взорам, когда мы подъехали к берегу, предстала временная бревенчатая переправа, только что наведенная саперами из того, что бог послал. недоверчиво осмотрев ее, наш комбат спросил у саперного начальника: — А танк пройдет? двадцать пять тонн? — не сомневайся! — ответил тот. — Гвардейская работа!
но — по одному.
первый танк медленно и осторожно прополз по играющему настилу, второй столь же осторожно въехал, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вдруг начал у всех на глазах двигаться не через реку, а вдоль нее, а затем вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности лишь ведущую «звездочку» гусеницы. Экипаж был не без труда выловлен из ледяной воды, за водителем пришлось нырять. наш танк был третьим.
после энергичного мата-перемата с саперами и угроз расстрелом комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой «виллис» и разъяснив
мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним. — не особо разгоняйся, но и не отставай, — сказал он. —если что не так, я тебе фонариком посигналю.
и мы двинулись полевыми дорогами вдоль реки. А между тем окончательно стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были — светить нельзя в опасении авиации. поэтому во тьме, слегка разбавленной неверным лунным светом из-за туч, не видя дороги, я следовал только за прыгающим синим огоньком командирского «козлика». Колонна шла за мной.
так проехали километров с десять. Как стало понятно впоследствии, комбат попросту прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив, вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости и со всей своей могучей многотонной инерцией. Мосток рухнул враз и не задумываясь. танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и кверху лапами сполз на дно.
Оглушенный ударом, я обнаружил себя погребенным под грудой выпавших из «чемоданов» 76-миллиметровых снарядов вперемежку с пулеметными дисками, инструментами, консервами, трофейными продуктами, пилой, топором и прочим танковым имуществом. тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым зловещим светом сигнала их разрядки. Сам я был цел, но хорошо помят. Моей первой мыслью было: я раздавил экипаж... дело в том, что на марше экипаж, как правило, сидит не в утробе машины, а на трансмиссии —на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом.
Однако оказалось, что все живы, — их швырнуло при перевороте, как из катапульты, вперед на землю. теперь командир, лейтенант Куц, кричал откуда-то снаружи:— Ария! ты живой? — Вроде, — отвечал я. — А как ребята?
Затем я выбрался через донный (но ставший потолочным)люк и осмотрелся. Зрелище было впечатляющее. танк стоял на башне, задрав гусеницы. Ствол пушки
торчал снизу, от земли. ни разу за всю войну я не встречал более танка в такой противоестественной позиции. Мы молча взирали на своего поверженного боевого друга.
Комбат возник тут же, как черт из табакерки. Он объяснил мне по-русски все, что обо мне думает, и приказал:— Оставляю для буксира одну машину. К утру чтоб мне
вытащить наверх, привести в порядок и следовать за нами.не сделаете — расстреляю! Что мы думаем о нем — объяснять не стали и взялись за дело. За ночь мы вырыли дорогу наверх, буксиром перевернули свой танк сначала на бок, а затем и на гусеницы с жутким, рвущим душу громыханием всей его начинки при каждом перевороте. Затем мы разгрузили его от железного завала внутри и попытались завести аварийным пуском — сжатым воздухом. и этот лучший танк Второй мировой войны после таких передряг — завелся!
на сон и еду оставался час. С рассветом мы двинулись дальше. первая попытка Судьбы убрать меня с танковой службы не удалась.
К середине дня, поднажав и успешно преодолев обозначенный брод, мы догнали свою колонну, доложились комбату и влились в ее строй. Все четверо мы были изнурены до предела, но больше всего досталось мне. я неудержимо засыпал на своем водительском месте, и мне снился идущий впереди танк. Это было опасно. лейтенант, видя мое состояние, остался внутри, подбадривал и то и дело толкал ногой в спину со своего сиденья в башне. подменить меня было некому. Командир ссылался на ничтожную практику вождения в училище военного времени, башнер Колька Рылин и радист-пулеметчик Верещагин вообще не обучались этому делу. Обязательная взаимозаменяемость экипажа напрочь отсутствовала, и они полеживали снаружи на теплом кожухе дизеля. А я в одиночку маялся за рычагами управления, принимая к тому же на грудь поток леденящего ветра, всасываемого ревущей за спиной турбиной вентилятора.
на первом же привале, поев каши с лендлизовской тушенкой, мы обнаружили в двигателе течь маслопровода —падение в овраг не обошлось без последствий. решили, что течь незначительна, и, плотно затянув трещинку несколькими слоями изоленты и проводом сверху, тронулись дальше. еще через полсотни километров случилось нечто: после краткой остановки на перекур двигатель не завелся. нет, не завелся. позвали технаря. тот недолго полазил внутри, попытался провернуть турбину ломиком и изрек:
— только кретин мог рассчитывать, что такой манжет удержит масло! Оно все вытекло. движок ваш сдох, его заклинило. — Что будем делать? — спросил лейтенант.
— Что будете делать вы — решит командир бригады. А танк в полевых условиях вернуть в строй невозможно, нужно менять движок, для этого нужен стационар. Сидите пока
здесь, я доложу, завтра пришлю буксир.
Колонна ушла, мы остались в одиночестве. В голой припорошенной снегом степи мела поземка. ни деревца, ни кустика и лишь вдали, в стороне от дороги пара приземистых сараев — полевой стан. Сидеть в ледяном танке невозможно. попытались соорудить подобие шалаша, набросив брезент на пушку. Внутри для видимости тепла зажгли ведро с соляркой. Кое-как поели. Через пару часов нас было не узнать от копоти. — так, — подвел итог лейтенант, — не подыхать же здесь. идем ночевать туда, — он махнул рукой на черневшие вдали сараи. — труба там есть, значит, есть печка. Солома тоже наверняка осталась. У машины оставляем пост. тебе нужно отоспаться (он кивнул мне). поэтому ты первым и отстоишь полтора часа — и я пришлю смену. Зато потом всю ночь будешь кемарить. и я остался у танка с ручным пулеметом на плече. Во тьме мучительно тянулось время. Взад — вперед. Взад — вперед. прислоняться нельзя — смыкаются веки. но ни через полтора, ни через два часа смена не появилась. Сморенные усталостью, они, видимо, спали каменно. дал очередь из пулемета — никакого эффекта. нужно было что-то делать, иначе я просто замерз бы насмерть. да и ноги уже не держали.
я запер танк и, спотыкаясь, побрел по заснеженной стерне в сторону сараев. С трудом разбудив спавшего на соломе лейтенанта, сказал ему, что так не делают. был поднят со своего ложа угревшийся, плохо соображавший Рылин и выпровожен с пулеметом за дверь. не раздеваясь, я рухнул на его место и тотчас провалился в сон. Рылин постоял на холодном ветру — и нарушил присягу...
на рассвете мы вышли из сарая, браня проспавшего свою смену Верещагина. Глянули на дорогу — танка нет. нет танка. Украли. Рылина тоже нет. нашли его в соседнем сарае,
где он мирно спал, обняв пулемет. Когда ему обрисовали ситуацию, он как ужаленный выскочил наружу проверить. А убедившись, сообщил, что, оказывается, придя ночью на место и обнаружив полную пропажу объекта охраны, вернулся и лег досыпать. на естественный вопрос, почему всех тут же не поднял по тревоге и почему завалился в другой сарай, объяснил, что не хотел беспокоить.
Эта версия, несмотря на полную ее абсурдность, полностью снимала с него немалую вину. поэтому он стоял на своем твердо и врал нагло, глядя нам троим в глаза. поскольку
опровергнуть эту чушь было, кроме логики, нечем, крайним для битья оказывался я, бросивший свой пост часовой. и лейтенант Куц — как командир, отвечающий за все.
С тем и побрели мы по широкому кубанскому шляху, по мерзлым его колеям, с чувством обреченности и без вещей. протопав в полном молчании километров десять, мы добрались до околицы обширной станицы, где и обнаружили следы своего злосчастного танка. Оказалось, что шустрые ремонтники, приехав ночью и найдя танк без охраны, открыли его своим ключом, а затем и уволокли на буксире. Конечно, они видели полевой стан и понимали, где экипаж, но решили немного пошутить...
Эта шутка в сочетании с упорной ложью нашего боевого товарища и друга Рылина обошлась нам дорого. Комбриг за все наши дела приказал отдать лейтенанта Куца и меня под трибунал и судить по всей строгости законов военного времени, что после недолгого следствия и было сделано. но это уже совсем другая и совсем не такая веселая история, после которой я уже никогда не вернулся в танковые войска, хотя и вынырнул из этой очередной передряги достаточно живым. на этом примере видно, сколько изобретательности может проявить Судьба, если захочет перевести опекаемое ею лицо из одного рода войск в другой. Кто, кроме нее, мог использовать для этой цели столь удивительное нагромождение происшествий?
Отдача под трибунал на войне сулила солдату такие бедственные глубины, заглядывать в которые не хотелось. Чему быть — того не миновать. Однако само исполнение приказа взбешенного комбрига в отношении лейтенанта Куца и меня не заняло много времени. Всего за пару-тройку дней после того дикого марша, на котором танк наш неведомой силой был перевернут, затем испорчен и, наконец, украден, нас обоих успели допросить в особом отделе, наскоро составили обвинение в халатном обращении с боевой машиной, подшили в папку собранные бумаги — и под конвоем повезли в кузове грузовичка навстречу карающей длани правосудия.
..приговор трибунала исполнялся не сразу, а после утверждения его Военным советом армии. но регулярности в заседаниях совета не было, он собирался в зависимости от боевой обстановки, и потому невозможно было даже примерно определить время наступления рокового момента. Ждать можно было каждую ночь. и каждую ночь они ждали. За ту неделю, что мы просидели в подвале, увели двоих —карателей. Обоих в глухое время, перед рассветом, как и полагается почему-то по закону жанра. Они — и с ними — не прощались. Выстрелов слышно не было — должно быть, увозили подальше, в степь.
...настал день седьмой, и из нестерпимого сияния открывшегося люка воззвал к нам глас архангела: — Эй, танкисты, вылезай давай с вещами! Засиделись небось? Вызывают на правеж, пора! пока мы торопливо собирали свои мелкие пожитки, с нами попрощались из темноты: — ну, ни пуха, ребята! держитесь! Это были первые слова человеческого общения, донесшиеся к нам оттуда, из-за черты. лишенные сами надежды, они подбадривали нас. Мы махнули им рукой.
наверху нас ослепило обыкновенное солнечное утро. нам дали чаю и побрили: так полагалось. потом повели по морозцу, по хрустящему ледку, по дивному, пахнущему навозом и сеном ветерку, под голубым и чистым высоким небом. Где-то брехали собаки, восторженно орал петух. Все вокруг было продолжением прекрасной жизни, остановившейся для нас на шесть долгих дней, проведенных в мире теней. даже предстоящий суд не портил нам праздника вознесения оттуда.
праздник, к сожалению, длился недолго. трибунал оказался невдалеке, в крепком конторском доме на высоком фундаменте. нас завели в просторную горницу, наскоро приспособленную под зал. несколько рядов деревянных лавок, возвышение для суда с надлежащими портретами над ним. Видно, возили с собой как реквизит.
Сели, ждали с полчаса. но дело наше суд в зале слушать не стал: важностью, видимо, не вышло. Завели в малую комнатушку, где уже тесно сидели за колченогим столом трое военных — майор и два капитана — судьи. Сбоку еще один, лейтенант, секретарь. тоненькая папка, наше дело, была перед ними. Отпечаток хорошей жизни лежал на их розовых, чисто выбритых лицах, на свежих опрятных гимнастерках. донесся давно забытый запах утреннего одеколона. — Садитесь! — на нас бегло взглянули.
Мы неотрывно смотрели на них. Черная кость Красной армии робко глядела на ее белую кость.
..Майор надел очки, придвинул к себе дело, рассеянно полистал его и прочел вслух обвинительное заключение. — Виновными себя признаете? Громче. еще громче. Ага, ну, тогда ждите в зале, вас вызовут. не прошло и пятнадцати минут, как нас вызвали обратно, и мы оба оказались уже осужденными «именем Союза Советских Социалистических республик» к семи годам исправительно-трудовых лагерей. прозвучало это столь странно, столь потусторонне, что внутри ничто даже не дрогнуло, как будто это касалось не меня...— на основании примечания к статье двадцать восьмой Уголовного кодекса, — продолжал стоя читать майор, — исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий с направлением осужденных в действующую армию. Это означало штрафную роту.
Все сели:— Вопросы есть? — спросил майор. — но мы же не умышленно! — запоздало объяснил я. Майор снял очки и впервые посмотрел на меня с интересом. потом сказал:
— если бы умышленно, мы бы вас расстреляли. понятно? А теперь идите с лейтенантом, вам оформят подорожную, и — вперед!
Через залу нас провели в канцелярию и там, после недолгого треска машинки, печатавшей приговор и еще что-то, вручили Куцу запечатанный сургучом пакет. — Здесь документы на вас двоих и еще на одного осужденного, — лейтенант кивнул в сторону, где у стены сидел мордастый солдат в ладной шинели и хромовых сапогах. —Это старшина Гуськов. пойдете втроем. пакет доставите в отдел комплектования штаба армии. Где он сейчас — черт его знает! но думаю, где-то за Ростовом, потому что вчера был в Ростове. В общем, найдете сами. А там уже направят вас по адресу. Следуете в шестьсот восемьдесят третью штрафную роту. Отправляетесь немедленно. Что еще?
— А как же насчет провианта? — спросили мы. — провианта не будет. на всех вас не напасешься. питайтесь подножным кормом. не мне вас учить, как солдат кормится. Все. Шагом марш. и мы вышли из канцелярии на высокое крыльцо трибунала.
..и мы тронулись в путь. Выйдя за околицу, принялись обсуждать маршрут...идти нам предстояло километров двести пятьдесят. именно идти, а не ехать, поскольку случайных попутчиков на военные машины (а прочих не бывало) брать запрещалось категорически — опасались диверсантов. итак — пешком и двести пятьдесят.
...У одного из последних домов станицы я понял, что мне нужно уйти от мира сего за забор и присесть подумать. Сообщил своим спутникам, и они дали мне добро:— иди, милый, а мы не спеша побредем до крайнего дома. там тебя подождем. я удалился. и думал довольно долго, минут, может, пятнадцать. Что поделаешь? Когда наконец вышел на дорогу, на ней никого не было.
ни у крайнего дома, как условились, ни далее по тракту, который достаточно далеко просматривался в степь, ни влево, ни вправо, ни назад. Куда они могли деться? ни одна машина, на которой они могли бы уехать, бросив меня, мимо не проходила. я заметался по селу, заглядывал в окна и во дворы, спрашивал редких встречных — все было тщетно. Они исчезли...
Стало ясно, что это всерьез и безнадежно, и я с ослабевшими ногами присел на краю кювета, попытался осмыслить происшедшее и свое новое положение. Оно было аховым. до сих пор у нас был трибунальский пакет, а в нем — документы, объясняющие, кто мы, куда направляемся и почему находимся в далеком тылу армии. А на пакете — надпись, заверенная печатью, что именно мы трое этот пакет доставляем. теперь никаких объяснений моего пребывания в прифронтовой полосе не было. У меня осталась лишь затертая солдатская книжка, в которой коряво значилось, что я — водитель танка такого-то полка, но не было никаких ответов на вопрос, почему я один блуждаю по кубанским степям. любой патруль, любой бдительный офицер мог, приметив меня, заподозрить неладное. Это было еще полбеды. любой заградотряд, задержав меня, мог, не утруждая себя проверкой, запросто пустить меня в расход. так было проще, и таким правом он был наделен по приказу.
из этого следовало, что идти мне можно только строго на север, к фронту, поскольку дезертир к фронту не идет. А также, что мне ни в коем случае нельзя скрывать, что я — осужденный и направляюсь в штрафную роту, поскольку только эти сведения могли подтвердиться при проверке, если ею захотят заняться. ну а если не захотят, тогда что уж...С этим я встал, огляделся последний раз по сторонам и одиноко зашагал по припорошенному снегом шляху...
..дважды за время пути я заставал в станицах воинские части на марше. первая встреча была озвучена знакомым ревом танковых моторов и родным запахом сизого солярного выхлопа, столбом стоявшего на улице. Здесь я предпринял акцию. нашел зама по техчасти, показал ему солдатскую книжку с записью специальности, в двух словах объяснился, предложил себя на службу. Зампотех проявил интерес, в полку имелась нехватка водителей танков. повел меня в штаб, велел подождать, сам пошел к полковнику. потом вышел, развел руками: — Командир полка не дал согласия. и рад бы, говорит, но контрразведка прицепится обязательно: как могли случайного человека допустить к танку? так что жаль, но не смогу тебя взять. дали на кухне пшенной каши. и на том спасибо. пошел дальше.
быть может, я так и свалился бы в пути от истощения, в голодном обмороке, и хищные степные птицы склевали бы бренные мои останки, оставив при дороге лишь белые кости, но две встречи спасли меня и поддержали. Во-первых, удалось украсть свитер. на очередном привале у полевого стана мне крупно повезло: меня согласились таки взять в кузов машины два интенданта, ехавшие в ближний поселок. пока ехали туда, я покоился на плотно упакованных фабричных тючках, в один из которых удалось машинально просунуть руку по локоть. Вытащив, обнаружил в ней нечто шерстяное, что и сунул тут же за пазуху. С большим спасибом покинув интендантов, я, отойдя подальше, извлек добычу наружу — это оказался грубо связанный свитер. и хоть свитер очень не помешал бы мне самому, я, не колеблясь ни минуты, тут же в поселке сменял его у местного деда на добрый кусок сала и полкаравая хлеба в придачу. Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее, как было сказано в близкой к этому ситуации.
я не осуждаю себя за этот грех. есть в уголовном праве такое понятие — крайняя необходимость. ее наличие оправдывает виновное лицо. Считал тогда и считаю до сих пор, что украл свитер оправданно.
Вторая встреча воскресила во мне веру в человечество. есть километрах в двадцати от Ростова небольшой городок Батайск. при подходе к нему я пересек железнодорожные пути и пошел вдоль них. тут же увидел в полосе отчуждения опрятный домик, в каких обычно живут путевые обходчики, и подошел к ограде со слабой надеждой на удачу. неправедно заработанное сало, конечно, прибавило сил в последние пару дней, но голод уже стал привычным и продолжал мучить неотступно.
За оградой обнаружилась небольшая девочка с черным котом на руках, а затем и ее средних лет мама в ватнике и с пустым ведром. Увидав это ведро, я подумал, что дело плохо, но все-таки спросил, не найдется ли супчику для бедствующего солдата. — Как раз есть, — приветливо ответила хозяйка, — заходите, пожалуйста. В доме мне дали умыться с дороги, подали даже чистый рушник, а затем щедро угостили свежим пылающим борщом и запеченной рыбой дивного довоенного вкуса. Завершила все чашка парного молока. В небогатом этом доме поделились с совершенно чужим прохожим всей, видимо, имевшейся в этот день у семьи пищей, с давно невиданной мною приветливостью и без единого косого взгляда. С тех пор прошло много лет, но я и до сих пор помню домик путевого рабочего у батайска, этот островок человечности и доброты, возникший вдруг в жестоком хаосе войны.
В тот же день я мирно форсировал Дон и овладел Ростовом. Вернее, той его частью, где нашел какой-то саперный штаб и где мне не слишком охотно рассказали, что, по слухам, нужный отдел армии должен быть в Чалтыре, на запад от города. ..Городок был забит войсками до отказа. не без труда я все же добрался до отдела комплектования, где меня без особого доверия выслушали, записали мои странные объяснения и, посовещавшись, согласились дать возможность пасть за родину на поле боя. но пригрозили более серьезными последствиями, если выяснится, что я что-то соврал. ни Куц с Гуськовым, ни наш трибунальский пакет здесь, как и следовало ожидать, не появлялись.
Мне выписали предписание о явке в такую-то часть и объяснили, где ее искать. — переночуешь здесь, в Чалтыре, — сказали мне, — но утром чтоб духу твоего не было.
я был снова узаконен как боец родной Красной Армии.
Утром я выполз из своей ниши, умылся из бочки во дворе, перекусил остатками сала с хлебом — и был готов к выдвижению на позиции. теперь я имел законную бумагу и с нею без труда доехал попутным транспортом на войну. Вскоре я увидел в голой снежной степи развалины молочно-товарной фермы, в кирпичных фундаментах которой должен был находиться штаб стрелкового полка, моего отныне. Штаб в развалинах со своим хозяйством был прекрасной мишенью, но деваться, видно, было некуда: только здесь имелось какое-то подобие укрытия.
Отсюда меня без задержек спровадили, дав очередную бумагу и указав полевую дорогу, ведущую на передний край, в роту. на полпути меня встретил солдат с винтовкой: из полка по телефону известили о подкреплении в моем лице. поделившись последней щепотью махорки, я, пока дошли, узнал от связного немало о ближайшей своей жизни. я узнал, в частности, что курю в последний раз: табака штрафникам не привозят. питание, вернее то, что так называется, дают дважды и оба раза ночью — после заката и перед рассветом, поскольку днем не подвезешь — накроют огнем. питание это выглядит как остывшая бурда с редкой крупой, пайка сырого хлеба, хвост рыбы и через день сахару два куска. — на чем привозят-то? — спросил я. — на лошаде! — пояснил связной. — пока выстоишь свою очередь за той, прости Господи, едой, стрескаешь, —время за полночь, через полчаса — опять брюхо поет, ждешь завтрака. А день весь только и мысли об этом. — А когда же вы спите? — А где спать-то? — вопросом на вопрос ответил он.
Меня занесли в списки, выдали из пирамиды карабин, подсумки с патронами без счету, две гранаты-лимонки. Взводный Леонов, нахлобучил ушанку и вышел со мной из блиндажа. пока мы шли с ним ходами сообщения, он обрисовал мои несложные новые обязанности, основной из которых было — стоять насмерть или отважно атаковать, в зависимости от приказа. Затем перешел к распорядку службы и закончил советом — не унывать, если что будет не так... В расположении взвода он представил меня новым товарищам, начисто лишенным светского лоска, вылез из окопа и бегом рванул поверху обратно. немцы молчали. начались будни моей службы в штрафняке.
боевая ее часть состояла в наблюдении за противником из двух закрепленных за взводом ячеек. дежурство несли посменно, и длилось оно днем два часа. при появлении движущихся целей полагалось стрелять. немцы лениво отвечали тем же. патронов было навалом, и лежали они тут же, на краю окопа, в «цинках» — длинных коробках из оцинковки. ночами дежурство несли в боевом охранении — в персональных одиночных окопах, отрытых впереди, метрах в ста от позиции. Это дежурство было особо важным, от него зависело многое, и потому смена производилась каждый час. на взвод полагался ручной пулемет, и расчет его имел свою ячею. Автоматов не было. Оружие было вверено довольно пестрому воинству.
Оружие было вверено довольно пестрому воинству. Здесь были всякие провинившиеся военные люди — от самовольщиков до воров различного калибра, от лиц, давших затрещину сержанту, до растратчиков-интендантов. был представлен и социально близкий власти элемент — урки, но по первой судимости. попадались нетипичные кадры. так, в нашем отделении имелся здоровенный, но поникший духом электрик иван приходько. Жил-поживал в солнечном тбилиси, пользуясь броней от призыва на своем спецзаводе. но влез пьяным в банальную уличную драку, набил кому-то морду, матерился — в общем, вел себя плохо. Это обошлось ему всего в год за хулиганство. К сожалению, с «отсрочкой исполнения», которая и привела его в окопы. Вечерами приходько сидел, привалившись к стенке, и, глядя неотрывно на языки пламени в топке бочки (о ней ниже), раскачивался, как раввин, бормоча тоскливо: — Что я наделал… Что я наделал... Как я жил... Что я наделал... — и так без конца. — иван! не трави душу, и без тебя тошно! — говорили ему. тогда он умолкал, продолжая все так же раскачиваться в своем горе.
Санитаром во взводе был майор медицинской службы Арташез. будучи командиром медсанбата, он организовал себе гарем из медсестер. Все были довольны. но, как и во
всяком гареме, начались интриги, склоки, а затем доносы. для майора его телодвижения кончились трибуналом и практикой в нашей роте. Он нес свой крест со стеснительной, извиняющейся улыбкой. его любили за кроткий нрав и уважительно называли только «доктор». легендарной личностью был рыжий еврей из первого взвода. трудно поверить, но его фамилия была Фриц. на фронте Отечественной войны с фрицами иметь такую фамилию и быть к тому же евреем в штрафной роте — это был уже перебор бедствий на одну голову. но Фриц в своем положении держался мужественно. Всякие попытки пройтись по поводу его данных замирали на устах после информации о причинах осуждения Фрица. являясь офицером дивизионной разведки и находясь со своей группой в поиске, Фриц умудрился захватить в ближнем тылу важную птицу — полковника вермахта. но при возвращении через немецкие позиции связанная добыча как-то избавилась от кляпа и начала взывать о помощи. тогда, спасая разведгруппу, Фриц придушил
полковника. За срыв операции он и был отдан под суд. из этого следовало, что обижать Фрица не стоит. Чем и руководствовались.
Упомяну еще двоих грешников. Москвич Авдеев, худой и длинный, с лошадиным лицом, сочинял стихи и иногда читал их нараспев, независимо от наличия аудитории.
Минджия, повар из нальчика, вступал в словесный контакт только для показа фотографий своих детей. их у него было восемь. Оба они были осуждены, по их словам, ни за что. В конкретику не вдавались.
Кошмарами нашего окопного бытия были голод и бесприютность. Голод терзал нас неотступно. Описанный мне в общих чертах еще связным по пути в роту, он оказался главной мучиловкой нашей жизни. подобие пищи, которое дважды в ночь доставляли нам на «лошаде», лишь на короткое время обманывало желудок. Говорят, что чувство голода со временем притупляется. Возможно. но я этого не заметил. Мы быстро слабели. появились больные «куриной слепотой». С наступлением сумерек они ничего не различали в темноте, в том числе и в боевом охранении. Это было чревато.
Вскоре после этого появились признаки нараставшего напряжения. было усилено наблюдение за обороной противника. Особое внимание уделялось вероятным пулеметным гнездам, которые многозначительно молчали. Леонов, с озабоченным лицом водил по окопам незнакомых офицеров, работавших со стереотрубой и планшетом, старательно делая пометки и на своей карте. Все это пахло приближением момента икс, когда все наши тяготы и страдания окажутся ничего не значащими пустяками в предстоявшей главной игре с ее пугающими ставками. нас где-то упомянули. Это было видно по тому, что стали лучше кормить. не настолько, чтобы быть сытым, но все же... Возник табак. Вдруг привезли рукавицы, в которых мы не нуждались. Чистилось и проверялось оружие. В этом предстартовом состоянии прошла неделя. и наконец мы поняли — да, наш час настал.
С вечера привезли не только невиданную ранее кашу с мясом, но и водку, раздавать которую, однако, не спешили. лишь после того, как в середине бессонной ночи был объявлен приказ — атаковать противника, выбить в рукопашном бою с занимаемых позиций и на его плечах ворваться в станицу Вареновку, овладеть ею, было влито в каждого по сто граммов, с голодухи резко поднявших присущий нам боевой дух. на душе было смутно. решалось многое, точнее — все.
В три часа ночи взводный Леонов велел нам подняться на бруствер и без единого звука двигаться вперед. — никаких разговоров. Огонь только после сближения и только по моей команде. С богом, ребята, мы их одолеем! и он повел нас вниз по полю. ночь была благосклонной к нам, безлунной и беззвездной. было уже начало марта, снег сел, и нога не проваливалась в него. Мы удачно, незамеченными прошли большую часть своего пути. но шорох множества ног все равно звучал в тишине, и за сотню метров от реки мы были обнаружены.
Взлетело сразу несколько осветительных ракет, с немецких позиций раздались резкие, как лай, крики команд, топот, и вслед затем по полю хлестнули зеленые и красные струи
очередей. Мы залегли и начали отвечать, целясь туда, где были истоки этих струй. но наш редкий ружейный огонь был несравним с этой скорострельной лавиной, методично обрабатывавшей свою ниву. В редкие промежутки между очередями мы по команде взводного обреченно вскакивали и успевали сделать несколько прыжков вперед, чтобы снова пасть в снег, спасаясь от очередного светящегося веера.
взводный наш Леонов, еще не убитый, все поднимал и поднимал нас в бессмысленные и безнадежные атакующие броски. но я был рядом. Он должен был видеть, что это я, как обреченная на бессмертие тень, следую за ним по пятам, откликаюсь на все его крики и тупо стреляю туда, вперед, куда он велит, хоть это и ни к чему. и когда я, уже почти поверив в свою неуязвимость в этом крошеве, прыгнул вперед без него, он вдруг закричал: — Стой! там мины! и тотчас где-то на левом фланге рванула в ответ пехотная малая мина, и раздался режущий душу вопль: — А-а-а-а!!! потом настала тишина. Атака захлебнулась.
Она не могла не захлебнуться. немецкие позиции перед Вареновкой были частью мощного оборонительного пояса, «Миус-фронта», неприступного для пехоты. позиции эти так
и не были взяты с фронта никогда. С ними справились много позже глубоким обходом с севера. Командование знало, что перед нами. поэтому приказ штрафникам о рукопашной схватке и о взятии Вареновки был «для балды». подлинной его целью была разведка боем: ценой атаки вызвать на себя и засечь огонь пулеметных гнезд и других оборонительных узлов противника. нас обманули, нам не сказали даже о минном поле у реки. В этом обмане по долгу службы участвовал и грешный наш взводный. Грешный и святой
но все это я понял и узнал позже. А сейчас было не до размышлений. подняв над полем еще пару ракет, немцы почему-то не стали контрольными очередями прошивать то, что и так уже неподвижно лежало перед ними. распластавшись, не двигались и мы... так прошло немалое время, близился гибельный для нас рассвет. Это было всем понятно. и тогда старлей леонов, все еще не убитый, почти шепотом передал по цепи: — Отходим ползком. ни звука. Отход этот был предельно осторожен и длился, казалось,вечность. лишь метров через двести можно было позволить себе, пригнувшись, встать в слабеющей темноте. то, что осталось от взвода, возвращалось восвояси, в окопы. Свалившись в спасительные свои щели, стали смотреть, кого нет. Старлей построил нас и сделал перекличку. из взвода не вернулось с поля девять бойцов
прошло пару обычных дней, и меня позвали к командиру роты. В блиндаже оказались еще трое вызванных туда из других взводов солдат. — Сейчас получите предписание, — сказал капитан, — направляетесь пока в распоряжение начштаба полка. там укажут. — надолго ли? Вещи брать? — не знаю. Можете и не вернуться. на вас подано представление о снятии судимости. От меня всем благодарность. — если не вернемся, товарищ капитан, прошу позволения проститься с бойцами и с командиром взвода. Где его найти? Васенин потемнел лицом и вышел из блиндажа. — нет больше старшего лейтенанта Леонова, — тихо сказал мне сидевший с бумагами писарь, — расстрелян по
приказу командира дивизии. Как вызвали, так и не вернулся.
— За что?! — За самовольный отход с поля боя. без приказу взвод отвел. не в силах произнести ни слова, я подошел к топчану, где обычно спал старлей и где висела до сих пор приколотая к стене фотография его девушки, и постоял, сняв шапку. душили слезы. Глядя на меня, встал молча и писарь. Взяв у него предписание, все мы вышли из блиндажа. Капитан Васенин, отвернувшись, курил в стороне
Ах, старлей, спасший нас старлей, еще тогда не убитый, ты успел подать обо мне добрый свой рапорт, хоть на душе у тебя гирей лежала уже тревога! Вот, значит, как суждено было быть тебе убитым! Мир праху твоему, старлей, святая душа! Забрав ничтожные свои пожитки, мы двинулись в полк. Оттуда нас подвезли к штабу дивизии.
В тот же день я стоял в сумрачной избе перед тремя членами военного трибунала и слушал определение: «За мужество и отвагу, проявленные в борьбе с фашистскими
оккупантами, с младшего сержанта такого-то снять судимость». Справка с этим блеклым уже текстом, очередной раз повернувшим мою судьбу, ветхая и истертая на сгибах, лежит сейчас передо мной. я достал ее, чтобы проверить дату.
итак, мое пребывание в чистилище уложилось в три недели. но я запомнил их на всю оставшуюся долгую жизнь.
Зимой 1942–1943 годов танковая бригада, в которой я имел честь тогда служить, в боях за Моздок понесла тяжелые потери, в число которых я в данном конкретном случае не попал. Судьба, предвидя, как я понимаю, предельно вероятное развитие событий, тогда же приняла твердое решение перевести меня с должности механика-водителя танка в другой,менее смертельный род войск. и срочно. и любой ценой. Это удалось ей не сразу, но она была тверда и упорна в достижении поставленной цели.
Сумрачным зимним днем танковая колонна, в которой следовал и наш т-34, после долгого марша втянулась в станицу левокумскую. Отступавшие немцы взорвали за собой мост через Куму, и нашим взорам, когда мы подъехали к берегу, предстала временная бревенчатая переправа, только что наведенная саперами из того, что бог послал. недоверчиво осмотрев ее, наш комбат спросил у саперного начальника: — А танк пройдет? двадцать пять тонн? — не сомневайся! — ответил тот. — Гвардейская работа!
но — по одному.
первый танк медленно и осторожно прополз по играющему настилу, второй столь же осторожно въехал, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вдруг начал у всех на глазах двигаться не через реку, а вдоль нее, а затем вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности лишь ведущую «звездочку» гусеницы. Экипаж был не без труда выловлен из ледяной воды, за водителем пришлось нырять. наш танк был третьим.
после энергичного мата-перемата с саперами и угроз расстрелом комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой «виллис» и разъяснив
мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним. — не особо разгоняйся, но и не отставай, — сказал он. —если что не так, я тебе фонариком посигналю.
и мы двинулись полевыми дорогами вдоль реки. А между тем окончательно стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были — светить нельзя в опасении авиации. поэтому во тьме, слегка разбавленной неверным лунным светом из-за туч, не видя дороги, я следовал только за прыгающим синим огоньком командирского «козлика». Колонна шла за мной.
так проехали километров с десять. Как стало понятно впоследствии, комбат попросту прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив, вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости и со всей своей могучей многотонной инерцией. Мосток рухнул враз и не задумываясь. танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и кверху лапами сполз на дно.
Оглушенный ударом, я обнаружил себя погребенным под грудой выпавших из «чемоданов» 76-миллиметровых снарядов вперемежку с пулеметными дисками, инструментами, консервами, трофейными продуктами, пилой, топором и прочим танковым имуществом. тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым зловещим светом сигнала их разрядки. Сам я был цел, но хорошо помят. Моей первой мыслью было: я раздавил экипаж... дело в том, что на марше экипаж, как правило, сидит не в утробе машины, а на трансмиссии —на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом.
Однако оказалось, что все живы, — их швырнуло при перевороте, как из катапульты, вперед на землю. теперь командир, лейтенант Куц, кричал откуда-то снаружи:— Ария! ты живой? — Вроде, — отвечал я. — А как ребята?
Затем я выбрался через донный (но ставший потолочным)люк и осмотрелся. Зрелище было впечатляющее. танк стоял на башне, задрав гусеницы. Ствол пушки
торчал снизу, от земли. ни разу за всю войну я не встречал более танка в такой противоестественной позиции. Мы молча взирали на своего поверженного боевого друга.
Комбат возник тут же, как черт из табакерки. Он объяснил мне по-русски все, что обо мне думает, и приказал:— Оставляю для буксира одну машину. К утру чтоб мне
вытащить наверх, привести в порядок и следовать за нами.не сделаете — расстреляю! Что мы думаем о нем — объяснять не стали и взялись за дело. За ночь мы вырыли дорогу наверх, буксиром перевернули свой танк сначала на бок, а затем и на гусеницы с жутким, рвущим душу громыханием всей его начинки при каждом перевороте. Затем мы разгрузили его от железного завала внутри и попытались завести аварийным пуском — сжатым воздухом. и этот лучший танк Второй мировой войны после таких передряг — завелся!
на сон и еду оставался час. С рассветом мы двинулись дальше. первая попытка Судьбы убрать меня с танковой службы не удалась.
К середине дня, поднажав и успешно преодолев обозначенный брод, мы догнали свою колонну, доложились комбату и влились в ее строй. Все четверо мы были изнурены до предела, но больше всего досталось мне. я неудержимо засыпал на своем водительском месте, и мне снился идущий впереди танк. Это было опасно. лейтенант, видя мое состояние, остался внутри, подбадривал и то и дело толкал ногой в спину со своего сиденья в башне. подменить меня было некому. Командир ссылался на ничтожную практику вождения в училище военного времени, башнер Колька Рылин и радист-пулеметчик Верещагин вообще не обучались этому делу. Обязательная взаимозаменяемость экипажа напрочь отсутствовала, и они полеживали снаружи на теплом кожухе дизеля. А я в одиночку маялся за рычагами управления, принимая к тому же на грудь поток леденящего ветра, всасываемого ревущей за спиной турбиной вентилятора.
на первом же привале, поев каши с лендлизовской тушенкой, мы обнаружили в двигателе течь маслопровода —падение в овраг не обошлось без последствий. решили, что течь незначительна, и, плотно затянув трещинку несколькими слоями изоленты и проводом сверху, тронулись дальше. еще через полсотни километров случилось нечто: после краткой остановки на перекур двигатель не завелся. нет, не завелся. позвали технаря. тот недолго полазил внутри, попытался провернуть турбину ломиком и изрек:
— только кретин мог рассчитывать, что такой манжет удержит масло! Оно все вытекло. движок ваш сдох, его заклинило. — Что будем делать? — спросил лейтенант.
— Что будете делать вы — решит командир бригады. А танк в полевых условиях вернуть в строй невозможно, нужно менять движок, для этого нужен стационар. Сидите пока
здесь, я доложу, завтра пришлю буксир.
Колонна ушла, мы остались в одиночестве. В голой припорошенной снегом степи мела поземка. ни деревца, ни кустика и лишь вдали, в стороне от дороги пара приземистых сараев — полевой стан. Сидеть в ледяном танке невозможно. попытались соорудить подобие шалаша, набросив брезент на пушку. Внутри для видимости тепла зажгли ведро с соляркой. Кое-как поели. Через пару часов нас было не узнать от копоти. — так, — подвел итог лейтенант, — не подыхать же здесь. идем ночевать туда, — он махнул рукой на черневшие вдали сараи. — труба там есть, значит, есть печка. Солома тоже наверняка осталась. У машины оставляем пост. тебе нужно отоспаться (он кивнул мне). поэтому ты первым и отстоишь полтора часа — и я пришлю смену. Зато потом всю ночь будешь кемарить. и я остался у танка с ручным пулеметом на плече. Во тьме мучительно тянулось время. Взад — вперед. Взад — вперед. прислоняться нельзя — смыкаются веки. но ни через полтора, ни через два часа смена не появилась. Сморенные усталостью, они, видимо, спали каменно. дал очередь из пулемета — никакого эффекта. нужно было что-то делать, иначе я просто замерз бы насмерть. да и ноги уже не держали.
я запер танк и, спотыкаясь, побрел по заснеженной стерне в сторону сараев. С трудом разбудив спавшего на соломе лейтенанта, сказал ему, что так не делают. был поднят со своего ложа угревшийся, плохо соображавший Рылин и выпровожен с пулеметом за дверь. не раздеваясь, я рухнул на его место и тотчас провалился в сон. Рылин постоял на холодном ветру — и нарушил присягу...
на рассвете мы вышли из сарая, браня проспавшего свою смену Верещагина. Глянули на дорогу — танка нет. нет танка. Украли. Рылина тоже нет. нашли его в соседнем сарае,
где он мирно спал, обняв пулемет. Когда ему обрисовали ситуацию, он как ужаленный выскочил наружу проверить. А убедившись, сообщил, что, оказывается, придя ночью на место и обнаружив полную пропажу объекта охраны, вернулся и лег досыпать. на естественный вопрос, почему всех тут же не поднял по тревоге и почему завалился в другой сарай, объяснил, что не хотел беспокоить.
Эта версия, несмотря на полную ее абсурдность, полностью снимала с него немалую вину. поэтому он стоял на своем твердо и врал нагло, глядя нам троим в глаза. поскольку
опровергнуть эту чушь было, кроме логики, нечем, крайним для битья оказывался я, бросивший свой пост часовой. и лейтенант Куц — как командир, отвечающий за все.
С тем и побрели мы по широкому кубанскому шляху, по мерзлым его колеям, с чувством обреченности и без вещей. протопав в полном молчании километров десять, мы добрались до околицы обширной станицы, где и обнаружили следы своего злосчастного танка. Оказалось, что шустрые ремонтники, приехав ночью и найдя танк без охраны, открыли его своим ключом, а затем и уволокли на буксире. Конечно, они видели полевой стан и понимали, где экипаж, но решили немного пошутить...
Эта шутка в сочетании с упорной ложью нашего боевого товарища и друга Рылина обошлась нам дорого. Комбриг за все наши дела приказал отдать лейтенанта Куца и меня под трибунал и судить по всей строгости законов военного времени, что после недолгого следствия и было сделано. но это уже совсем другая и совсем не такая веселая история, после которой я уже никогда не вернулся в танковые войска, хотя и вынырнул из этой очередной передряги достаточно живым. на этом примере видно, сколько изобретательности может проявить Судьба, если захочет перевести опекаемое ею лицо из одного рода войск в другой. Кто, кроме нее, мог использовать для этой цели столь удивительное нагромождение происшествий?
Отдача под трибунал на войне сулила солдату такие бедственные глубины, заглядывать в которые не хотелось. Чему быть — того не миновать. Однако само исполнение приказа взбешенного комбрига в отношении лейтенанта Куца и меня не заняло много времени. Всего за пару-тройку дней после того дикого марша, на котором танк наш неведомой силой был перевернут, затем испорчен и, наконец, украден, нас обоих успели допросить в особом отделе, наскоро составили обвинение в халатном обращении с боевой машиной, подшили в папку собранные бумаги — и под конвоем повезли в кузове грузовичка навстречу карающей длани правосудия.
..приговор трибунала исполнялся не сразу, а после утверждения его Военным советом армии. но регулярности в заседаниях совета не было, он собирался в зависимости от боевой обстановки, и потому невозможно было даже примерно определить время наступления рокового момента. Ждать можно было каждую ночь. и каждую ночь они ждали. За ту неделю, что мы просидели в подвале, увели двоих —карателей. Обоих в глухое время, перед рассветом, как и полагается почему-то по закону жанра. Они — и с ними — не прощались. Выстрелов слышно не было — должно быть, увозили подальше, в степь.
...настал день седьмой, и из нестерпимого сияния открывшегося люка воззвал к нам глас архангела: — Эй, танкисты, вылезай давай с вещами! Засиделись небось? Вызывают на правеж, пора! пока мы торопливо собирали свои мелкие пожитки, с нами попрощались из темноты: — ну, ни пуха, ребята! держитесь! Это были первые слова человеческого общения, донесшиеся к нам оттуда, из-за черты. лишенные сами надежды, они подбадривали нас. Мы махнули им рукой.
наверху нас ослепило обыкновенное солнечное утро. нам дали чаю и побрили: так полагалось. потом повели по морозцу, по хрустящему ледку, по дивному, пахнущему навозом и сеном ветерку, под голубым и чистым высоким небом. Где-то брехали собаки, восторженно орал петух. Все вокруг было продолжением прекрасной жизни, остановившейся для нас на шесть долгих дней, проведенных в мире теней. даже предстоящий суд не портил нам праздника вознесения оттуда.
праздник, к сожалению, длился недолго. трибунал оказался невдалеке, в крепком конторском доме на высоком фундаменте. нас завели в просторную горницу, наскоро приспособленную под зал. несколько рядов деревянных лавок, возвышение для суда с надлежащими портретами над ним. Видно, возили с собой как реквизит.
Сели, ждали с полчаса. но дело наше суд в зале слушать не стал: важностью, видимо, не вышло. Завели в малую комнатушку, где уже тесно сидели за колченогим столом трое военных — майор и два капитана — судьи. Сбоку еще один, лейтенант, секретарь. тоненькая папка, наше дело, была перед ними. Отпечаток хорошей жизни лежал на их розовых, чисто выбритых лицах, на свежих опрятных гимнастерках. донесся давно забытый запах утреннего одеколона. — Садитесь! — на нас бегло взглянули.
Мы неотрывно смотрели на них. Черная кость Красной армии робко глядела на ее белую кость.
..Майор надел очки, придвинул к себе дело, рассеянно полистал его и прочел вслух обвинительное заключение. — Виновными себя признаете? Громче. еще громче. Ага, ну, тогда ждите в зале, вас вызовут. не прошло и пятнадцати минут, как нас вызвали обратно, и мы оба оказались уже осужденными «именем Союза Советских Социалистических республик» к семи годам исправительно-трудовых лагерей. прозвучало это столь странно, столь потусторонне, что внутри ничто даже не дрогнуло, как будто это касалось не меня...— на основании примечания к статье двадцать восьмой Уголовного кодекса, — продолжал стоя читать майор, — исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий с направлением осужденных в действующую армию. Это означало штрафную роту.
Все сели:— Вопросы есть? — спросил майор. — но мы же не умышленно! — запоздало объяснил я. Майор снял очки и впервые посмотрел на меня с интересом. потом сказал:
— если бы умышленно, мы бы вас расстреляли. понятно? А теперь идите с лейтенантом, вам оформят подорожную, и — вперед!
Через залу нас провели в канцелярию и там, после недолгого треска машинки, печатавшей приговор и еще что-то, вручили Куцу запечатанный сургучом пакет. — Здесь документы на вас двоих и еще на одного осужденного, — лейтенант кивнул в сторону, где у стены сидел мордастый солдат в ладной шинели и хромовых сапогах. —Это старшина Гуськов. пойдете втроем. пакет доставите в отдел комплектования штаба армии. Где он сейчас — черт его знает! но думаю, где-то за Ростовом, потому что вчера был в Ростове. В общем, найдете сами. А там уже направят вас по адресу. Следуете в шестьсот восемьдесят третью штрафную роту. Отправляетесь немедленно. Что еще?
— А как же насчет провианта? — спросили мы. — провианта не будет. на всех вас не напасешься. питайтесь подножным кормом. не мне вас учить, как солдат кормится. Все. Шагом марш. и мы вышли из канцелярии на высокое крыльцо трибунала.
..и мы тронулись в путь. Выйдя за околицу, принялись обсуждать маршрут...идти нам предстояло километров двести пятьдесят. именно идти, а не ехать, поскольку случайных попутчиков на военные машины (а прочих не бывало) брать запрещалось категорически — опасались диверсантов. итак — пешком и двести пятьдесят.
...У одного из последних домов станицы я понял, что мне нужно уйти от мира сего за забор и присесть подумать. Сообщил своим спутникам, и они дали мне добро:— иди, милый, а мы не спеша побредем до крайнего дома. там тебя подождем. я удалился. и думал довольно долго, минут, может, пятнадцать. Что поделаешь? Когда наконец вышел на дорогу, на ней никого не было.
ни у крайнего дома, как условились, ни далее по тракту, который достаточно далеко просматривался в степь, ни влево, ни вправо, ни назад. Куда они могли деться? ни одна машина, на которой они могли бы уехать, бросив меня, мимо не проходила. я заметался по селу, заглядывал в окна и во дворы, спрашивал редких встречных — все было тщетно. Они исчезли...
Стало ясно, что это всерьез и безнадежно, и я с ослабевшими ногами присел на краю кювета, попытался осмыслить происшедшее и свое новое положение. Оно было аховым. до сих пор у нас был трибунальский пакет, а в нем — документы, объясняющие, кто мы, куда направляемся и почему находимся в далеком тылу армии. А на пакете — надпись, заверенная печатью, что именно мы трое этот пакет доставляем. теперь никаких объяснений моего пребывания в прифронтовой полосе не было. У меня осталась лишь затертая солдатская книжка, в которой коряво значилось, что я — водитель танка такого-то полка, но не было никаких ответов на вопрос, почему я один блуждаю по кубанским степям. любой патруль, любой бдительный офицер мог, приметив меня, заподозрить неладное. Это было еще полбеды. любой заградотряд, задержав меня, мог, не утруждая себя проверкой, запросто пустить меня в расход. так было проще, и таким правом он был наделен по приказу.
из этого следовало, что идти мне можно только строго на север, к фронту, поскольку дезертир к фронту не идет. А также, что мне ни в коем случае нельзя скрывать, что я — осужденный и направляюсь в штрафную роту, поскольку только эти сведения могли подтвердиться при проверке, если ею захотят заняться. ну а если не захотят, тогда что уж...С этим я встал, огляделся последний раз по сторонам и одиноко зашагал по припорошенному снегом шляху...
..дважды за время пути я заставал в станицах воинские части на марше. первая встреча была озвучена знакомым ревом танковых моторов и родным запахом сизого солярного выхлопа, столбом стоявшего на улице. Здесь я предпринял акцию. нашел зама по техчасти, показал ему солдатскую книжку с записью специальности, в двух словах объяснился, предложил себя на службу. Зампотех проявил интерес, в полку имелась нехватка водителей танков. повел меня в штаб, велел подождать, сам пошел к полковнику. потом вышел, развел руками: — Командир полка не дал согласия. и рад бы, говорит, но контрразведка прицепится обязательно: как могли случайного человека допустить к танку? так что жаль, но не смогу тебя взять. дали на кухне пшенной каши. и на том спасибо. пошел дальше.
быть может, я так и свалился бы в пути от истощения, в голодном обмороке, и хищные степные птицы склевали бы бренные мои останки, оставив при дороге лишь белые кости, но две встречи спасли меня и поддержали. Во-первых, удалось украсть свитер. на очередном привале у полевого стана мне крупно повезло: меня согласились таки взять в кузов машины два интенданта, ехавшие в ближний поселок. пока ехали туда, я покоился на плотно упакованных фабричных тючках, в один из которых удалось машинально просунуть руку по локоть. Вытащив, обнаружил в ней нечто шерстяное, что и сунул тут же за пазуху. С большим спасибом покинув интендантов, я, отойдя подальше, извлек добычу наружу — это оказался грубо связанный свитер. и хоть свитер очень не помешал бы мне самому, я, не колеблясь ни минуты, тут же в поселке сменял его у местного деда на добрый кусок сала и полкаравая хлеба в придачу. Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее, как было сказано в близкой к этому ситуации.
я не осуждаю себя за этот грех. есть в уголовном праве такое понятие — крайняя необходимость. ее наличие оправдывает виновное лицо. Считал тогда и считаю до сих пор, что украл свитер оправданно.
Вторая встреча воскресила во мне веру в человечество. есть километрах в двадцати от Ростова небольшой городок Батайск. при подходе к нему я пересек железнодорожные пути и пошел вдоль них. тут же увидел в полосе отчуждения опрятный домик, в каких обычно живут путевые обходчики, и подошел к ограде со слабой надеждой на удачу. неправедно заработанное сало, конечно, прибавило сил в последние пару дней, но голод уже стал привычным и продолжал мучить неотступно.
За оградой обнаружилась небольшая девочка с черным котом на руках, а затем и ее средних лет мама в ватнике и с пустым ведром. Увидав это ведро, я подумал, что дело плохо, но все-таки спросил, не найдется ли супчику для бедствующего солдата. — Как раз есть, — приветливо ответила хозяйка, — заходите, пожалуйста. В доме мне дали умыться с дороги, подали даже чистый рушник, а затем щедро угостили свежим пылающим борщом и запеченной рыбой дивного довоенного вкуса. Завершила все чашка парного молока. В небогатом этом доме поделились с совершенно чужим прохожим всей, видимо, имевшейся в этот день у семьи пищей, с давно невиданной мною приветливостью и без единого косого взгляда. С тех пор прошло много лет, но я и до сих пор помню домик путевого рабочего у батайска, этот островок человечности и доброты, возникший вдруг в жестоком хаосе войны.
В тот же день я мирно форсировал Дон и овладел Ростовом. Вернее, той его частью, где нашел какой-то саперный штаб и где мне не слишком охотно рассказали, что, по слухам, нужный отдел армии должен быть в Чалтыре, на запад от города. ..Городок был забит войсками до отказа. не без труда я все же добрался до отдела комплектования, где меня без особого доверия выслушали, записали мои странные объяснения и, посовещавшись, согласились дать возможность пасть за родину на поле боя. но пригрозили более серьезными последствиями, если выяснится, что я что-то соврал. ни Куц с Гуськовым, ни наш трибунальский пакет здесь, как и следовало ожидать, не появлялись.
Мне выписали предписание о явке в такую-то часть и объяснили, где ее искать. — переночуешь здесь, в Чалтыре, — сказали мне, — но утром чтоб духу твоего не было.
я был снова узаконен как боец родной Красной Армии.
Утром я выполз из своей ниши, умылся из бочки во дворе, перекусил остатками сала с хлебом — и был готов к выдвижению на позиции. теперь я имел законную бумагу и с нею без труда доехал попутным транспортом на войну. Вскоре я увидел в голой снежной степи развалины молочно-товарной фермы, в кирпичных фундаментах которой должен был находиться штаб стрелкового полка, моего отныне. Штаб в развалинах со своим хозяйством был прекрасной мишенью, но деваться, видно, было некуда: только здесь имелось какое-то подобие укрытия.
Отсюда меня без задержек спровадили, дав очередную бумагу и указав полевую дорогу, ведущую на передний край, в роту. на полпути меня встретил солдат с винтовкой: из полка по телефону известили о подкреплении в моем лице. поделившись последней щепотью махорки, я, пока дошли, узнал от связного немало о ближайшей своей жизни. я узнал, в частности, что курю в последний раз: табака штрафникам не привозят. питание, вернее то, что так называется, дают дважды и оба раза ночью — после заката и перед рассветом, поскольку днем не подвезешь — накроют огнем. питание это выглядит как остывшая бурда с редкой крупой, пайка сырого хлеба, хвост рыбы и через день сахару два куска. — на чем привозят-то? — спросил я. — на лошаде! — пояснил связной. — пока выстоишь свою очередь за той, прости Господи, едой, стрескаешь, —время за полночь, через полчаса — опять брюхо поет, ждешь завтрака. А день весь только и мысли об этом. — А когда же вы спите? — А где спать-то? — вопросом на вопрос ответил он.
Меня занесли в списки, выдали из пирамиды карабин, подсумки с патронами без счету, две гранаты-лимонки. Взводный Леонов, нахлобучил ушанку и вышел со мной из блиндажа. пока мы шли с ним ходами сообщения, он обрисовал мои несложные новые обязанности, основной из которых было — стоять насмерть или отважно атаковать, в зависимости от приказа. Затем перешел к распорядку службы и закончил советом — не унывать, если что будет не так... В расположении взвода он представил меня новым товарищам, начисто лишенным светского лоска, вылез из окопа и бегом рванул поверху обратно. немцы молчали. начались будни моей службы в штрафняке.
боевая ее часть состояла в наблюдении за противником из двух закрепленных за взводом ячеек. дежурство несли посменно, и длилось оно днем два часа. при появлении движущихся целей полагалось стрелять. немцы лениво отвечали тем же. патронов было навалом, и лежали они тут же, на краю окопа, в «цинках» — длинных коробках из оцинковки. ночами дежурство несли в боевом охранении — в персональных одиночных окопах, отрытых впереди, метрах в ста от позиции. Это дежурство было особо важным, от него зависело многое, и потому смена производилась каждый час. на взвод полагался ручной пулемет, и расчет его имел свою ячею. Автоматов не было. Оружие было вверено довольно пестрому воинству.
Оружие было вверено довольно пестрому воинству. Здесь были всякие провинившиеся военные люди — от самовольщиков до воров различного калибра, от лиц, давших затрещину сержанту, до растратчиков-интендантов. был представлен и социально близкий власти элемент — урки, но по первой судимости. попадались нетипичные кадры. так, в нашем отделении имелся здоровенный, но поникший духом электрик иван приходько. Жил-поживал в солнечном тбилиси, пользуясь броней от призыва на своем спецзаводе. но влез пьяным в банальную уличную драку, набил кому-то морду, матерился — в общем, вел себя плохо. Это обошлось ему всего в год за хулиганство. К сожалению, с «отсрочкой исполнения», которая и привела его в окопы. Вечерами приходько сидел, привалившись к стенке, и, глядя неотрывно на языки пламени в топке бочки (о ней ниже), раскачивался, как раввин, бормоча тоскливо: — Что я наделал… Что я наделал... Как я жил... Что я наделал... — и так без конца. — иван! не трави душу, и без тебя тошно! — говорили ему. тогда он умолкал, продолжая все так же раскачиваться в своем горе.
Санитаром во взводе был майор медицинской службы Арташез. будучи командиром медсанбата, он организовал себе гарем из медсестер. Все были довольны. но, как и во
всяком гареме, начались интриги, склоки, а затем доносы. для майора его телодвижения кончились трибуналом и практикой в нашей роте. Он нес свой крест со стеснительной, извиняющейся улыбкой. его любили за кроткий нрав и уважительно называли только «доктор». легендарной личностью был рыжий еврей из первого взвода. трудно поверить, но его фамилия была Фриц. на фронте Отечественной войны с фрицами иметь такую фамилию и быть к тому же евреем в штрафной роте — это был уже перебор бедствий на одну голову. но Фриц в своем положении держался мужественно. Всякие попытки пройтись по поводу его данных замирали на устах после информации о причинах осуждения Фрица. являясь офицером дивизионной разведки и находясь со своей группой в поиске, Фриц умудрился захватить в ближнем тылу важную птицу — полковника вермахта. но при возвращении через немецкие позиции связанная добыча как-то избавилась от кляпа и начала взывать о помощи. тогда, спасая разведгруппу, Фриц придушил
полковника. За срыв операции он и был отдан под суд. из этого следовало, что обижать Фрица не стоит. Чем и руководствовались.
Упомяну еще двоих грешников. Москвич Авдеев, худой и длинный, с лошадиным лицом, сочинял стихи и иногда читал их нараспев, независимо от наличия аудитории.
Минджия, повар из нальчика, вступал в словесный контакт только для показа фотографий своих детей. их у него было восемь. Оба они были осуждены, по их словам, ни за что. В конкретику не вдавались.
Кошмарами нашего окопного бытия были голод и бесприютность. Голод терзал нас неотступно. Описанный мне в общих чертах еще связным по пути в роту, он оказался главной мучиловкой нашей жизни. подобие пищи, которое дважды в ночь доставляли нам на «лошаде», лишь на короткое время обманывало желудок. Говорят, что чувство голода со временем притупляется. Возможно. но я этого не заметил. Мы быстро слабели. появились больные «куриной слепотой». С наступлением сумерек они ничего не различали в темноте, в том числе и в боевом охранении. Это было чревато.
Вскоре после этого появились признаки нараставшего напряжения. было усилено наблюдение за обороной противника. Особое внимание уделялось вероятным пулеметным гнездам, которые многозначительно молчали. Леонов, с озабоченным лицом водил по окопам незнакомых офицеров, работавших со стереотрубой и планшетом, старательно делая пометки и на своей карте. Все это пахло приближением момента икс, когда все наши тяготы и страдания окажутся ничего не значащими пустяками в предстоявшей главной игре с ее пугающими ставками. нас где-то упомянули. Это было видно по тому, что стали лучше кормить. не настолько, чтобы быть сытым, но все же... Возник табак. Вдруг привезли рукавицы, в которых мы не нуждались. Чистилось и проверялось оружие. В этом предстартовом состоянии прошла неделя. и наконец мы поняли — да, наш час настал.
С вечера привезли не только невиданную ранее кашу с мясом, но и водку, раздавать которую, однако, не спешили. лишь после того, как в середине бессонной ночи был объявлен приказ — атаковать противника, выбить в рукопашном бою с занимаемых позиций и на его плечах ворваться в станицу Вареновку, овладеть ею, было влито в каждого по сто граммов, с голодухи резко поднявших присущий нам боевой дух. на душе было смутно. решалось многое, точнее — все.
В три часа ночи взводный Леонов велел нам подняться на бруствер и без единого звука двигаться вперед. — никаких разговоров. Огонь только после сближения и только по моей команде. С богом, ребята, мы их одолеем! и он повел нас вниз по полю. ночь была благосклонной к нам, безлунной и беззвездной. было уже начало марта, снег сел, и нога не проваливалась в него. Мы удачно, незамеченными прошли большую часть своего пути. но шорох множества ног все равно звучал в тишине, и за сотню метров от реки мы были обнаружены.
Взлетело сразу несколько осветительных ракет, с немецких позиций раздались резкие, как лай, крики команд, топот, и вслед затем по полю хлестнули зеленые и красные струи
очередей. Мы залегли и начали отвечать, целясь туда, где были истоки этих струй. но наш редкий ружейный огонь был несравним с этой скорострельной лавиной, методично обрабатывавшей свою ниву. В редкие промежутки между очередями мы по команде взводного обреченно вскакивали и успевали сделать несколько прыжков вперед, чтобы снова пасть в снег, спасаясь от очередного светящегося веера.
взводный наш Леонов, еще не убитый, все поднимал и поднимал нас в бессмысленные и безнадежные атакующие броски. но я был рядом. Он должен был видеть, что это я, как обреченная на бессмертие тень, следую за ним по пятам, откликаюсь на все его крики и тупо стреляю туда, вперед, куда он велит, хоть это и ни к чему. и когда я, уже почти поверив в свою неуязвимость в этом крошеве, прыгнул вперед без него, он вдруг закричал: — Стой! там мины! и тотчас где-то на левом фланге рванула в ответ пехотная малая мина, и раздался режущий душу вопль: — А-а-а-а!!! потом настала тишина. Атака захлебнулась.
Она не могла не захлебнуться. немецкие позиции перед Вареновкой были частью мощного оборонительного пояса, «Миус-фронта», неприступного для пехоты. позиции эти так
и не были взяты с фронта никогда. С ними справились много позже глубоким обходом с севера. Командование знало, что перед нами. поэтому приказ штрафникам о рукопашной схватке и о взятии Вареновки был «для балды». подлинной его целью была разведка боем: ценой атаки вызвать на себя и засечь огонь пулеметных гнезд и других оборонительных узлов противника. нас обманули, нам не сказали даже о минном поле у реки. В этом обмане по долгу службы участвовал и грешный наш взводный. Грешный и святой
но все это я понял и узнал позже. А сейчас было не до размышлений. подняв над полем еще пару ракет, немцы почему-то не стали контрольными очередями прошивать то, что и так уже неподвижно лежало перед ними. распластавшись, не двигались и мы... так прошло немалое время, близился гибельный для нас рассвет. Это было всем понятно. и тогда старлей леонов, все еще не убитый, почти шепотом передал по цепи: — Отходим ползком. ни звука. Отход этот был предельно осторожен и длился, казалось,вечность. лишь метров через двести можно было позволить себе, пригнувшись, встать в слабеющей темноте. то, что осталось от взвода, возвращалось восвояси, в окопы. Свалившись в спасительные свои щели, стали смотреть, кого нет. Старлей построил нас и сделал перекличку. из взвода не вернулось с поля девять бойцов
прошло пару обычных дней, и меня позвали к командиру роты. В блиндаже оказались еще трое вызванных туда из других взводов солдат. — Сейчас получите предписание, — сказал капитан, — направляетесь пока в распоряжение начштаба полка. там укажут. — надолго ли? Вещи брать? — не знаю. Можете и не вернуться. на вас подано представление о снятии судимости. От меня всем благодарность. — если не вернемся, товарищ капитан, прошу позволения проститься с бойцами и с командиром взвода. Где его найти? Васенин потемнел лицом и вышел из блиндажа. — нет больше старшего лейтенанта Леонова, — тихо сказал мне сидевший с бумагами писарь, — расстрелян по
приказу командира дивизии. Как вызвали, так и не вернулся.
— За что?! — За самовольный отход с поля боя. без приказу взвод отвел. не в силах произнести ни слова, я подошел к топчану, где обычно спал старлей и где висела до сих пор приколотая к стене фотография его девушки, и постоял, сняв шапку. душили слезы. Глядя на меня, встал молча и писарь. Взяв у него предписание, все мы вышли из блиндажа. Капитан Васенин, отвернувшись, курил в стороне
Ах, старлей, спасший нас старлей, еще тогда не убитый, ты успел подать обо мне добрый свой рапорт, хоть на душе у тебя гирей лежала уже тревога! Вот, значит, как суждено было быть тебе убитым! Мир праху твоему, старлей, святая душа! Забрав ничтожные свои пожитки, мы двинулись в полк. Оттуда нас подвезли к штабу дивизии.
В тот же день я стоял в сумрачной избе перед тремя членами военного трибунала и слушал определение: «За мужество и отвагу, проявленные в борьбе с фашистскими
оккупантами, с младшего сержанта такого-то снять судимость». Справка с этим блеклым уже текстом, очередной раз повернувшим мою судьбу, ветхая и истертая на сгибах, лежит сейчас передо мной. я достал ее, чтобы проверить дату.
итак, мое пребывание в чистилище уложилось в три недели. но я запомнил их на всю оставшуюся долгую жизнь.