Новая Газета: Монологи людей, воевавших в Чечне, Донбассе и Афганистане
«Стрелков здесь много. Командиров маловато»
Комроты Александр Дмитренко знает, почему он воевал в Афганистане
— Я приехал в Афганистан в ноябре 1981 года. В то время шла замена бойцов, которые прибыли в республику в самом начале войны: в конце 1979-го — начале 1980-го.
На войну попросился сам. Было желание проверить себя. К этому времени я закончил Свердловское суворовское военное училище и Омское высшее общевойсковое училище. Служил в 39-й отдельной десантно-штурмовой бригаде. Военными у меня в родне были все: от прадеда до отца. Комбриг сначала не хотел меня отпускать, но я настаивал. В итоге он отступил.
Из Прикарпатского военного округа нас в Афганистан собралось человек двадцать. Из аэропорта Львова доставили в Ташкент, оттуда — на пересыльный пункт «Тузель». Там три дня читали лекции об особенностях несения службы в Афганистане, делали прививки. Затем на Ил-76 отправили в Кабул, где был организован пересыльный пункт.
В первый же день почти за всеми прибывшими в Кабул приехали. А я с двумя десантниками остался. Двое или трое суток мы пробыли в Кабуле, а затем нас отправили в Кундуз — в провинцию на севере Афганистана, на границе с СССР. Здесь находилась наша 56-я отдельная десантно-штурмовая бригада.
Я шел на замену командира 1-й роты. В моем подчинении оказались 18 мастеров спорта, 52 награжденных. Все старше меня. Бывший ротный — Герой Советского Союза Сергей Козлов. А у меня же на тот момент не было даже реального боевого опыта. Было сложно. Но боевая обстановка научила моих бойцов: они к слову командира относились трепетно. И после первого боя стали меня уважать.
Первый бой произошел в конце ноября. Нужно было ликвидировать группу душманов, засевших в пещере в районе Северного Кундуза. До этого они обстреляли нашу колонну. Мы вышли к пещере, началась пальба. Я только начал загонять патрон, как передо мной встали два сержанта. Я говорю им: «Отойдите, ничего не вижу». Один из них смотрит на меня и отвечает: «Стрелков тут много. Командиров маловато». После этих слов я убрал автомат и начал командовать. С тех пор ни одного боя не было, чтобы я больше двух-трех магазинов за бой отстрелял.
Пещеру мы все-таки взяли: помогло прямое попадание гранатометчика. Среди наших бойцов потерь не было.
После боя никаких эмоций я не испытывал. Страх? Страх был в бою. Сначала испытываешь страх за свою жизнь. Потом страх за себя сменяется страхом не выполнить задачу. Потом приходит страх за жизнь подчиненных. В конце о себе уже не думаешь.
В декабре 1981-го нашу бригаду передислоцировали в город Гардез, провинция Пактия. Высадили на высоте 2200 метров над уровнем моря. В тот момент я подумал: «Слава богу, что не послушал советчиков». Мне советовали не брать с собой теплые вещи и снаряжение, а отправить их колонной. В Кундузе, откуда мы выдвинулись, было +20°C. В Гардезе, когда мы приехали, было -12°C. Лежал снег. Но палатки и печки у нас были с собой. Ночью температура опустилась до -20°C. Мы, чтобы согреться, жгли все подряд: ящики, колпачки от неуправляемых снарядов, мыло, тротил.
Наша рота организовывала засады на душманские караваны с оружием. Если мы получали информацию, что где-то собираются боевики, например, для получения денег, выезжали туда и ликвидировали их.
Дважды мне доводилось поднимать своих бойцов на пулеметы: под Бабусом и в Хостовской долине. Зачем? Других вариантов не было. В долине мы заведомо шли на встречный бой. Банда душманов — более 90 человек — сопровождала караван с оружием. Мы должны были прибыть на место за сутки до них, чтобы подготовить засаду. Но наше командование отправило нас сопровождать колонну техники — никто другой сделать этого не мог, все силы были брошены на Панджшерскую операцию.
В результате в Хостовскую долину мы попали одновременно с боевиками. Наш дозор столкнулся с их дозором. Наши душманов застрелили. Завязался бой. Мы заняли расположенную около дороги полуразрушенную крепость. Выход из крепости — прямо на противника. Всю ночь из минометов, гранатометов и пулеметов душманы обстреливали ворота, не давая нам уйти. Я запрашиваю вертолеты — вертолетов нет. Запрашиваю бронегруппу — ее тоже нет. Говорят: «Выбирайся сам».
Уже почти сутки пластаемся под обстрелом, боеприпасы на исходе. У меня из 23 человек 4 контужены. В итоге бронегруппу за нами присылают, но близко подъехать она не может — мешают валуны. Из экипажа там только операторы и механики. Я даю команду собрать весь тротил: у каждого в нашей группе была 400-граммовая шашка. И мы взрываем стену крепости, ближайшую к нашим. И под прикрытием поднявшейся пыли — бегом к своим. Группами по 4 человека: двое бегут — двое прикрывают.
Я последним уходил. И видел, как под ногами «кипела земля» — по нам беспрерывно работали пулеметы. И ни одного не задело. Все сумели уйти. Я не знаю, как это назвать, — чудо или как-то еще.
После этой операции, помню, пили воду из бензиновой канистры. Вкуснее воды в жизни не было.
За два с половиной года в Афганистане я не потерял в бою ни одного человека. Уехал оттуда в феврале 1984-го. Уезжать не хотел, писал даже рапорт на продление. Но замкомандира бригады сказал мне: «Хватит. Едь в Союз». Я уехал. Первые два года было очень тяжело. Хотелось вернуться. В Афганистане все было как-то честно. А на Дальнем Востоке, где я продолжил службу, боевой подготовкой почти не занимались: иди строй, иди копай. Я это не воспринимал.
Через год после возвращения у меня родилась дочь. Через два — сын. Когда сын родился, я успокоился.
Была ли эта война нужна? Мне была. Я хотел проверить себя, понять, смогу ли я защищать Родину. И понял — смогу. Я и сейчас знаю, что смогу.
«Страшнее боя»
О начале первой чеченской вспоминает рядовой Роман Барабанов
— К началу первой чеченской я проходил срочную службу в Екатеринбурге. Отслужил год из двух.
12 декабря 1994 года возвращался в свою часть в 32-м военном городке Екатеринбурга после «увольнения». Дежурный на КПП спросил: «Ты чего вернулся?» Я говорю: «В смысле?» Он: «Там режим боевой тревоги объявили. В Чечню отправляют».
Я пошел в часть. Там никто о Чечне не говорил. Говорили: «Едете на учения. В письмах можете указывать «Москва, «400». «400» — это значит живой.
Через некоторое время слухи о Чечне стали ходить между солдатами. За неделю из части сбежали 58 человек.
Мы оставались в Екатеринбурге до 25 декабря. Все это время нам не давали смотреть телевизор в комнате отдыха — там как раз Листьев рассказывал о том, что войска уже готовы к отправке.
Никаких рапортов с просьбой отправить нас на войну мы тоже не писали. Все происходило в приказном порядке.
29 декабря прибыли в Моздок. Весь город был полон военной техники. Откровенно говоря, в этот момент у меня и моих товарищей появилась уверенность в своих силах: мы поняли, что нас много, мы хорошо вооружены. Если раньше у многих было желание сбежать, то теперь появилась готовность сражаться.
Мы зашли в Чечню с севера. 31 декабря наш полк остановился в километре от аэропорта Северный на окраине Грозного. Был вечер. Мы грелись в машинах. Вдруг за полтора-два часа до Нового года раздался щелчок, громкий взрыв. На улице крики, стоны. Две взорванные БМП и КамАЗ. Мы боимся подойти, у нас первый раз такое. Увидели три огневые точки. Начали стрелять. Час, наверное, стреляли. Подавили их. Давай своих пацанов вытаскивать: 6 или 8 погибших, многие обгорели. Двое пацанов сгорели заживо — не могли открыть люк БМП. Это для меня было страшнее самого боя — смотреть на погибших парней.
1 января мы выдвинулись к окраинам Грозного и остановились в микрорайонах совхоз «Родина» и Алхан-Чурт, рядом с машинно-транспортным парком. Часть нашего полка расположилась у поселка Садовый. Зайти в город мы не смогли — боевики взорвали мост через речку Нефтянка.
Ночью опять начались обстрелы с окраин города. За сутки полк потерял 32 человека. По ночам постоянно вывозили погибших — с 31 декабря 1994 по 6 января 1995 года под Грозным мы потеряли около 5 тысяч человек. При штурме города я потерял двоих друзей.
Другой эпизод произошел в апреле 1995-го. Совместно с псковскими десантниками мы вели бой в поселке Новогрозненский. Боевая операция длилась 4 дня. Было убито свыше 150 боевиков, в том числе наемники из арабских стран. С нашей стороны погибших не было, только раненые.
После операции в Новогрозненском нас отправили на Гудермес. Наш взвод (23 человека) уходил последним, потому что у нашей самоходной артиллерийской установки была повреждена гусеница.
Мы проехали блокпост десанта, затем вышли на блокпост ОМОНа. И вдали увидели густой столб черного дыма. Два омоновца подбежали и крикнули нам, чтобы мы не ехали дальше, — там идет бой. Но наш командир не послушал их.
Подъезжая к окраине Гудермеса, мы увидели страшную картину: блокпост, который находился при въезде в город, был расстрелян, лежали погибшие бойцы и горели два БТРа. Вдруг я увидел, что на противоположной стороне улицы, примерно на расстоянии 300 метров на крыше пятиэтажного дома перемещаются боевики, 10—12 человек. Они тоже увидели нас и начали стрелять.
Мы спрыгнули с брони БМП, сбежали в овраг у дороги. Началась шквальная перестрелка. Она продолжалась минут 30–40. В последние минуты боя из-за сопок подлетела пара вертолетов Ми-24. При их появлении боевики сразу сбежали.
Никто из нашего взвода не пострадал.
Нужна ли была война в Чечне? С геополитической точки зрения — да. Война шла за сохранение конституционного строя и территориальной целостности нашей страны. Была угроза раздробления России. Еще вспомните, какое отношение было у боевиков к русским, живущим в Чечне. Причем жестокость была не столько со стороны самих чеченцев, сколько со стороны иностранных наемников. Арабским странам нужны были наши ресурсы и выход к Каспию через Дагестан.
С другой стороны — как относятся сегодня к воевавшим в Чечне? У многих ветеранов — проблема с жильем. У меня тоже: меня в 2013 году выселили из общежития, где я жил во время службы в МВД. Другого жилья не дали. Живу сейчас в офисе нашей общественной организации. Чиновники на местах не хотят помогать. Военно-патриотическое воспитание должно быть в стране, но когда к школьникам приходит ветеран с такими проблемами (а таких ветеранов в Свердловской области десятки), проникаются ли дети патриотизмом, хотят ли служить родине?
«Мне сказали: или возглавляй ПВО, или — назад в Россию»
Владимир Муратов, бывший командующий войсками противовоздушной обороны ЛНР, — о трех причинах участвовать в войне
— На поездку в Донбасс я решился летом 2014 года. Мне было 24. Вдохновил меня мой друг Ростислав Журавлев, журналист из Тюмени, сторонник Эдуарда Лимонова. Он видел «крымскую весну», затем был в Донбассе, участвовал в штурме Луганской областной государственной администрации, и все это в красках расписал мне на семинаре комсомола КПРФ Уральского федерального округа.
Для себя я выделил три причины ехать на войну. Во-первых, хотел попробовать свои силы: в вузе у меня была военная кафедра, и многое в уставе казалось мне лишним; на войне же выяснилось, что ничего лишнего там нет. Во-вторых — идеология: мой дед служил в 40-й уральской добровольческой танковой дивизии. Сражался против нацизма. Как мы могли допустить нацизм у себя под боком? Ну и третье — меня поразили случаи, когда украинские снаряды разрывались на территории России — в Ростовской области. Был даже погибший. Это, считаю, агрессия против нашей страны.
В августе 2014-го в Екатеринбурге депутаты Законодательного собрания — Максим Серебренников, Елена Кукушкина — сформировали гуманитарный конвой. Я решил его сопровождать. Многие конвои в то время банально пропадали по пути: когда машины выезжали из региона, их содержимое отправлялось на продажу — коррупция. Наш конвой направлялся в город Донецк Ростовской области. Груз — дизельные генераторы, бронежилеты, медицинские инструменты — предназначался батальону Алексея Мозгового («Призрак»).
С людьми Мозгового мы встретились вскоре после прибытия в [ростовский] Донецк. На следующий день я сам пересек границу России на КПП «Изварино». Пограничникам сказал, что еду на рыбалку. Они посмеялись. Конечно, они понимали, зачем я еду в Донбасс. К тому времени там уже было очень много наших людей. Да, есть 359-я статья УК «Наемничество», но, честно, я не один раз общался с нашими пограничниками. Большинство из них после общения руку пожимают. Если бы не были при исполнении — тоже собрались бы и поехали.
В ЛНР со стороны населенного пункта Изварино меня встретили представители «Интербригад» — это воинские формирования сторонников Лимонова. Сразу же дали автомат Калашникова, боекомплект к нему.
Я попал во вторую роту. На тот момент распределение производилось по принципу «я его знаю». Меня представили командиру с позывным Якут. Он как раз формировал спецназ 1-го батальона «Заря».
Но прослужил я у Якута недолго, всего два дня. При поступлении на службу бойцы заполняют анкеты, и я указал, что до приезда в Донбасс учился на военной кафедре, специализировался на противовоздушной обороне. И через два дня меня вызвали в Луганск, в штаб ополчения. С начальником штаба Сергеем Козловым (ныне премьер ЛНР. — И. Ж.) у меня состоялся довольно жесткий разговор. Он заявил, что раз я специализируюсь на противовоздушной обороне, то должен буду сформировать силы ПВО республики. Я ответил, что не имею должного опыта и навыков работы на подобных должностях. Тогда он спросил: «Ты сюда приехал помогать или нет?» Я стоял, молчал. Хотел сказать, что готов помочь, но посильно. Он сказал: «Если отказываешься, собирай вещи, едь обратно в Россию». В итоге я согласился. И с 1 сентября 2014 года занял должность начальника войск противовоздушной обороны ЛНР.
Сами войска противовоздушной обороны официально были созданы несколько позже — 9 сентября. Полевые командиры, в принципе, охотно откликнулись на создание в своих батальонах подразделений ПВО, потому что у многих были на вооружении зенитные установки калибра 23 мм. Были созданы взводы ПЗРК, вооруженные комплексами «Игла» и «Стрела». Оружие мы находили на брошенных складах ВСУ. После создания объединенной армии юго-востока был образован зенитно-ракетный дивизион из 250 человек, которые подчинялись непосредственно мне. В Луганской народной республике также были сформированы три отдельные мотострелковые бригады, в каждой из которых были зенитные батальоны — 130 человек. Подразделения, ориентированные на борьбу с авиацией, были созданы в танковых и артиллерийских батальонах.
Я не был чисто штабным офицером. Участвовал в боях. Благодаря нашему телевидению все знают о сражениях за аэропорт Донецка. Но в Луганске тоже был аэропорт. К середине сентября 2014 года его контролировал серьезный отряд ВСУ — около тысячи человек. С ними были военные советники из стран НАТО. Мы вели бои за аэропорт силами 2-й и 4-й отдельных мотострелковых бригад.
В ночь или с 13 на 14 сентября, или с 14-го на 15-е у нашего командования возникла идея накрыть территорию аэропорта артиллерией и под ее прикрытием подвезти к зданию автомобильную цистерну с горючим. 5 тонн. Вылить туда пять тонн горючки и поджечь. На эту операцию были брошены практически все силы, но реализовать ее не получилось: в машину, которая до аэропорта не доехала буквально 300 метров, попал снаряд. Чей — неизвестно: мог быть как украинский, так и наш, у наших ведь опыта почти не было. Водитель погиб.
Хорошо запомнил я вооруженные столкновения за населенный пункт Металлист. Там высота — 365 метров. Удобная точка для контроля за окрестностями. Пехоты не хватало, поэтому высоту с автоматами брали артиллеристы и зенитчики. Сначала ее взял батальон «Дон». Но на следующий день их выбили оттуда с помощью химической атаки — украинская сторона использовала хлор. Однако и украинцы больше дня там не продержались — мы вернули высоту себе.
Наше наступление на Донбассе было остановлено Минскими соглашениями. Населенный пункт Счастье, который мы уже готовы были брать, так и остался под контролем ВСУ.
Россия, к сожалению, сдала Донбасс. Хотя я убежден, что мы могли идти до Киева. Никакой войны с Западом при этом не случилось бы. Почему наша страна не признала результаты референдумов в ДНР и ЛНР — я также не знаю. Стоило признать, как в Крыму.
29 декабря 2014 года я уехал из ЛНР. Свою должность оставил Олегу Анащенко, тоже специалисту по ПВО, бывшему полковнику ВСУ. После этого был в Луганской республике еще дважды, но эти поездки были не столь продолжительны.
Мне кажется, что дальнейшая судьба республик — автономия. У них будут свои органы управления, но территориальная целостность Украины формально будет сохранена.