10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ...

Московский генерал-губернатор граф Петр Семенович Салтыков имел обыкновение рано читать деловые бумаги, подкладываемые ему на стол с вечера секретарем. "Когда гапившиеся утреннего кофе разошлись, он вошел в свой кабинет, но на этот раз на бумаги даже не глянул". Напрасно секретарь увиливал от допроса. Не хватало Никиты Панина, графа, которого и искали. 

Затем его сиятельство получил новость, что того нашли. Словно обезумившие бегали по городу и нашли в доме, чей хозяин всегда был рад этому гостю. Роман Воронцов. 

Он и передал письмо (искали-то с письмом, естественно) своему дорогому гостю, которому оно и было предназначено. Стрельцы его сиятельства передали. 

Разгромив отдых, можно было ожидать приезда. Хозяин приказал смотреть в оба, чтобы без промедления встретить гостя. Слуги понимающе кивали, они много раз уже достойно встречали важных людей, привыкли. Кроме секретаря, чьи карие глаза смотрели с плутоватой нисходительностью человека, знающего, когда надо и когда не стоит принимать всерьез причуды выживающих из ума старичков.

Хоть все правительство его сиятельство пусть приглашает, встретят, как полагается. Правительство же ворчало, зная, как встречают. Спросил про государство, что произошло в нем нового. 

Ходят государственные слухи, что наши в Царьград вступили. Ежедневно заставляли хмуриться Салтыкова. Пара острых глаз блеснули, и с кратким "Сплетни!" порекомендовал заниматься делами. Секретарь и ушел, а вслед ему качали головой от того, что продолжали фантазировать люди и никак не унимались. Более всего удивляла и злила сплетня о вступлении в Царьград. Снова недооценивают врага. Многие активизировались с представлениями о почему-то неизбежном окончании войны с турками, представляя ее некой возней кошки с мышкой. 

Почему-то представлялось, что не в силах басурманам продержаться долго, что не устоять им против русских. Возможно такое мнение подхватывали от газет, представляя армию османов дикой толпой, готовой разбежаться при первой пальбе пушки.

Весь огонь поддерживала и сама императрица - в речах всячески недооценивала противника, так, что слушая ее величество, можно было представить османов если не круглыми дураками, то уж точно людьми, не заслуживавшими внимания. Более чем не согласен был с этим мнением граф Салтыков. Из многих земель турки вывозили уйму различных богатств: на такое способен лишь серьезный противник. Да и вообще, ратные товары ему были знакомы лучше, чем придворным, не просто так за его спиной была победа над Фридрихом, называемым в Европе Великим. 

Все высказала ему императрица в письме, когда началась война. В том письме писалось, что не имей она сугубо торговые расчеты в этой войне, то сделала бы фельдмаршалом графа Салтыкова, но так как не боялась за исход, то решила поберечь здоровье немолодого и без того уже овеянного славой военачальника. Сколько читал это письмо Салтыков, столько злился! Не так уж и трудно смириться с тем, что его обошли при выборе главнокомандующих. Труха, конечно, с него не сыпется, но государыня правильно рассудила, что нечего ему, старику, уже с войсками возиться. Многие сейчас принесут пользы больше. 

Все дело было в том, что не спросили при назначениях его совета. Если бы спросили, он бы точно сказал, кому отдать четверть армии, а кому предводительствовать главной. Князь Голицын - умный человек, а страсти к военному делу не имеет, да и нерешителен к тому же. Уж коли хотели его попробовать, дали бы ему вторую армию, а главную отдали бы Румянцеву! И мыслит более естественно, и характер у него крепче. Не пойдет дело у князя: сказал тогда Салтыков, узнав из письма ли о назначении Голицына?

Но он оказался прав. Голицын не оправдал надежд тех, кто в его имя верил. Достаточно уже времени прошло, когда война была объявлена, а викторий покуда ни одной!

И четко проступали линии войны: медленное развитие, трусливая осторожность. 

Еще в середине апреля Голицын перешел с армией Днестр у Калюса и подступил к Хотину. Визирская армия, однако, находилась далеко, где-то за Дунаем. Даже крепость оборонялась 30-тысячным гарнизоном. 21 июля правительство попробовало было взять ее силой, но потерпело неудачу.

Ему не хватило ни умения, ни решительности, и оно, не предприняв второй попытки, вернулось на левый берег Днестра - туда, откуда и начинало свой поход. Словом, большую пользу пока не извлекли. Однако можно было еще (по мнению самого Салтыкова) пересмотреть руководство армиями, и эта мысль не давала покоя. 

И он решил, что беда поправима, если воспользоваться поддержкой Никиты Панина, который как раз явился в Москву. Тем более платить Ивановичу за помощь будет не нужно: перемены к лучшему были нужны и двору. 

В последнее время кредит Панина при дворе сильно возрос, государыня более всех в своем правительстве дорожила этим деятельным и способным министром. Те слова, что он мог передать, многое могли бы сделать. Только подумав об этом, Салтыков еще раз вызвал секретаря: не хватало никакого терпения. Это чтобы узнать о новых известиях о графе. И чего разволновался? Ради этого вызывать? Да все же получил указание: "Ступай, но как только быть его карете, сразу ко мне!" Только уж секретарь сейчас уходить не спешил: прирос к порогу, затоптавшись, - видно, новости есть. Потому и доложил быстро: князь Хованский приема дожидается. А того изволил вызвать на сегодня сам его сиятельство. 

Во-первых, хоть и не вовремя, а все же ждал его Салтыков; во-вторых, о своем же приглашении граф и вспомнил. 

Голубчик, продолжая игнорировать все приглашения, на этот раз отчего-то явился. Но он мог и передумать, а потому нужно было скорее сказать, чтобы входил. Хованский был одним из немногих родовитых дворян, открыто порицавших дело новой императрицы Екатерины. И язык он свой прикусывать не собирался, (а распустил его изрядно), особенно после того, как побывал в Париже. Голландцы морщились от его анекдотов, тех, кто окружал императрицу, называл временщиками, говорил, что в нынешнее время, де, для развития своей карьеры нужно иметь крепость не в голове, а в другом известном месте. 

Нервный, весьма дерзкий человек, не имеющий "царя в голове", не боящийся никого и ничего, безрассудный. 

Сама императрица подосновным текстом своего письма упомянула о поношении князем порядков при дворе. 

Еще в молодости царевна Екатерина, побывав во Франции, писала, как там за подобные речи сажают в Бастилию, о чем, конечно, не забыла. 

Так то Франция. Только было бы хорошо, если Салтыков предупредит князя о том, что если не закроет свой рот, то отправлен будет туда, где ни купеческая, ни дворянская душа не выживает. Да, видно, ни Салтыков, никто другой не мог напугать его. Встреча Салтыкова с любителем анекдотов состоялась, и начал ее старик с упреками того, что голубчик этот за нос его водил. Массовые договоры были, а тот снова за свое. Сам помнил, при царице Анне Ивановне за такие анекдоты на дыбу тащили, а то и сразу на кол сажали. 

Были и ссыльные за единственное неосторожно сказанное слово, как тот же Румянцев, батюшка тогдашнего генерала. То бывало, и все об этом знали, но и стали забывать. 

Была эпоха, но нынче, благодарение богу, времена иные настали. Государыня всей империи добрейшее сердце имела, насилие над своими подданными чинить не желала, а то бы всей оппозиции не сдобровать было. Да и князь знал, что упразднено то самое прошлое, и его чуть рябоватое лицо заскучнело. 

Все говорило в нем, что сие все он уже слышал. 

Салтыков уже и не надеялся, что пройдут все эти нападки Хованского, который-то и возражать не думал. Но пока нарастание этого недовольства не подошло к краю, советовал ехать для большей пользы ехать волонтером в армию...

На рекомендации Салтыкова можно было бы положиться, было бы желание. Органы другие заработали: Преображенский кавалер прислушался к шуму за окном и тотчас засуетился. Не за голубчика уже засуетился (про рекомендации можно и потом потолковать), который и был отправлен подобру-поздорову. Над ними затопали, "вольнодумца след простыл". 

"Кто бы еще и порядок на столе навел".

Едва Петр Салтыков закончил это делать, как распахнулась дверь, и на пороге появился тот, кого ждали с утра. "Пытать меня вздумал, граф", "при виде тебя совсем молодею", "изрядно рад тебя видеть", - проворно пошел навстречу гостю "ветеран". Или вопрошал Панина: "Смертью себя покрыл. Не передать обиды, голубчик, что не известил о своем приезде". 

Только вот никто не обижался на Салтыкова из-за такого обращения, потому что тот с давних пор имел привычку так общаться, будь перед ним сенатор или простой мужик. Но привыкли к этому и в Москве, и в Петербурге. 

Развивая разговор, гость и хозяин проследовали вглубь в кабинета и уселись в кресла друг против друга. Что-либо Панина не интересовало: спросил о состоянии здоровья. 

У Салтыкова не было никакого здоровья. В старости нет младости. Немногие части тела и органы силу сохранили. 

В том, что очень "болтлив" теперь, граф и признался, смеясь. Иной раз он понимал, что остановиться надо, а не мог, так как сам язык уже не слушался. Настоятель Екатерины невольно улыбнулся: "Ты приятный старик. Это хорошо, что простой, без хитрости. Это одряхлел. А ты, антихрист, явно новости рвешься услышать". Действительно, не сказано было еще ничего о тех же турках.

Оба начали говорить "театра войны касаемо", хотя Панин рассказывал (сразу же дал понять) скучно (сообщения не представляли особого интереса), но старался все изложить в деталях. 

Еще топтались на месте обе армии, обычная "проба сил", а не война шла. Все молнии извергнул из своих глаз (заблестели они) Салтыков на графа, испрашивая о том, что "не слишком ли затянулось то самое топтание на месте, та самая "проба сил", устроенная обеими сторонами. 

Не верил Петр Салтыков в князя Голицына. Та самая трусость в нем проявляется. Петр Салтыков намеками перешел к главному (упомянул Румянцева, которого желал видеть на "голицынском месте"). У этого вся энергия мира, кажется, скоплена. На эти топтания время бы не тратил, "силен сей генерал". 

Охваченный горячим извержением мыслей, "хозяйский граф" утверждал, что знает их обоих. 

А Панин отвечать той же откровенностью не торопился. Уходя в сторону от навязываемого Салтыковым разговора, сказал, что назначением командующих занимается сама императрица, и не им вмешиваться в это дело. Петр не стал настаивать, согласился, что "вам там виднее, ладно". 

Представлял интерес и сам гость, явно страдающий за что-то, иначе бы и не пожаловал сюда. Так, вроде, казалось, однако все было иначе. И действительно, а почему бы и не заехать просто по пути в имение, как объяснил сам Панин, закинув ногу на ногу? 

Горят его глаза. Упрекнул за войска мух над навозными кучами, которые повсюду были свалены в городе. Раскольники, вон, пророчествуют уже, глядя на эти нечистоты, видимо, что беда великая грядет скоро. Захваченное моровой язвой турецкое войско, о чем рапортовал князь Голицын, эту "старуху с косой" на себе может и не сдержать. Это только для торовичан, мол, Бог всегда милостив, но вместе с тем не стоит рассчитывать на "авось". Вон и деревья качаются от ветра по воле бога, а порой и они падают во время ураганов. Не сомневался граф в том, что подумать надобно о мерах (о том, конечно, и сказал), чтобы не пустить в город эту "старуху". В ответ Салтыков пообещал подумать. 

История их разговора далее не так "горяча", ибо обсуждали уже охоту, сыгранные свадьбы, прочие пустяки. Потом майор поднялся и стал прощаться. Свое почтение засвидетельствовал, а посему не пора ли ретироваться в этой радости? 

Но поднялся и Салтыков, прощаясь с очередным своим голубчиком. 

"Многие мои слова до государыни донести может, - подумал граф-хозяин. - Но сие как наводнения предугадать сложно весьма. Иных, однако, ожиданий нет у меня.  Пощады от турок после неудачной попытки овладеть Хотином и отхода армии за Днестр ждать не следует. Строился уже кулак ими для сокрушения первой армии, пользуясь нерешительностью Голицына. Кому нравится такое положение, а для кого и обостряется. 

Но надо отвлечь от Голицына хотя бы часть неприятельских войск. Румянцев, в отличие от Голицына, жаловаться не думает еще, посему и предпринял демонстративный маневр. От него мы дождались тех самых действий, что отвлекут противника от первой армии: командующий оставил против крымских татар корпус генерал-поручика Берга, а сам с основными силами перешел Днепр и остановился у Крюкова Шанца. Страшные мысли идти на Бендеры им отсеяны напрочь: зря, что ли, для поиска сформирован уже отряд под командованием генерал-майора Зорича? Но под рукой Румянцева не так уж и много людей, чтобы замахнуться на нечто большее...

С ужасом ощущается недостаток пехоты. О том, что пустели его войска, он писал в свое время в Петербург; подкрепления так и не было. Мало того, кого и сам Голицын во время пути своего следования на назначенное место перехватил, как те же егерские Финляндские войска. Между тем порастали действия турок все большей активностью... Они перешли Дунай и сосредоточились в урочище Рябая Могила, откуда двинулись дальше, к Бендерам. Россия уже увидела турецкую конницу на берегу Днестра, которая даже предприняла попытку перебраться на другую сторону. У Румянцева теперь не останется ни малейшего сомнения в том, что турки намерены идти не к польским границам, а на Украину..."

Можно армиям сомкнуться. Для Румянцева это было очевидно так же, как и то, что в данной обстановке нужно было действовать быстро и решительно. 

Осуществляя остановку армии визиря, Румянцев поспешил к Бугу, чтобы там закрепиться и ждать основные силы Голицына, который не мог не понимать необходимость объединения армий. Князь не стал сидеть в своем лагере, выступил тоже. И логике вопреки двинулся не к Бугу, а к Каменец-Подольскому, к польской границе, то есть не на сближение с Румянцевым, а в противоположную сторону, предоставив последнему самому решать проблемы с армией визиря, которая, кстати, была вдесятеро больше румянцевской. 

Возмущенные немцы направили князю резкое письмо. Он пресекал нашествие только более-менее, закрывая польские границы, но, отступая к Каменцу, давал врагу возможность вторгнуться в другие территории, а также укрепиться между двумя армиями, уничтожая любые шансы взаимных сношений русских войск.

Многие офицеры-наемники вспылили, и Голицын поспешил успокоить всех, объясняя свое решение отойти к Каменец-Подольску приказом военного совета, мол, марш этот нужен лишь для того, чтобы удержать Хотинский гарнизон от перехода за Днестр. Он заверил, что не намерен удаляться к самым дальним краям и в случае необходимости сможет быстро вернуться обратно. 

Но Румянцев написал Голицыну "свой ответ Чемберлену", правда, это письмо было более спокойное. 

Он сказал прямо, что переход через Днестр выше Хотина не даст ему никаких преимуществ. Перейдя Днестр выше Хотина можно было найти разве что один корпус, который, пользуясь своей авантажной позицией, ежедневно бы его беспокоил, отвлекал. Вреда, конечно, ему не нанесут большого, но важно, что будет открыт его тыл, переход сам по себе труден, а сьестные и военные припасы, оставленные на другой стороне в большом количестве, подвергнутся серьезной опасности. И опять все тот же вежливый ответ, все те же заверения, что главная армия окажет Румянцеву как можно скорее в случае необходимости содействие в противоборстве с неприятелем. Румянцев успокоился, но, как потом оказалось, напрасно.

Вскоре выяснилось, что князь просто-напросто водил его за нос. Его войска ходили за реку не для того, чтобы оказывать графу содействие. 

Ему было даже неизвестно, что тот нуждается в подкреплении. Если бы князь отвлекался еще на него, то вообще бы ничего не успел. Он снова осадил Хотин, ожидая, когда начнут вывозить из города умерших от голода, если не удастся взять их силой. Когда об этом узнала страна, Румянцев собрал военный совет. Все оказались в опасном положении, из которого надо было как-то выходить. 

Многие генералы предлагали отойти на исходные позиции, чтобы не рухнула экономика в армии, за счет чего можно было также занять крепкую оборону. Не согласен был с этим Румянцев. Отступление вселило бы в противника уверенность, а значит он мог почувствовать себя господином положения. 

Все законы и примеры войн говорят о недопустимости утери инициативы. 

Понимание Румянцева было в том, что турки сами боялись их, так как не знали точно сил русских. 

Обозревая эту боязнь, следовало ее усиливать, "идти на блеф" своими передвижениями, будто бы в поисках генерального сражения. Надобно сыграть на нерешительности сераскира Молдаванчи-паши. А именно запутать его, нагнать такого страха, чтобы тот не вздумал и высовываться из своего лагеря. Поэтапно разъяснил. Даже Долгоруков, генерал, которого, казалось, нельзя было сокрушить никакими дерзкими планами, лишь пожимал плечами. Способ для осуществления плана был один - армия делится на легкие войска, и эти силы (по разным направлениям) неустанно занимаются поисками в рейд врага.

Румянцев подробно изложил, что, кому и как надо делать. Чтобы все приняли его доводы, они должны были быть "танковой броней", и в итоге с ними согласился даже постоянно вступавший в противоречия Долгоруков. Обмануть турок хотелось всем, поэтому и решили попытаться.

Молдаванчи-паша, остерегаемый от назойливых мух двумя дюжими слугами, беспрерывно размахивающими опахалами, дождался многочисленную свиту, после чего отправился наблюдать за войсками, направляющихся в сторону Хотина. 

Флот колебался, а он решился наконец отправиться на выручку осажденным. Он поверил своим пашам, утверждавшим, что прежде, чем крепость сдастся, можно нанести внезапный удар и полностью нанести поражение осаждавшим или, на худой конец, отбросить их за Днестр. Шеф смотрел, покачивая головой - вид армии не радовал визиря. Правда, прошел вот восьмидесятидвухлетний спаг, и даже он выглядел воинственным, свежим. Зато мусульманский полицмейстер явно набрал не тех добровольцев. Они шли толпами и не признавали порядка.

Явно не на разгром несли ружья свои. Еще вчера эти жалкие люди были либо ремесленниками, либо торговцами, не знавшими военного дела, и вот сейчас по призыву султана влились в великую армию. Уцелела в них вера в аллаха, во имя которого клялись умереть, если не победят русских. 

О том, что русских ожидает страшный террор, надоедливо рявкал стоявший рядом Мусун-оглы-паша, самоуверенный, надменный человек, известный своей близостью к султану. 

Мусун-оглу-паша только что прибыл из Константинополя, где царствование устно повелело через него покончить с русскими еще до наступления зимы. 

"Даже я пойду воевать, - палил он, - и порублю неверных во имя аллаха. Будь я первый человек для этой марширующей армии, то поскакал бы вперед и ускорил бы шаг растянувшейся колонны, а не стал бы тратить время на смотр. За видом? Главное не жалеть потом, что когда-то у них была ярость и не поторопились дать этой ярости выход. О войска великого султана расшибутся десять русских армий. Мы оставим русских без Киева, без Москвы, заставим на коленях просить мира".

Огромно богатство, которое представлял он водруженное на обозы и с которым намерен был возвратиться. А визирь жалел про себя, что еще не арестовали за что-нибудь этого болтуна. Кому-кому, а сенатору хорошо представлялись возможности турецкой армии. Секретарь действительно сбился со счета войск, но от них нет толку. Его самого измучили трудные переходы и болезни. Чума не жалеет ни сержанта, ни солдата, ни генерала, а просто усыпает людьми всех званий и чинов дороги. Сама армия, особенно те самые "вояки из добровольцев", все чаще посматривала на леса с намерением бежать туда. 

"Нет, с такой армией страх говорить о походе на Москву. Из глубин империи идут знатные силы, которые надо подождать. Крестьяне могут только возгласы издавать. Чтобы раздались вокруг восторженные голоса. Чтобы восторженно кричать от приказчиков, появившихся на дороге..."

В отличие от добровольцев они были лучше вооружены, да и одежда их выгодно отличалась от одежды прочих воинов. Они несли за спинами мушкеты, а на боках ятаганы. Янычары во все времена составляли гордость Оттоманской империи, именно они били многих противников в прошлом. 

"Многие янычары, - хмуро подытоживал визирь, - натискали что-то в объемистые заплечные мешки. Деревни, эти воины. Уже необходимо поживиться, а еще в сражениях не бывали. Хотя правительство и прославляет громогласно янычар, они уже не те, что раньше. Их покинула былая воинственность".

Но трудно было ожидать, что, измельчившись, не станешь тряпичником. Более всего виновато то, что позволили им быть "примерными семьянинами", иметь свой "бизнес". 

"При мне есть заплечный мешок, - мыслил янычар, - который надо, в-первую очередь, набить потуже, чтобы дома пустить это добро в дело, а жизнь за султана успею еще отдать".

Когда двигались войска, за ними наблюдали местные жители. Разбойники, тесня передних, старались протиснуться к самой дороге. (Они были недовольны, эти люди, пришедшие поглазеть на вояк, и визирь понимал почему: соседство с армией султана не обещало им ничего, кроме постоянного страха быть ограбленными.)

Вдруг Молдаванчи-паша заметил, как около одного рослого янычара появилась из толпы женщина, которая с яростью тигрицы вцепилась в тяжелый мешок. 

В ее крике ясно прорезывалось какое-то требование от него. Солдат отбивался, составлялись угрозы, но она, не боясь ятагана, продолжала следовать за ним и кричать. Но эта сцена сильно не понравилась Молдаванче-паше. Ему захотелось увидеть их вблизи и послушать. Они вскоре предстали пред его очи, приведенные четырьмя людьми из свиты. Женщина, не дожидаясь, пока ей будет позволено говорить, со слезами на глазах утверждала, что ее ограбили вооруженные янычары, а данный приказчик унес 4 серебряные чаши - последнее богатство бедной вдовы. 

"В 4-х чашах, - спокойно отметил османский воевода, - не все ее богатство, и вполне возможно, что этот раб султана мог подовольствоваться и красотой этой женщины. Этой женщиной указано либо твое преступление, либо она говорит неправду. В твоем ятагане не имеется доказательств...

Нет доказательств и в твоих руках, женщина, которыми ты трясешь, призывая аллаха во свидетели".

Господину стоило лишь взглянуть в мешок, чтобы узнать правду. Целые извержения проклятий сыпались из ее уст. Господин смотрел на схваченных и думал, какой отдать приказ. От свирепого взгляда янычара сераскир вздрогнул и передумал повелеть показать мешок. 

Связываться с янычарами - это небезопасно, даже для него, командующего войсками. Они в любой момент снова могли поднять бунт. Да в бунте лишь цветочки. Не один султан был сожжен вместе с их тронами.

"Но, - приказал командующий войсками рабу султана, - иди в свой строй. А эта женщина за клевету на славных воинов великого султана должна быть высечена".

Пострадавшая упала на колени, как бы стараясь еще доказать свою правоту.

Царствование удовлетворило своим решением свиту, которая принялась осыпать женщину насмешками. Наконец она поняла, что от власти ей справедливости не добиться, и побежала в "обратку". 

Когда проследовала последняя колонна янычар, с восточной стороны, именно оттуда, куда направлялась армия, прискакал спаг. Спрыгнув с коня, он начал ползать по земле у ног визиря. 

Эфенди почувствовал, что случилось нечто плохое, и ждал вестей. По словам гонца, армия Румянц-паши перешла Буг и вот-вот окажется здесь. 

После чего свита замерла в оцепенении. Даже высшие посланники, до этого неудержимо рвавшиеся в бой, прикусили язык и "воткнулись" в визиря: все ждали от того решения. Молдаванчи понял, что сейчас русская императрица перехитрила его и всех других пашей. Могущественные войска следовало вернуть в лагерь. 

Еще не был закончен смотр войск, но теперь он оказался ни к чему. 

Не продолжал уже ни смотра, ни разговора Молдаванчи-паша. Как только стемнело, в визирской палатке "нарисовались" гости: несколько военачальников и Муссун-оглы-паша. Могущество визиря для него стало меньше. Фавориты султана рвались в бой. Но массовые потоки людей остановили. Молдаванчи-паша лег на создание своей империи, названное по ее наименованию. Он почувствовал первый удар в голове, этот верный "союзник" жары, которая не спадала даже в "часы отдыха лучезарного Гелиоса". Однако он не стал уклоняться от разговора с человеком, под влиянием которого совершались аресты во всей Порте. Он напомнил про засечение быстрого подхода русских. Сейчас визиря пугала не война, а возможность быть неправильно понятым столичным гостем. При опасности захвата в клещи, они не могли оставить лагерь, где имелись надежные укрепления. И тут же ему напомнили: в Хотине ждут помощи. Разорение минует. Но поляки говорят, что у банды Румянцева настолько мало сил, что она не выдержит и при первой стычке. Паше же нужно было взятие в плен кого-нибудь из русских. Эпидемии безумств отсекались. 

Было высказано предположение, что после подхода, граф повернет назад. 

Это говорили и поляки, а паша им не верил. 

И решил использовать родившийся вдруг удачный случай, которого следовало подождать. После чего визирь немедленно закрыл совещание (пусть и не запланированное, абстрактное, спонтанное, но все же совещание), показав тем самым, что на этот раз останется тверд в своем решении.

Посетители ничего не добились и, конечно, ушли от него. 

Когда во всех местах лагеря зажглись огни, Молдаванчи-паша вышел из палатки во избежание бессонницы подышать воздухом. Кукуевская духота ушла, установилась кукуевская прохлада. Россия оставалась далеко, кругом пока царила тишина. Теперь отблески солдатских костров можно было увидеть и за черной полоской леса. Там, в главном лагере, как будто все вымерли, успокоенные глубоким рвом вокруг стана и мощными земляными укреплениями. При мысле о лагере фактически стало покойнее на душе. Молдаванчи подумал, что и ему бы надо перебраться туда.