Анна Лужбина — отрывок из романа «Крууга»

Действие первого романа Анны Лужбиной, финалистки премии «Лицей», происходит в северной деревне у Сегозера. Здесь стирается граница между мифом и реальностью, герои ищут себя, влюбляются, выживая среди холода и тьмы. «Сноб» публикует главу из книги, вышедшей в «Редакции Елены Шубиной».

Вкус воды

Урсула жила без страха, ведь все у нее было так же, как у других. Из окна видно Сегозеро и высокие, до головокружения, сосны. Соседи работали, иногда на своей земле, чаще на чужой, ведь на чужой куда больше платили. Люди рождались и умирали, болели и выздоравливали, топали дети, ковыляли старухи. Доживали прошлое время плакальщицы, причитали: то на свадьбах, то на похоронах.

Самая старая в Сегозерье — Ирма, а значит, и самая главная, Урсула знала это наверняка. Ирма курила трубку, сидя в облаке дыма, а Урсула расспрашивала ее о том, как устроен мир. Душа сама выбирает, в каком теле родиться, прячется в животе, прислушивается. Сверху, в голове, мысли — мелкие злые волны, а в животе — важное, водная глубина.

Ирма рассказала, что стоит на плечах одной старухи, а та стоит на плечах другой, и так дальше вниз — не сосчитать. Что видела их во сне, под ее ногами старухи умершие, а на ее плечах пока еще никого нет. На ее плечах только вышитый птицами красный платок, где нет ни одной свободной линии, все связаны, прошиты друг с другом, словно подземная грибница.

Ирма рассказывала детям сказки, сидя за круглым столом, по утрам — счастливые сказки, а ночью — страшные. Не знала, чем сказка кончится, когда начинала рассказывать.

Объясняла Урсуле: для хорошей сказки ты стоишь одной ногой здесь, а другой ногой — где-то там, в лесу под землей, в реке под рекой. Ангел-хранитель держит за руку, чтобы не завалиться. Если завалишься — не будет сказки: там обитает история, здесь ее слушают, переносят чутко, слово за слово. Сказку нельзя записать, она должна постоянно дышать и меняться. Важны не слова, а кто говорит и кто слушает. Слово крепится к слову паутинкой-ниточкой, грубые руки не вытянут — разорвут.

К старухам приезжали туристы, Урсула любила их нюхать: от туристов пахло цветами и специями. Туристы перебивали привычные запахи так же, как разрывают долгую фразу.

В комнатах старух всегда пахло кошачьей шерсткой, осенними листьями и нагретой пылью. Скорой смертью: старухи умирали — знания умирали вместе с ними, неясно было, встал ли кто им на плечи.

Родители Урсулы — пьянчужки, их дом, как вывернутый старый свитер, — швами наружу, покосившейся крышей к небу. Куст малины прятал дыры в заборе, и ягоды перезрели.

Урсула наблюдала, отслеживала, как птицы воруют паклю из бревен, — в доме становится все холоднее. Бесхвостая кошка то уходила, то возвращалась: сидела на заборе, на подоконнике, щурилась. Такие же кошки — в каждом третьем окне, почти на каждом заборе. Иногда округляют глаза, смотрят в пустоту: и что только видят?

Вот день, а вот ночь, тикали деревянные дедовы часы, озеро просило прикоснуться к воде рукою — погладить. Родители работали, ездили в Медвежьегорск вахтовать: неделя через неделю, по кругу.

Но в озере живут сказки, в птицах путешествуют человеческие души: в чайке — душа моряка, в пуночке — невинная душа ребенка. За спиной стоит ангел-хранитель, с неба поглядывает христианский Бог, земля держит ноги. Не может быть одиноко, если знать об этом.

Урсула жила без страха: не боялась чащи, даже видела там медведя и улыбалась его неуклюжим лапам и круглым ушам. Кто-то рассказывал, что если с него содрать шкуру, то медведь похож на человека — значит, что тоже свой.

Не боялась возвращаться поздно: в кармане спрятана заточка, завернутая в розовый носовой платочек, чтобы не разрезать единственное платье. Ведь Урсула — красавица: светлые волосы, кукольное лицо, глаза цвета вытертой джинсы. Несколько раз из-за нее дрались пацаны в школе, били друг другу носы и зубы.

Урсула не боялась даже конца света: многие говорили о нем, начитавшись дурацких журналов, глядя на то, как пустеет деревня. Но если уходят, то всегда возвращаются: не одни, так другие, не люди, так звери.

Урсула не боялась войны, потому что легким казалось, если что, переждать или договориться. Не боялась дядьку из администрации, хотя он околачивался у ее забора, — может, надо сказать Гудрону, он защищал ее лучше всех.

Не боялась потерять родителей: если они уходили из дома в выходную неделю, то спали у журавля-колодца. Не боялась Бога: раз он вечен, то уже простил таких, как она.

Не боялась будущего, потому что жизнь раскручивалась, как клубок, и внутри не было ничего неожиданного. Раскрутил — так закрути заново: вот как жила Урсула.

Окна спальни Урсулы выходили на Сегозеро. Полная луна, отраженная в водной глади, к осени стала ослепляюще яркой. Не помогали шторы, одеяло, плотные колготки, намотанные на глаза. Лунный свет, просочившийся в уши, менял громкость привычных звуков. То часы тикали громче, то слишком тихо храпел отец.

От луны наутро болели глаза, раскалывалась голова и хотелось пить чистую воду. Когда луна убывала — легчало, но каждый раз она возвращалась к кругу. Урсула поджидала луну, как врага: сказать бы Гудрону, но от того, кто приносит настоящую боль, он не мог бы ее защитить.

Можно поехать к врачу в Медвежьегорск, но из деревни ездили к нему лишь когда оставался один шаг до смерти. С лунной головной болью Урсула пришла к местной знахарке, которая лечила травами. Пожаловалась на луну так, словно именно та была во всем виновата: раньше была хорошей, теперь стала плохой.

Знахарка слушала с поджатыми губами, и было понятно, о чем она думает. Разузнала, не беременна ли Урсула, а после сказала, что на все есть причина: у Урсулы плохая наследственность, и ей нельзя больше пить алкоголь.

— Луна не виновата, — добавила знахарка.

Урсула пошла дальше: добрая соседка Тома сказала, что у Урсулы — плохая мама, пьяница и прошмандовка, но любая беда и печаль лечатся хорошей работой.

Что-то сказала и сама мама, размешивая в водке варенье: кажется, что по утрам у нее бывало так же, как у Урсулы.

Ну и ладно. Урсула пожала худыми плечами и закрылась в комнате: она не считала себя тем человеком, которого надо жалеть. Работать — значит, работать, не пить — так, значит, не пить.

От заваренных трав стало легче, но потом снова пришло полнолуние. Урсула крутилась в кровати и рассматривала подсвеченный луной контур стула. Сваленная на нем одежда напоминала утопленницу или злую русалку. Мысли прятались, мерцая, в тумане цвета застиранной простыни.

«Мысли вахтуют, как мама с папой», — подумала Урсула и нырнула за мыслями в темноту. Опустилась на дно, по которому бродили чудовища. Река под рекой, мир между мирами, но совсем не такой, как рассказывала Ирма.

Таких чудовищ не встретишь в добрых лесах — рогатые головы выглядывали поверх шапок деревьев. Чудовища Урсулу не тронули, лишь показали свои неземные тела, блестящий след слизи.

Они понимали: человеку достаточно знать, что они существуют, чтобы в жизни все стало иначе. Человеку достаточно знать, что он теперь не такой, как другие. Человеку достаточно знать, что в своем теле он больше не дома.

Под лунным светом Урсула налила воды и не смогла узнать ее вкуса. На вид вода была привычно прозрачной, но пахла чужим дыханием. Так стало страшно.

Когда наутро Ирма вышла курить на крыльцо, то выслушала Урсулу так внимательно, что стало еще страшнее.

— Даже такая рана — это дверь, — сказала Ирма.

В Паданах было особенное заведение с синей табличкой, за таким же синим забором-решеткой. Местные обходили его стороной и называли больничкой, иногда дуркой. Со всего региона сюда везли дурачков, а в Великую Губу везли дурочек: некоторые из них выходили к воде и смотрели с улыбкой на лодки.

На все должна быть причина, и по телевизору Урсула видела, что с ума сходят не просто так. От большого горя: чьей-либо смерти, несчастной любви, сгоревшего дома, разъедающего одиночества. Так же было описано в книжках: безумие приходит, как болезнь, и сразу же путает мысли. Еще можно таким уродиться, вытащить небесный несчастливый билет.

В Паданах кто-то жаловался на дураков, а кто-то на то, что их плохо содержат и смеются над ними. Еще в детстве Урсула запомнила парня с перекошенной головой в цветастом халатике, который стоял за синим забором и улыбался. Она махнула ему рукой, и парень помахал ей тоже.

— Не надо, — сказала мама и увела тогда Урсулу в сторону.

— Почему он в халатике? — спросила Урсула. — Почему за решеткой?

— Потому что ему все равно.

Урсула начала спорить, мама не слушала, весь спор забылся сразу же, а парень в халатике — нет. Парень ей улыбался, пытаясь сказать что-то, и явно заслуживал обычную одежду. Он вызывал в груди тугое чувство несвободы. Куда угодно, только не за решетку, — вот что со временем поняла Урсула.

— Никто не знает, как быть с такими людьми, — сказала тогда мама.

Родители вахтовали, луна убывала, чудовища выжидали. Урсуле было все равно, а теперь стало страшно.

Урсула по-прежнему ходила в школу: там работал привычный режим, когда можно хвататься за правила и за то, что делают другие. Но после бессонных лунных ночей туман прятал то, что Урсула учила и знала. Она рассказала об этом учительнице: тихо, чтобы никто не подслушал. Всю перемену учительница объясняла Урсуле про переходный возраст.

Рядом за партой сидела подружка Леся и давала, если надо, списать. Леся знала, что с Урсулой что-то не так, но по-дружески никому об этом не болтала. Все лицо у нее было в веснушках, волосы в солнце: Леся была похожа на позднее лесное лето. Списывая, Урсула ощущала, что кто-то списывает и у нее тоже. Она оглядывалась по сторонам, но в других видела только скуку и желание убить время.

Еще страшнее стало на литературе: Урсула поняла, что и ее мог кто-то придумать, как героя книжки. Она смотрела на руку и не могла до конца разобраться, чья именно это рука. Чтобы вернуться в тело, Урсула несколько раз ущипнула себя за запястье.

— У тебя бывает такое, что ты не можешь понять, кто ты? — шепнула Урсула Лесе прямо на ухо, глядя на пишущую что-то на доске учительницу.

— В смысле? — Леся, тоже убивая время, рисовала в тетради колонны из черточек.

— В прямом. Кто это — ты?

— Не понимаю. Я — это я, ты — это ты.

— А как думаешь, можно ли потерять себя, ну, типа как теряют варежки? — Урсула заглянула Лесе в глаза. — Вдруг кто-то сидит и прямо сейчас меня выдумывает? Потом у него испортилось настроение, и он все выкинул — скомкал бумажку и выкинул, и меня больше нет. Что дальше?

— Так не бывает. — Леся отложила ручку. — Так никогда не было.

— Существую ли я на самом деле?

— Фигня полная.

— А вдруг на мою жизнь кто-то смотрит? Читает, слушает, представляет? Вдруг ему надоест? Вдруг не я здесь решаю?

— Подожди-ка, — Леся взглянула строго. — Так ты о Боге, что ли?

Учительница остановилась и уставилась прямо на них. Весь класс обернулся, и Урсуле стало чуть легче: значит, было, на кого смотреть. Значит, она существует.

— Пойду пописаю, — Урсула вскинула руку.

— Раз хочешь писать, значит, все хорошо с твоим я, — Леся снова вернулась к палочкам. — Чуть- чуть поболит и пройдет…

После уроков Урсула села в автобус, который развозил учеников по дальним деревням. Маленькие проблемы школьников казались песчинками на фоне лесных валунов Урсулы.

В голове не замолкало бормотание, сдавленное хихиканье — словно за тонкой стеной играли дети. От Гудрона Урсула убежала: сказала ему, что болит живот. Гудрон загадочно улыбнулся: он многое знал о женском теле и подарил Урсуле сигареты. Урсуле нравилось, что Гудрон — тупой и свирепый, но так странно и невзначай заботится о ней.

— Пусть твои родители позвонят мне, когда протрезвеют, — сказала учительница, оказавшаяся вдруг рядом с Урсулой, и все в автобусе снова повернули к ним головы. — Или сама скажи, тебе ведь передали что-то там, в туалете? Кто? Елисей? Ты знаешь, что бывает с наркоманами?

— Просто Урсула — ведьма, — объяснил кто-то из школьников.

— Урсула — ведьма, — подтвердила Урсула, ей нравилось говорить о себе в третьем лице.

Может, и правда в этом причина, раз все остальные закончились.

После школы Урсула постучалась к Ирме, и когда та открыла, то потрогала Урсулу рукой.

— Ты Урсулка? Я стала плохо видеть.

— Вроде бы она.

Урсула зашла в комнату: в голубовато-речном свете на узорчатой скатерти стояла мисочка с сушками. Стулья недружелюбно придвинуты к столу вплотную — не сядешь. На кресле вязание из красного-красного цвета. В начищенных полах можно увидеть свое отражение. Какое-то время Урсула перебирала слова внутри, как камушки, не зная, с чего начать и как о себе говорить. Точно ли она — Урсулка?

— Я — ведьма, — сказала Урсула так, как есть, потому что думать больше не было сил. — Я слышу голоса. Предметы вокруг меня становятся то маленькими, то большими. Я слышу, что говорит луна. Это все луна: когда она круглая, то светит в окно слишком ярко.

— Ты не ведьма, — сказала Ирма. — Ты — Урсулка.

— Я смогу заныривать в реку под рекой, в туман, в мир между мирами. Я могу слышать ветер, я уже слышу ветер, как колдуньи слышат в тех сказках, которые ты рассказывала...

— Ты болеешь, Урсулка.

— Я смогу встать на твои плечи.

— Старухи знают, куда возвращаются, поэтому они и знающие. Нет никого здоровее тех, кто может нырять в реку под рекой. А ты болеешь. Твой дом разрушен. Тебе некуда будет возвращаться: ты так и останешься на дне реки. Ты должна знать, чего хочешь.

— Все говорят, что Урсула — ведьма.

— Тебе нужно к врачу в Медвежьегорск. Обещай мне, что поедешь туда. Твой дед тоже слышал голоса, и ничем хорошим это не кончилось. Ирма была такой старой, что казалась частью природы: деревом или мшистым камнем. Урсуле захотелось попросить что-то оплакать в себе, похоронить, отпустить. Она бы попросила, но Ирма смотрела в сторону, приглядывалась, принюхивалась.

Урсула не понимала, где именно стоит ее тело.

— Просто так ничего не бывает, жизнь такая, там знают лучше, — глаза у Ирмы заблестели, а лицо вдруг стало сердитым. — Будь смелой. Я скажу Петюне, тебя завтра утром повезут ко врачу.

К вечеру Урсула вышла из дома, чтобы выкурить сигарету Гудрона. Бормотание в голове стало тише, но теперь кто-то снова за ней наблюдал. На участке напротив, в окружении поздней осени, сидел рыбак Слива и потрошил рыбу. Урсула подошла к забору, облокотилась о шаткую калитку: хотелось хоть с кем-нибудь поговорить.

— Слива! — крикнула она. — Как сходят с ума?

— Начинают видеть то, чего нет, — сказал Слива, отложив рыбу в сторону.

— Почему?

— Я не знаю. А чего спрашиваешь?

— Просто так, — Урсула подумала, что раньше могла жить без обмана. — А что делают с теми, кто сходит с ума?

— Отвозят в Паданы или Губу, а очень буйным надевают специальные рубахи, чтобы не двигались. — Слива встал и зачем-то продемонстрировал.

— И что, они вот так просто живут?

— Ну да. Лежат. Сидят.

— И вылечиваются этим сидением?

— Не знаю я! А что?

— Так страшно, вдруг с ума сойду?

— Просто так?

— Ну да.

— Да так не бывает. Все будет хорошо!

Урсула пожала плечами.

— И что мне делать?

— Надо сходить в церковь. И будет ответ.

— Понятно.

— А может, и так ответят, не оставляют людей без ответа.

— Ну.

— А может, это у тебя настроение такое, к зиме? — Слива отряхнул руки. — Пойдем, покатаю на лодке? На острова за черникой? Там осталась еще…

Урсула почесала лоб, чтобы закрыть ладонью глаза. Хрустнула листьями, сделав шаг, но развернулась к дому Томы. У доброй Томы всегда хорошо, а Урсула так редко к ней ходит...

— Урсула! — крикнул Слива. — Так поедем за черникой-то? Может, там твой ответ, на острове!

Урсула посмотрела на Сливу, посмотрела вокруг на лес и озеро. В голове стало пусто, захотелось запихнуть в нее все подряд, чтобы не потерять, как в карман. Спрятать деревья и птиц, поля и церкви, залить туда же Сегозеро и дальние речушки. Прятать до тех пор, пока не останется ничего, кроме самой Урсулы, стоящей на крохотной кочке.

Урсула молча развернулась и спряталась дома.

На следующий день приехали от Сухоноса и отвезли Урсулу к врачу. Тот проверил, не беременна ли Урсула, сказал ей не пить, прописал успокаивающие таблетки, сказал вернуться через неделю.

Урсула решила не возвращаться. Ирма когда-то говорила, что отсутствие ответа — тоже ответ.

К следующему полнолунию ветер растревожил небо и просеял через него первый снег. Света становилось все больше, как если бы луна подкрадывалась ближе. Урсула крутилась в кровати, вся комната была залита лунным светом.

— Ну почему, почему именно я? — спросила она. — За что мне такое?

Урсула вышла на улицу, взяла с крыльца кирпич, который летом подпирал двери. Кинула кирпич в луну, и ветер стал еще сильнее. Урсула всматривалась в луну до тех пор, пока не проявилось лицо с бегающими, как по строчкам, глазами.

— Так вот кто за мной следит, — поняла Урсу-ла. — Меня читают.

Она залезла на дерево, чтобы стать ближе к небу в голубой странной дымке. Посмотрела через черные буквы еще внимательнее. Буквы испугались, нагнали облаков, накидали ваты. Луна лежала в этой вате, как новогодняя дорогая игрушка.

— Что, только я такая догадливая? — крикнула Урсула, вытянув кулак. — Поэтому стали меня сторожить? Поэтому я — ведьма? Поэтому меня надо мучить? Нечестно! Вот так! Читать!

Ветер с грохотом оторвал дверь сарая, и она отлетела в сторону, к пустым ведрам. Соседские куры подняли крик, темным пятном рванула в сторону кошка. Снег, похожий на обрывки бумаги, повалил крупно и много.

Вдалеке Урсула увидела чудовищ: огромных, чернее неба, глазастых. Они были выше домов и деревьев, шли из подземного леса, из реки под рекой.

Двигались через искрящийся снег, переставляя жидкие лапы-кучи. Мимо с безумным ржанием, напоминающим смех, пронеслась белая лошадь. Она вскочила на крышу какого-то дома и исчезла в небе.

Ирма сказала быть смелой — так будем. Урсула засмеялась, в ее голове выстраивался новый порядок: она поняла, как устроен мир. Она отпустила руки и спрыгнула в падающий снег. Метель стала еще сильнее: Урсула вошла в нее вся, без остатка.