В памяти лица
Все вокруг хотят разговаривать разговоры, обличать и доказывать...
Я хочу тишины... Замереть в тишине в этом сумасшедше красивом и просто сумасшедшем городе и прислушиваться к забытым звукам его весеннего особого воздуха. Он уже скинул с себя заледеневшие оковы и лениво и нехотя, словно потягиваясь спросонья, раскрывает свою красоту на встречу первым теплым лучам. Золотые купола-луковки и стеклянные верхушки башен-небоскребов смело врезаются в долгожданную небесную синеву. Птицы щебечут без остановки, пронзая кладбищенскую тишину воскресного утра многоголосыми трелями. А автомобильные шины отзываются приятным шуршанием на каждый импульс уставшего от затянувшегося холода и издерганного переменчивыми ветрами сознания.
На дорогах сверкает белизной свежая разметка и весело отплясывают бит яркие оранжевые конусы. Весной город похож на выкройку. Я вспоминала это слово, стоя на светофоре несколько минут. Я вспомнила теплые мамины руки, ее пухловатые недлинные пальцы с красивыми овальными ногтями, покрытыми нежнейшим розовым лаком. Как медленно, уверенно и спокойно прочерчивала она заостренным кусочком мыла пунктирную линию на ткани. Мне же с детства не терпелось сесть и без выкройки, без наметки и прочих необходимых при шитье подготовительных действий, начать стремительно строчить на швейной машинке, сопровождаемой лишь вращением шпулек и мерным постукиванием педали.
Сегодня у меня ощущение, что я взяла остро заточенный кусочек мыла и замерзшими пальцами робко черчу пунктирную линию на пересечении дорогих мне жизней...
В такие минуты хочется взметнуться птицей в материнские объятия и спрашивать, и спрашивать, и не моргать, и впитывать целебную влагу своих выживших корней и, затаив дыхание, бояться упустить хоть слово. В такие минуты пережитые утраты заново пронзают тело сотнями осколков сквозь годы смирения и успокоения. В такие минуты лица проносятся перед глазами монохромной вереницей, живые и бесконечно прекрасные. Эти волны накатывают, баламутят все существо и отступают по своему неведомому расписанию. В такие минуты от боли нет смысла малодушно убегать и скрываться, а стоит нырнуть в нее с головой. Стоит лишь не забывать дышать…
Я под водой, и я открываю глаза. Прямо передо мной наша старая, вечно темная, крохотная кухня: приставленный к стене стол, три табуретки вкруг него и что-то вечно бубнящая радиоточка. У окна в пол оборота сидит бабушка. Ее коротко стриженные серебристые волосы повязаны светлой ситцевой косынкой, к табуретке прислонена ее простая деревянная трость с коричневой пластиковой ручкой. Бабушка умело и легко раскатывает морщинистыми натруженными руками сдобное тесто для пирожков на старой клеенчатой скатерке. Рядом в эмалированных мисках стоят мясная и капустная начинки, а тяжелый противень уже заботливо смазан тем самым настоящим сливочным маслом.
Босиком я ступаю на прохладный кухонный пол и залезаю на табуретку напротив, поджав под себя колени и спрятав их в уютную фланелевую ночную рубашку. Бабушка улыбается мне лучистой улыбкой все понимающей старости и достает румяный пирожок из-под вышитого гладью полотенца. Я осторожно откусываю горячий кончик, не торопясь подбираться к начинке, и чувствую, как тепло разливается по телу.
Мама, стоявшая все это время поодаль у плиты со странным названием «Лысьва», ставит передо мной дымящуюся чашку со сладким горячим чаем и садится с нами за стол. Я ем, а мама с бабушкой лепят ровные ряды пирожков и болтают о чем-то житейском…
Я смотрю в окно и вижу соседского Ризеншнауцера, выбегающего на газон обнюхать дерево после ночи отсутствия. Вижу, как сосед в спортивном костюме усердно выбивает пыль из ковра пылевыбивалкой с рисунком, напоминающим бейсбольные мячи. До моего слуха доносится скрип плохо смазанных качелей с детской площадки и звук несрабатывающего стартера из гаражей–ракушек за углом нашего дома. А на лавочке под подъездным козырьком перебрасываются лениво фразами местные беззлобные алкаши и одинокие сварливые старушки в крепдешиновых отутюженных платьях.
И мы сидим втроем у окна на кухне этим ничем не примечательным субботним утром уходящего века и смазываем пирожки желтками чтобы придать ему блеска и заполнить запахом душистой сдобы.
Я доедаю пирожок и, набравшись смелости, открываю рот, чтобы наконец спросить…
Волна внезапно, рывком отступает. Я выныриваю из-под нее и тщетно пытаюсь выровнять дыхание. Я словно Рэдрик Шухарт. Мне не выбрать вопроса, да и не успеть уже его задать.
Остается лишь месить, раскатывать, лепить и печь в тишине. В надежде ощутить мимолетную связь...
«Мы знаем, что все меняется, нас с детства учат, что все меняется, мы много раз видели своими глазами, как все меняется, и в то же время мы совершенно не способны заметить тот момент, когда происходит изменение, или ищем изменение не там, где следовало бы». А. и Б. Стругацие. «Пикник на обочине»