Анастасия Кинаш: "На все боли земли никогда не сложить стихов"

Сергей Алиханов Анастасия Кинаш родилась в Белгороде. Окончила филологический факультет Белгородского Государственного Университета. Она - автор поэтических сборников: «Отрывки из сонника», «Окраина спящей земли», «Наотмашь». Творчество отмечено премиями: Первое место в VI Международном литературном конкурсе памяти К.М. Симонова, лауреат III степени Международного конкурса «Верлибр», Гран-при фестиваля «Оскольская Лира», лауреат Международного конкурса «45 калибр», второе место в фестивале «Нежегольская тропа». Шорт-лист Кубка мира по русской поэзии. Участница форумов в Липках, в «Тавриде». Живет в Москве, преподает русский язык в Кембриджской интернациональной школе, филолог, переводчик. Упаси Бог судить о Насти Кинаш по ее почти детским фотографиям из соцсетей, которые выдает поиск Яндекса. Есть явная опасность снизить критерии, опуститься до снисходительной риторики типа "ну чего там может сочинить юная особа?". Скажу сразу: может! И еще как! И поневоле вспомнишь, что поэзия - это не только результат неких технических приемов, которые постигают на филфаках, но в первую очередь - природный дар. Впервые я услышал, как Анастасия читает свои стихи на фестивале Даны Курской «MyFest», который тоже проходил в стенах «Нового мира». Атмосфера одухотворенности, ощущение поэтического праздника, хотя зачастую стихи Анастасии Кинаш звучат весьма трагично, возникли и на этой презентации, слайд-шоу: https://www.facebook.com/alikhanov.ivanovich/videos/10220745074999724/ Исповедальная лирика Кинаш - порождение своеобразной внутренней оппозиции, но вовсе не в искусстве, когда запреты постепенно снимаются общественным взрослением или сменой эпох. Стихи свои она противопоставляет безрадостному существованию - просодия противится серости быта. Никакой задержки с публикациями — по кондовым, соцреалиалистическим, так сказать, причинам нет, и быть не может. Подборки Кинаш на многих носителях —стихи перед глазами. Но почему-то невольно возникает отложенное, запоздалое понимание и осмысление прочитанного: Ведущий встаёт. Скоро кончится их эфир. У женщины сжаты губы и смято платье. Ведущий: ... «совет от экспертов – пусть пьёт кефир, читает Пелевина, носит с собой распятье. Когда сорняки передушат всех птиц внутри, и станет беззвездной и тусклой ночная кромка. И он перестанет смеяться и говорить, и станет беспомощней радости и котёнка... То можете смело его схоронить в себе. Пусть он прорастет через вас, как побег полыни. Когда нет надежды разлиться живой воде, то мы запускаем в свой сад пустыри, пустыни…» Текст создается словно новый жанр, за счет монтажа и нарезки, в трагические движения губ вкладывается бодрая песенка, с остроумными советами, но от этого становится еще более страшно. Стихотворение мне напоминает «Нецветные розы» Enjoykin а, и множество просмотров-прочтений последует, за этим дело не станет. Встреча с Анастасией Кинаш тем не менее, была доброй, открытой, и очень тревожной (видео-фильм https://youtu.be/ggYJHURiiJk). Именно здесь, где проходила эта замечательная презентация, более полувека назад в отдел поэзии «Нового мира» приоткрылась дверь, вошла девушка, протянула свою подборку Евгению Михайловичу Винокурову, и осталась стоять в дверях, и смотреть на великого поэта. С некоторой досадой Винокуров хотел было, как обычно, сказать: «Приходите через месяц». Она стояла и ждала, пока ее стихи будут прочитаны. Невольно Евгений Михайлович пробежал лежащее сверху стихотворение, поднял взгляд и открыл миру Беллу Ахмадулину! Подобных событий — очень значимых для отечественной поэзии, и в целом для русской литературы — как и прошедшая презентация, происходило в этих стенах множество. И очень жаль, что встреча с Анастасией Кинаш в этом журнале была последний — «Новый мир» закрывается… Поэт и редактор, наш автор Анна Маркина, написала: «Слова «Анастасия» и «анестезия» созвучны. Можно сказать, что поэзия Анастасии Кинаш анестезионна. Как для автора, так и для читателя. Глубокое ощущение боли, зарубцованности души от столкновения с жизнью, «смерти, зудящей под белой кожей» у Кинаш настолько всеохватное, что основным мотивом любого текста становится поиск облегчения («Господи, ты хоть не ковыряй меня!»), выход на лермонтовскую «дорогу» с мечтой об успокоении, о животворящем сне («я помолюсь о том… / Чтобы лежать во сне словно в руках травы»). Через сопутствие страданию и страху лирической героини читатель, словно пациент перед операцией, проваливается в обезболивание...». Нет, пусть лучше боль за русскую поэзию остается, потому что никто, кроме нас самих, эту боль не преодолеет и не победит — только мы сами, любя поэзию, борясь за нее, читая стихи: *** Я узнала — у меня есть огромная страна: С красным снегом, с черным небом, Там гроза и тишина. Там покойный есть приют, Там залечат и зашьют. А внизу есть тополь старый, Звёздный сумрак на краю. Тлеет утро вдалеке. Мы придуманы в тоске, В Божьей скуке, в мёрзлой почве, В древней ледяной реке. Значит, нет в нас ни шиша, Ржавь и горечь, где душа Быть должна и трепыхаться Тельцем маленьким ерша. Мимо сирых и больных, Мимо слабых и кривых, Мы бредём в такие дали, Что не вместит этот стих. Наблюдаю из окна, Как живёт моя страна. Беспощадна, бесподобна, Безнадегою больна. Я люблю её чуть-чуть, Я мечтаю отдохнуть, Перемучиться, засохнуть, Затеряться где-нибудь. Чтобы тополь и рассвет, Чтобы падал с неба снег, И никто не просыпался, Словно нас в помине нет. *** Опостылят однажды и радость, и боль, и дым, Что клубится вдали над измученным жаждой полем. Этот сон не про нас, но боюсь тишины за ним Тишины, где мы все, как котята в ведре, утонем. Не терять, не любить — кем останемся на земле? Если даже тоска застревает позывом рвотным. От плиты до петли — много лет в разноцветной мгле Городов и квартир, Слов неласковых Перелетных. Оправдайте меня кто-нибудь, хоть на день, на час, На секундную точку верните утробность плача. Бога нет, силы нет, нет от этого «нет» врача Только дым и закат, только черные окна дачи. Только вечный маршрут к пункту А из немой глуши, Только холод такой, что безвольно сидишь у края. Ожидая, когда кто-то скажет «теперь пиши». Умирая вот так Или все-таки оживая. *** Когда заката пролегла черта, И лес вдали был сумрачным и черным, Мы хоронили местного кота В саду у школы, за цветущим тёрном. Кот был ничейным, жил тут много лет, И жил бы дальше, но сожрал отраву. Егор нарвал взлохмаченный букет Из ноготков. Вся детская орава Стояла полукругом в тишине. И смерть землёй укрытая сырою Гудела медью вязко, как во сне, Дрожала эхом сонным над рекою Стояли тихо. Маялся, звенел, Набат тревожный, взрослый голос мира Где души не отбелит чистотел, Где нет ни карт, ни чёткого пунктира. Засох букетик маленьких цветов, В саду опять слышны раскаты смеха. И жизнь идёт. Но в поступи шагов Гудит Гудит Гудит Не меркнет эхо. *** Упасть лицом на скользкую подушку, Лежать всю ночь бессонно и легко. С утра купить за сто рублей игрушку У проводницы Ольги Волочко. И прижимать к груди кота из плюша, Пока в стакане тает рафинад. Соседку, улыбаясь, слепо слушать, И никогда не посмотреть назад. На этот частокол московской чащи На эту темень незнакомых мест. Не спать. Дуть в чай пока ещё горячий. Жить без причин, Пока не надоест. *** Какие странные снега Идут себе над стройплощадкой. Как время тянется нуга В моей размякшей шоколадке. Сижу в палате за столом, Гляжу сквозь окон амбразуру На мертвый сад, на серый дом, На одинокую фигуру Сутулой женщины вдали. Учусь какой-то новой грусти. Смерть из себя не удалить, Жизнь вне себя не наизустить. Не надышаться наперёд Холодной речью здешних зданий. А снег идёт, идет, идет… Ну хоть чего-нибудь отдай мне! Не так, потрогать — навсегда, Наверняка впиши под кожу: Пусть это будут провода, Пусть голубь с крыши, пусть прохожий Хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь, Пускай останется со мною… Пусть, тоже смотрит в снег и жуть Земли, вдруг ставшей неземною. Пусть, словно хлеб на два куска Разломят жизнь мою и нежизнь… Какая странная тоска Снаружи снежит, Снежит, Снежит. *** Все реже грусть, все чаще пустота. Прямая рта, отсутствие креста Нательного, который год пошёл. Мне плохо так, что в общем хорошо. Смотреть на распластавшийся закат, На магазинной крыши ржавый скат, И апатично думать ни о чем, И никого не задевать плечом. Не задевать, но проходить насквозь. Жить без любви, на ощупь, на авось, Кивать фонарной тени на стене, Кому-то петь беспомощно во сне. Не заходя за выбранный пунктир, Не выходя под солнце из квартир. Ботинки, шарф, ключи и телефон, Кривая чёлка, плотный капюшон. Так все пройдёт, так смерти не бывать, Так падать каждый раз в свою кровать, И складывать ладони на груди, Не вслушиваться в шёпот и шаги… Как здорово, что можно не о том. Пустом, как в шкаф запрятанный альбом, Что я сама — пустышка, голь и пшик, Скрип половиц, таблетка под язык. Будь проклят кто-то — я первее всех. Мне снится снег, все время первый снег. Нательный крестик, Ветер сквозь окно… Ни дать, ни взять, И тошно, И смешно. ЗАВЕЩАНИЕ Здесь молитвы немые черны как мазут, И как строки скрижалей ветхи. Если чудища плакать к порогу придут Им отдай мои сны и стихи. Их впусти обогреться, налей кислых щей, Покажи небом пахнущий дом: Здесь вползал сизый мрак из оконных щелей, Здесь сидел мертвый дед за столом… Проведи их по саду, нарви бурьяна, Птичью тень примани на ладонь. Все со мной хорошо. Я брожу здесь одна и смотрю на подземный огонь. Надо мной только сводит громадой гранит, и звенит подо мной пустота… Но зато ничего не болит, не сбоит, Ни Христа во мне нет, ни черта… Этот поздний закат в нашей сонной глуши Будет твой — безголос и горяч. А меня не жалей, не кляни, не ищи, Понапрасну на кухне не плачь. Здесь никто не клеймит исступленной грозой, Нас Господь позабыл, позабыл… Мне стоять в темноте Ждать трубы золотой Хватит сил Хватит сил Хватит сил. *** Прикормила голубя в больнице — Пусть глядит со мной в темноту, В жуткую земную заграницу, В человечью злую пустоту. Страшно так, что режет между рёбер Жалобным предчувствием теней. В коридоре кашель, грохот вёдер, Голоса невидимых врачей. Скоро год закончится, прозреет Спелым солнцем, снежной тишиной. Кто вздыхает там, за батареей? Воет кто в метели ледяной? Голубь, голубь, прилетай под вечер, Или нет, лети в такую даль, Где дышать бесстрашнее и легче, Там, где никого уже не жаль. Пусть Господь приманит тебя, птичка, Крошек даст за долгий перелёт… Голубь смотрит в небо безразлично, Темнота ползёт, Ползёт, Ползёт. СУББОТНИК — Не убивай, — говорю, — букашку. Пусть проползёт себе, пусть живёт. Женя — курносая первоклашка — делает робкий шажок вперёд. И на ладошке уносит в траву, смятую ветром сухим, жука… Дети играют, я мою раму. В стёклах проносятся облака. Время бессвязно плетёт сюжеты: книжные полки, гортанный плач, мамино «Боже, за что мне это? Не человек ты, а звонкий мяч. Пусто внутри, как в сгоревшем доме, бейся о стенку, стучи-кричи» … Кто бы унёс меня на ладони? Кто бы в душе меня уличил? Не убивай, пусть живёт, пусть дышит, Господи Боже, оставь такой… Божья коровка взлетает выше, Женя ей машет внизу рукой *** Да будет свет, Вода, И ржаная корка, Кусачий ветер, клочья небесных штор… Закоченела ночью крутая горка, Бери ледянку, и выходи во двор. Пока соседи греют свои перины, Пока собаки ловят котов во сне… Пойдём смотреть, как нянчится жизнь с другими, Как ночь рисует сажей глаза луне. Сегодня будет проще сорваться с краю, Глотнуть лиловой траурной мерзлоты. Да будет тьма, Хрустящая соль земная, И лёд некрепкий, И над водой мосты. Бери ледянку. Круг размыкают после, Когда теряют смысл и вкус слова. Наш Бог он взрослый, Он безвозвратно взрослый. Его не вместит детская голова. Да будет мир, Зелёная вязь созвездий, И гул подъезда, Речь без гортанных фраз. Да будет жизнь, Без золота и без меди, Без слез, Без смеха, Без перемен. Без нас. *** Не обманули. Здесь легко И пахнет зимней стужей. Стучат. Но в окнах ни-ко-го, Никто уже не нужен. Вскипает чайник на столе, Часы стучат. Семь тридцать. В осенней мгле, к чужой земле, Летят, горланя, птицы. А здесь ни спячки, ни черта От холода и стужи. Когда закончилась черта Итог уже не нужен. Зато не обманули, нет, Здесь верить можно в сказки. В ничейный стук, в нездешний свет, И что не все напрасно. *** Обещала выбраться к субботе, Отзвонилась в среду — не смогла. Вечное «конечно, я не против» бьет дождем по плоскости стекла Я не против тополей за домом В траурных одеждах. Ничего Не имею против гастронома «Ольга» с навсегда погасшей «о». Пусть мигают лампы и витрины, Пусть соседка ждёт у фонаря Мужа или сына. Только мимо Хочется мне жить на свете. Зря Выходить на лестницу в час ночи И бесцельно пялиться во тьму. Хорошо без лжи и проволочек Оставаться в мире одному Чтобы только снежные перины, Чтобы только тени от домов, Чтобы повод был, была причина Уходя не оставлять следов. *** Дед ничего не видит, и я боюсь, Что и меня не помнит. Стоим вдвоём В гулком подъезде — в лифте на стенах гнусь, Кнопки оплавлены. Мы никого не ждём. Но почему-то, когда я тянусь нажать Первый этаж, дед хватает моё плечо. Я едва слышно мямлю, что мне так жаль, Так бесприютно, гадко и горячо, Что не могу здесь быть и уйти хочу. Деда, скулю, поехали поскорей… Больно шепчу, тяжело моему плечу. Но он сжимает руку ещё сильней. Так мы стоим и смотрим на грязный пол, Пахнет морозом и воском, землёй сырой. — Дед, — говорю, — я знаю, ты очень зол, Но я ведь правда очень хочу с тобой. Он никогда и слова не даст в ответ, Он их забыл, наверно, давным-давно… Я просыпаюсь, включаю настольный свет, И ещё очень долго смотрю в окно. Смерть не выходит дымом в трубу — отнюдь. Смерть остаётся в сердце, врастает в жизнь, Это не сон, не тьма, не далекий путь, Это беззвучный оклик — держись, Держись. *** Хотя бы в грусть свою меня втрави. Жизнь — это путь — к любви от нелюбви Полынный сок, упорство сорняка… Моя любовь — усталая река Забытая людьми давным-давно: Раскисшее от долгой спячки дно, Густые тучи мошкары с утра, Осоки скрип, зуденье комара. Чем дальше в лес, тем тоньше наша связь, Да и зачем тебе речная грязь И пресные слова под языком? Моя любовь — сгоревший ночью дом Благополучно выбрались на свет, Живущие во мне десятки лет. Уехали в далёкие края, Меня оставив в темноте стоять. И я стою — обугленный каркас Ты дал мне шанс, но шанс меня не спас От красного огня, от тишины. Пустые окна, паутина, сны. Моя любовь… Забудем про неё. Все это чушь, увертки и враньё, Желание вдохнуть чуть-чуть тепла, Поверить, что хотя бы вдох жила. Пусть не тобой — желанием пустым Тебя объять, раздуть горчащий дым Того, что раньше билось в глубине. Жизнь — это путь от звука к тишине. На канале Здоровье На канале Здоровье (в программе после Звезды) Женщина с красной ниткой вокруг запястья Говорит: «... муж просит напиться живой воды, А у нас только мертвая, Эдакое несчастье. Я ему объясняю, мол так и сяк, Нету воды! Никто не пропустит воду В нашу квартиру. Ты – нищета, босяк, Терпи, говорю, Такая твоя природа». Женщина выдыхает. Ведущий к ней Подходит, садится рядом, берет за руку: «Скажите, а сколько в нем проросло смертей?» Женщина хмурится: «Три Или нет … Две штуки! Первая в восемь лет - он хотел пойти В море. Рыбачить и наблюдать закаты красные, как осколки звезды в горсти...» Ведущий залу: «Каждый хотел когда-то...» Женщина морщится: «После в горах исчез Отец его. Просто взял и смешался с эхом.… Чего он искал там: сокровищ, теней, чудес, хранителей неба с их хриплым недобрым смехом? А муж мой сломался и снова зарос травой. Смертельной, Сонливой, Сжимающей жадно птицу.... И он неживой. Понимаете, не живой! Мне кажется, что он просто мне снится, снится...» Ведущий кивает. Молчит. Затемнённый зал похож на пещеру. На стенах танцуют тени. И женщина продолжает: «Мой муж сказал, что смерть — это то, что случится всегда, со всеми. Но если найти глоточек живой воды, но если смочить сорняк в пересохшей глотке...» Сбивается. «Да, мы сами себе сады. Мы сами себе морские ветра и лодки. И горы. И небо. И много чего ещё. В нас столько всего появляется и сгорает... Мой муж очень плох. Ему тошно и горячо. И сад его умер, он больше необитаем». Ведущий встаёт. Скоро кончится их эфир. У женщины сжаты губы и смято платье. Ведущий: ... «совет от экспертов – пусть пьёт кефир, читает Пелевина, носит с собой распятье. Когда сорняки передушат всех птиц внутри, и станет беззвездной и тусклой ночная кромка. И он перестанет смеяться и говорить, и станет беспомощней радости и котёнка... То можете смело его схоронить в себе. Пусть он прорастет через вас, как побег полыни. Когда нет надежды разлиться живой воде, то мы запускаем в свой сад пустыри, пустыни». Темнеет экран. Едва слышно звучат слова. Ведущий исчез в темноте. Мрак густой и липкий. Под небом пустым шелестит и звенит трава. Краснеет закат, как кровит на запястье нитка. И где-то внизу В темноте, В тесноте земной клокочет поток, он стучит как меж рёбер птица… В любом мертвеце был источник воды живой, которым он мог, но не смел до поры напиться. *** Память легче мотылька, Легче призрака в прихожей. Отпусти её, пока Смерть зудит под белой кожей. Облака в сырой зиме Пахнут сумрачной тревогой. Налегке поверишь мне Ради голоса и Бога. Дай мне время обмануть Птичку в горле – спи спокойно. Где-нибудь и как-нибудь, Кафель, шторка, рукомойник, Потолок в мелу. Страна За стеклом и без предела. Память легче сна. Она Отлегла и отболела. * * * Королева спокойна, бессовестна и легка, Платье скользкое комом брошено на перину. Она тихо подходит к люльке, её рука Не дрожит, когда касается щёчки сына. — Спи, дитя, — спокойно шепчет, — рассвет в пути, Темнота ещё терпит ночь в предвкушенье Бога. Помни, милый, я хотела тебя спасти, Но имён на свете этом бессчетно много... Будешь ты, мой бедный, жить под земной корой, Там бледнеть, хворать, учиться подземным пляскам. Будет карлик желтоглазый играть с тобой, В черноте шептать на ухо чужие сказки. Спи, дитя, и слушай голос огня в печи, Обнимай цветные сны и держи в ладошках. Пусть тебе там снятся рыцари и мечи, И цветы, и птицы, и облака, и кошки... Пахнут летом, пухнут влагой сады дворца, Зеленеет небо, плачет ночная птица. Королева спит. И совесть её чиста. Шепчут тени в ухо детское: Румпельштильцхен... * * * Принимай аксиому — один не боец, А измученный солнцем чудак. Он стоит под надзором небесных колец, Тихих звёзд, позабывших про мрак. Он стоит и не видит голодных теней, Чёрных туч и безжалостных стрел. Перед ним только грот и прожорливый змей, Белоснежный как горе и мел. Страшный змей, темный грот, голосящая степь — Всё неважно. Всё станет травой. Где кончается небо, — кончается смерть, Растворяясь в заре золотой. И не знает уже своей силы число, И теряют слова свою суть. Только звезды звенят в темноте как стекло... Есть ли там что-нибудь? Кто-нибудь? Аксиома трубит свой упрямый итог: Ничего не спасти одному. Но стоит человек Безголос, Одинок. И глядит, улыбаясь, во тьму. ИТОГО Остаётся немного И на смех, и на плач. Я смешна и убога, Пустотела, как мяч. Пустомеля и надо Мне забросить слова. Что замерзшему саду Под сугробом трава? Что зеленые звёзды Побирушке зимой? Жизнь отходит бессслёзно, Смерть приходит домой И садится без спроса На потертый диван. Всё не так, по откосу, Вкось, куда-то в туман... Остаётся так мало… Небо смотрит в окно. Оно тоже устало, Ему тоже темно. * * * Синее блюдце с краю неловко сколото, И над рекой молочной весь год дожди. В мире тамтамов грозных — молчанье золото. Помни об этом, И ничего не жди. Не разбирай напевов с другого берега, Гальке речной секретов не говори. Если любила что-то, в кого-то верила Вымолчи, Дай цветком прорасти внутри. Господи, страшен звук в пустоте растаявший! Страшен далёкий голос в туманной мгле... В мире без тихой веры твоё отчаянье, Как огонёк последний в сырой золе. * * * Будем бороться, будем беречь нервы, Я научусь, слышишь, словам заветным. Только не уходи. Я хочу первой Выйти из дома и растеряться в лете. И растереться пылью над автострадой, И потеряться в ветках котом бродячим. Только не исчезай без меня, не надо, Я ничего здесь без тебя не значу. Будут моря серой кипеть солью, Будут костры в чёрных полях кашлять... Только не прорастай сквозь меня болью, Я не смогу стать для неё пашней. Всё переждём. Станем греметь тише. Небо в окне ярче синеть будет. Только держись рядом со мной, слышишь? Это легко, Если тебя любят. * * * Эти песни пела мне по ночам сестра, На кровать мою садилась и пахла тьмой: «Полетит стрела, как боль нелюбви, остра, Упадёт в снега молочные за Горой. И возьмёт её в ладонь, покачает Бог, Унесёт к другим, отбросит и ляжет в снег. Понимаешь, в тот далёкий его чертог Никогда не сможет выбраться человек. Никакой стрелой не выпросить никогда Милосердия и жалости от небес...» ...А когда по-волчьи лаяли холода, То сестра моя не пела — бежала в лес, Босиком ступала, но никаких следов Не нашёл отец, — сугробы одни да лед. Говорила мать: «...не слушай, заснёшь без слов, Это просто ветер, Ветер тебе поёт, Это просто птица в ветках сухих кричит и крылом широким бьет по стеклу в набат...» У сестры ладони белые горячи. Она пахла как запущенный дикий сад И слагала песни, Лоб целовала мне; «...баю-бай, спи, крепко не раскрывай глаза, уплывай в большое море в кромешной тьме. Ты отныне рыба хищная, ты слепа. Ты оживший голод, зубы и гребня блеск, много тысяч лет плывешь в толще горьких вод. Этот голод, Жуткий голод Тебя же съест, Разгрызет, раскусит, в пасти своей вот-вот. Превращайся в рыбу. Слушай морскую ночь, никакого слова не прорасти в себе...» По утрам сестра моя уходила прочь, растворялась, как закат на речной воде. А потом я стала пресной, глухой к тоске, Догорел фонарик, соль запеклась во рту. Стал протяжней пульс стучаться в моей руке, стал упрямей взгляд, направленный в пустоту... Где же ты теперь танцуешь, сестра? Кому напеваешь песни горькие, как паслён? Иногда я слышу: «...будет стрела остра, полетит стрела сквозь плотный туман времён. Будет петь стрела, и я буду петь, пока длится бесконечный этот её полет. Превратится Бог в дождливые облака, над землёй больной всего себя разольёт, А стрела звенит, И голос мой вторит ей — Никогда не сможет вырваться, в цель попасть...» Тишина моих покладистых сонных дней раскрывает многозубую рыбью пасть. * * * Посажу тогда дерево вечером во дворе Под луной желтогубой, по центру заросшей клумбы. И начну поливать, буду воду таскать в ведре Ежедневно, отчаянно, может, почти бездумно. Вырастай, моё деревце, бейся в земле, тянись Из трясины холодной в трясину людского быта. Здесь уже не растут — большей частью ныряют вниз От морали к безмозглой чёрствости трилобита. Я ищу, я по-прежнему верю в далёкий свет, В сердцевину горячую, спящую в человеке... Бог не здесь. Он купается в блеске пустых планет, И, дрейфуя во тьме, только щурит лениво веки. Так спеши, моё дерево, почву грызи сильней, Оплетай собой мир, как змея из житий далёких. Чтобы цепкая сила могучих твоих корней Выжимала весь мрак из земли, словно вздох из лёгких. Я уже не боюсь быть виновницей диких чащ, Что заменят собой парки, площади и проулки. Будет воздух дрожать, будет солнце краснеть, как мяч, Будет ветер звенеть в битых стёклах оконных гулко. Ты расти, моё дерево, До черноты расти, Оплетай и сминай в своих ветках немые звёзды. Пусть Господь твою ветвь в своей мягкой сожмёт горсти И откроет глаза, И смахнёт в черный космос слезы. * * * Мое тело река — ледяная, без дна и рыбы, Без сиреневой ряби, без мертвых судов на дне. Только месяц насмешливо рот бледногубый лыбит, Отражаясь во мне. Никогда не касались меня ни весло, ни невод, Я теку так давно, что не помню своих начал. Как в пучине ночного, лишенного света неба Во мне спит печаль. Мои мысли — трава на забытых теплом курганах. Мысль растет изнутри, из ладоней немых царей, И стремится наружу, к заката багровым ранам В темноте страшней. Иногда на траву грозный ветер швыряет птицу, Или колющий снег, или ленту с тугой косы... Мои мысли — трава, что в безжизненных спит глазницах, Заменяя сны. Не пытайся меня отозвать с неземных окраин, Вновь собрать по кусочкам, Иголкой зашить по швам. Если где-то и есть красота, что зовётся раем, То спасайся сам. А меня пожалей в безымянном моем уродстве, И смотри как плывут сквозь кисельный туман века, Как трава шелестит, на залитых зарей погостах, И молчит река. * * * И песни как шелест, и небо у нас из стали, Ты только не думай, что в этом исток беды. Нам хочется жадно, чтоб нас на руках качали Чтоб грели в ладонях, и звонко лобзали лбы. А все остальное неважно по большей мере, Счастливому даже пепел не колет глаз. А смотришь сквозь темень — и гаснет любая вера, Последняя вера уходит как сон от нас. Люби меня страшно, тяни меня в черный омут, Смотри из любого зеркала на стене. Я очень боюсь, что меня ничего не тронет, Ничто не взорвётся заветным огнём во мне. Ведь небо отныне гремит по утрам металлом, Ведь тают в тумане недобром мои слова... Держи меня крепко, в ладонях качай устало, Люби меня, слышишь, пока я ещё жива. * * * Я однажды спрошу: — Ты, наверное, очень устал? Пересох, как река, истончился прорехой заката, Слишком много гремит голосов в чёрных трещинах скал, Слишком много причин говорить, прикасаться и плакать. Это выбор живых — исступленно кричать в никуда, Пока мир равнодушно заводит тугие пружины. Только ночь в человеке чернеет, как в море вода, Остальное искрит и звучит под каким-то нажимом. Ты, конечно, не мог знать заранее этот подвох: Человек не способен в себе полюбить человека... Я однажды спрошу: — Ты со мной? Ты во мне ещё, Бог? Тишина — это тоже, я верую, способ ответа. * * * Я знаю, никто не приходит по первому зову, По первому снегу, вдыхая мороз на бегу. Но помни, когда тебя скрутит и выгнет подковой, То я помогу тебе. Точно тебе помогу. Когда перестанет светиться багряное пламя, И станет глухим утомленный закатами Бог, Я буду твоими живыми полынными снами, Я буду изгибами рек и витками дорог. Я вся разотрусь на горячую пыль, стану прахом. Я стану землёй, на которой пробьются слова. Мечом от чудовищ и сладким лекарством от страха... Я стану всем тем, чем не стала, пока я жила. И, может, потом, на окраине дикого сада, Ты вздрогнешь, впервые услышав мой вздох за спиной. И может... Не надо. Мне большего будет не надо. Чем этой любви: Очень страшной Бессильной Немой. Элегия провинции Элегия провинции проста: Железный звон, две чёрточки креста, Густая паутина на ступенях. Над магазином десять рэ луны, Бродячий кот мурлычет у стены. На вывеске – «закрыто в воскресенье». Открыта ночь для всех гостей подряд Испуганные бабочки стучат В горячие фонарные глазницы. На клумбе прорастает портулак, Здесь что-то упоительно не так, Как будто Богу в облаках не спится И он, скучая по больной тиши, Все звуки смял и краски оглушил, Оставив леса влажную прохладу, Ряд маленьких домов в два этажа, Пришкольный сад и звёзд полынный жар, И темноту, которой слов не надо. Где колокольный звон один живёт, Где небо не таранит самолёт, Где ходят тени в полдень по погосту Мы встретимся столетия спустя, О жизни запредельной не грустя. Став ближе к небу. Это будет просто. *** Мне снился сон, где я ложусь на рельсы, Уткнувшись головой в шершавый снег. И падает не только снег и Цельсий, Но и какой-то безголосый свет Не знающий пока своих пределов, Пасующий перед февральской тьмой. И нет души. Осталось только тело, Да и оно случилось не со мной. *** Разговор о поэзии вечером у костра: «Современность, - один бормочет, - как злость быстра. Не успеешь опомниться рёбра сомнёт в горсти, Потому не скули томительно, не грусти, Не топчись на курганах обид и чернильных слов. На все боли земли никогда не сложить стихов. Нужно жить, Нужно в ритме звенящем спешить вперёд. Завтра может война, Может раненый самолёт... Что угодно и не угодно Любая блажь. Жизнь – в поэзии, Жизнь сраженье и раскордаш». «Жизнь, - другой говорит, - тишина и речная гладь. В неё падаешь и не вытащить, не достать, не вернуть на песок, розовеющий... Всё равно Побеждает холодный ил и немое дно. И лежишь себе там, погруженный в свои мечты, Разбухая от безголосья и темноты, Расползаясь от снов с жёлтым солнцем в зрачке окна... Жизнь - молчанье, стих – убитая тишина, Стих отчаянный голос, попавший в капкан зверёк, Обжигающий тело бледное уголёк. Он не здесь Не в толпе, Не в ладони зажатый стриж. Стих – душа, что поёт пока ты безмятежно спишь». Третий ветки бросает в кострища багряный край: «Без поэзии, братцы, вся жизнь человека – рай, Без стиха в голове человечья реальность – мёд. Стих не бег, И не крик. Стих – колючий, щемящий гнёт. Это пена, бурлящая просится прочь, во вне, Это чудище, что съедает тебя во сне – сперва тонкие руки, ком сердца живой потом. Вся поэзия боли Бога и черта дом. Не пишите стихов, Не рифмуйте, когда свербит чернота океана, шершавость гранитных плит... Нет хороших стихов Все они темнота и грусть. Пусть оно копошится молча в грудине, пусть. Вы растите детей, Вы целуйте своих родных, Вы воюйте, кидайтесь лучше на острый штык!...» Замолкает, Вздыхает тихо, Глядит в огонь. На луну, что белеет в сумраке как ладонь Попрошайки на паперти. Ветки трещат, горя. Темнота отступает, Пятится. Все не зря. * * * Будет время для жизни, и будет земля для сна. Говорю, а по мягкой ладони крадется жук… В этом небе глубоком осенняя жуть видна, Но она не придет, пока я на холме сижу. Пока я сторожу — этот день будет вечным днем, Будет гнуться трава и закат темным тлеть огнем, Будет черная тень танцевать в тростниках сухих, Будут люди молчать, а деревья слагать стихи. Не ходи, не ходи, не пытайся меня забрать, Я нужна только здесь, а для жизни меня не трожь. Для такой немоты меня грела в объятьях мать, Для такой простоты щекотала колени рожь. В моем теле трещит желтизна не оживших гроз, Я вросла в этот лес, и он тоже в меня пророс, Звери видят мои обреченные сбыться сны, Пока я здесь молчу, не узнать никому зимы. Будет время для ласки, и будет чернеть гранит Говорю, а из горла ни звука — истлела речь. В этом теле бескровном любовь как болезнь болит, В этом мире ее только камню дано сберечь. * * * Они устали рубить друг друга, Косить друг друга, давить и жечь, Подуло ветром цветочным с юга, Замолкли бабы, заглохла печь. Как будто дали вверху отмашку, Забыть о гари, гнилье и зле. На пепелище одна ромашка Победным флагом торчит в земле. И голубь где-то под мертвой крышей, Взлетает в небо, ворча «курлык». Господь все видит, Господь все слышит, Господь и пастырь нам, и мясник. * * * Внутри у рыбы темнота И божии слова. Лови их, Скупо бормоча: Не та, Не та, Не та. Бросай их на песок, Бросай. Курганы строй из рыб. Внутри у каждой — рыбий рай Болит, Болит, Болит. Лови их, глупых, и калечь, Крючком Ломай Хребты. Внутри у рыбы — божья речь И море Темноты. Учись душить их рыбий плач, Тяни Наверх, Наверх. Рыбачь, пока живой, рыбачь. Заставь Звучать Их всех. * * * На площадке лестничной холодно и темно. Прижимаюсь лбом к стене — ничего не нужно. Пахнет снегом в ночь распахнутое окно. И сама я тоже вывернута наружу. И сама я тоже черный квадрат в стене, Ни лица в стекле, ни искр золотой и жгучей, Тишина гудит во мне, темнота во мне Разливается уверенно и ползуче. А ночная улица дышит сырой корой, И зеленым небо звездно горит по краю… Я отлично знаю — мир без меня живой, Это я сама какая-то неживая. Забери меня, — я не знаю, кому кричать, Хоть всю ночь простой — не будет оттуда знака… Гнется воском желтым в храме моя свеча, И все смотрит, смотрит кто-то чужой из мрака. ПЕРЕЛЕТНОЕ Я тебе напевала давно, ты была мала: ... «На всю жизнь у тебя только небо, да два крыла. Небо может прогнуться, взорваться, холстом скрипеть... А крыло – часть тебя, говорящая с ветром треть. Остальное – земное, рождённое там, внизу, Где слепые чудовища мерзлую грязь грызут, Где бредут есть зеленые всходы лугов стада. Все, кто небу немил, попадают в свой срок туда. Я тебя обучала полету сквозь зябь и зыбь: ... «Полюби этот воздух, заставь себя полюбить И горячие плети июльских ветров, и жуть Белокосых метелей. О грусти любой забудь. Здесь нельзя тосковать, Уставать и скулить нельзя». Я учила тебя, Да беспомощно как-то, Зря. Не смогла объяснить почему тишина наш враг, Почему возвращаться нельзя Никому, Никак, С изможденной земли в сочный пламень небесных рек.… Почему человек. Кто такой этот Че-ло-век? Перелёт как спасение, бегство, Прыжок в костёр, Где огонь не так страшен, а жар не до слез остер. Небо пахнет морозом, звенит голубым стеклом... Мы вернёмся Потом, Отдохнём от тоски Потом. Я тобой дорожила, тянула тебя вперёд: ... «Там, где солнце зачахло, гортанная соль уйдёт, Там, где красное эхо гудит в рваных космах туч Будет тихая гавань, Воздушный целебный ключ...». Я шептала и пела, Пыталась спасти тебя. Да бессильно и чахло, А главное, в общем, зря. Обернулась однажды, в закатный вонзившись свет, И увидела Нет тебя, В небе бездонном нет. И с тех пор все труднее искать в пустоте причал. Кто меня с этим небом безрадостным обвенчал? Как живётся внизу, тем кто топчет ногой цветы? Где же там, в черных чащах, отныне блуждаешь ты? Тишина. Только небо весенним дождём поёт. Как понять, где падение в небе, а где полет?