Безымянный Евгений
В 1968 году Даниил Гранин остановился на углу улиц Пржевальского и Гражданской. И обратил внимание на вмурованную в стену мраморную табличку: «Уровень воды 7-го ноября 1824 года». Черная черта. Почти как Черная речка. Это был дом, в котором жил Родион Раскольников – в каморке, под самой крышей.
От «Медного всадника» совсем недалече в нашей родной словесности до «Преступления и наказания». Как написал Гранин в судьбоносной статье «Два лика», «Прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками». И далее: «По этой прямой самым кратчайшим, наглядным образом столкнулись и два Петербурга: Петербург Медного всадника» и Петербург «Преступления и наказания»…
«Люблю тебя…» И «Ужо тебе!..» Пропасть или мостик равенства между?
Безумец Евгений, осмеливающийся грозить Всаднику Медному, отчаянно глядит из всех углов и тупиков русской литературы. Он – в каждом загнанном и преданном, оболганном и забытом. Испугавшийся своего ожившего на мгновение голоса. Обогнавший собственную внезапную смелость и обогнанный собственной робкой тенью. Так и не вернувшийся. Никого не вернувший. И ничего.
Любимое для Пушкина имя – Евгений:
…с ним давно
Мое перо к тому же дружно…
И не потому ли тот, чье «прозванье» светом и толпой забыто, примеряет то блистательный онегинский камзол, а то и пугачевский тулупчик. Да и неопредмеченный, как бы незримый и оттого еще более пронзительно-ощутимый образ девушки Параши, к слову сказать, тоже навевает воспоминания. О «Домике в Коломне», примером. Благостный домик и прибитый наводнением дом – «как черный куст». Автор назвал героя Евгением, но вместе с тем нарек его незримо многими другими именами. Среди которых есть и начертанные мелом по чёрной коже – Михаил, Петр, Сергей, Павел, Кондратий… Пушкин столько вложил в имя своего героя, что оно стало в каком-то смысле безымянным.
Все сошлось в «Медном всаднике», стакнулось, соединилось неразлучными лучами.
Лес рубят – щеки летят. Евгений – человек-щепка. Обломок. Не даром же так стихийно-сильно звучит это слово у Пушкина:
…Словно горы,
Из возмущённой глубины
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки…
Его «прозванье», то есть фамилия, когда-то в старину была на слуху и могла благородно проблеснуть «под пером Карамзина». Но остался от славного, может быть, рода лишь он – обломок-Евгений. Человек без фамилии. И без дела. В счет ли «где-то служит» и непритязательные раздумья о, в перспективе, «местечке».
Все маленькие герои, даже самые низкорослые, совершают что-то, результативно стремятся к какому-то конкретному действию. Тот же Акакий Акакиевич, пусть и в сновиденчески-загробной реальности, а все ж лихо срывает шинель с генеральского плеча. Миссия Евгения иная – сказать слово. Слово становится его судьбоносным выбором. А значит, Евгений как никто другой близок автору – поэту.
Речь о мгновенной вспышке – через секунды после «Ужо тебе!..» Евгений обращается в бегство и больше уж не говорит в поэме ни слова. Там, за чертой, он может и встретил Парашу, может и нашли они друг друга, но здесь, в реальности пушкинской поэмы и реальности русской жизни, Евгений остается навсегда один на один с этим невыносимым тяжело-звонким скаканьем «по потрясённой мостовой». Один на один с «горделивым истуканом».
Если и есть настоящие одиночки в отечественной словесности, то пушкинский безумец – из их числа. Только важная оговорка: он если и одиночка, то архитипический, отдувающийся за всех и вся. Взявший на себя неподъемную ношу всех одиноких сердец… И тут уж никак, никакими линиями не отчеркнуть главнейший и проклятейший вопросец: а что он, одиночка, может? И чего он, одиночка, добился своим несуразным возгласом? Ну пропал ни за грош, свихнулся, только и всего… Плетью обуха, как говорится… Не будем, впрочем, спешить с выводами.
Именно слово, а не дело-действие, заставляет «строителя чудотворного» покинуть свой незыблемый исторический постамент. Слово одиночки, одного из многих, ничем не приметного, обыкновенного, заурядного. Такого встретишь и позабудешь. А слово его не позабудешь во веки. Всадник Медный не позабыл… И не важно, происходит ли это в болезненном воображении Евгения или взаправду. Он, ничтожный и безликий, один из многих, становится вдруг каким-то чудом наравне с мощным «властелином судьбы».
Наравне с ним или выше его?
Свою статью о «Медном всаднике» в тревожном 1968-ом Даниил Гранин завершает удивительно современно: «И есть тут еще один поворот необъяснимый, который я скорее чувствую, чем понимаю. Вызов Евгения – это всего лишь вспышка; впоследствии, проходя мимо всадника, он не смеет и глаз поднять, смиренно снимает шапку, прижимает руку к сердцу. В этом новом повороте есть гениально найденная Пушкиным реальность жизни. Что же, бунт кончился смирением, Евгений побежден, несмотря на безумие, он по-прежнему тварь дрожащая? Может, и так. Но однажды он не был тварью. Пусть однажды, но он был человеком, выше и больше всадника. Человеком, который заставил сойти со скалы эту Медную статую».
Иван ВАСИЛЬЦОВ