Владимир Головнев, режиссер фильма «Цинга»: «Тундра совсем по-другому дышит на большом экране»

4-й Открытый российский фестиваль авторского кино «Зимний» подвел итоги. Главным триумфатором смотра стала «Цинга» Владимира Головнева, завоевавшая призы за лучший фильм, за лучший сценарий и за лучшую главную мужскую роль. «Культура» пообщалась с лауреатом.

— Чей отзыв вам особенно дорог?

— Признание зрителей, которым мой фильм по-новому открыл Север. Если это происходит, значит мы трудились не напрасно!

Владимир Головнев

— В «Цинге» немало эффектных моментов на стыке игрового и документального кино. Отчего, например, так красиво кружат по тундре олени, можно ли срежиссировать их «танец»?

— Стадо «водит хоровод», спасая оленят от хищников или отгоняя оводов. Но во время съемок на дворе был сентябрь — комаров уже не было, оленята подросли и мы «вдохновляли» их «массовку», запуская коптеры... Это было трудно, но что-то получалось.., как вдруг, ни с того ни с сего, они стали кружиться сами — наша группа сработала оперативно и засняла этот момент.

— Но главные сюрпризы вам подарили не животные, а капризы природы...

— Да, особенно ветер. Он дул, постоянно меняя направление, тридцать метров в секунду. В общем, мы экранизировали сюжет, в котором было все, чего боятся кинематографисты, — дети, животные, дальний север, непредсказуемая арктическая погода и кинозвезда... Это был риск на самой грани. Мы рисковали даже жизнью и чудом уложились в запланированные девятнадцать смен. Каждое утро выезжали на машинах из гостиницы в Лабытнанги. Через полтора часа пересаживались на вездеходы и выбирались из лесотундры в самую настоящую тундру, на ненецкое стойбище... История с цингой не могла произойти в лесу, где можно было, например, пожевать кору, а в тундре спастись от нее может лишь тот, кто пьет оленью кровь.

Мы основательно готовились к съемкам, но планы и раскадровки, которые тщательно рисовали с оператором, почти не пригодились — в тундре все меняется внезапно и мгновенно, все сцены приходилось перережиссировать на ходу. В каждый съемочный день входили с настроением: «Это снять невозможно... Но ехать надо!» Однако, в нужный момент внезапно появлялось солнце или менялся ветер. Ненадолго, как раз, чтобы успеть снять сцену. Природа нас испытывала и, в тоже время, давала силы. Это состояние стало моей режиссерской инициацией, как и для каждого члена съемочной группы, сплотившейся в настоящий боевой отряд.

— Как сработались с Никитой Ефремовым?

— Продуктивно и с энергией, по-северному. Мы понимали, куда приехали и что легко нам точно не будет. Большое значение имел текст, мы много обсуждали героя, уточняли роль. Но и текст подчас рождался на съемочной площадке в прямом и переносном смысле «с поправкой на ветер». Немаловажно, что Никита оказался физически готов к таким испытаниям. Смог прыгнуть в воду нулевой температуры, и так несколько дублей, пройти весь путь своего героя...

— А как снимался поединок героя и волка?

— Самое сложное было то, что у нас играл не волкособ, настоящий волк. Так нам его представили на кастинге и он даже повыл на камеру... Но в тундре зверь мгновенно перестал быть кинозвездой и, почуяв волю, стал просто волком, который не хотел делать ничего. За ним также приходилось подсматривать с камерой. Подчас он просто злился на нас — эти кадры и вошли в фильм.

— Пережив искушение нижнего мира, герой Ефремова сильно меняется...

— Для меня было важно, что это человек, который прошел путь от юношеского максимализма до проживания страшного, потаенного, греховного опыта. В начале фильма это — уверенный в собственной истине, агент магистральной культуры, которую он несет людям, как свет. В финале переживает катарсис, осознав, что существуют разные миры, традиции, культуры. Побеждает болезнь и искушение севером. Мир устроен совсем не бестолково и если ты хочешь привнести нечто свое, то прежде должен понять и принять того, к кому пришел в гости. Это принятие — самое главное, но чтобы его достичь герою нужно было опуститься до звериного состояния, стать еще больше волком, чем волк. И понять Север, погонять оленей, окунуться в ледяную воду. Увидеть людей не как аборигенов, которых надлежит чему-то обучить, а как носителей тысячелетней культуры, с которой тут нужно считаться и ее понимать.

— Вы практиковали обряды и подношения духам?

— Да. Как-то с Никитой Ефремовым шли по Салехарду и поняли, что у нас нет церковного благословения. Зашли в храм, отстояли службу. Нас заметили, подошел батюшка. Никита подробно рассказал нашу историю, и он нас благословил. А потом оказалось, что в группе есть человек, умеющий делать определенные обряды — сыгравший шамана Нгытырма — и в нужный момент он их совершал. В тундре это необходимо. Когда снимали сцену в святилище, которое выстроили как декорацию максимально близко воссозданную по этнографическим источникам, он подошел к артистам и сказал: нужно кое-что провести. И провел обряд, следуя этике взаимодействия с особым местом.

— Почему его персонаж так хочет и никак не может умереть?

— Шаман не может оставить мир, пока не передаст свой дар. Что такое смерть, по северным поверьям? Это уход души в другой мир. А душа шамана летает между мирами постоянно и при этому умеет возвращаться на Землю, в собственное тело. Поэтому смерть не дается ему, душа умеет возвращаться назад. Поэтому перед смертью шаману необходимо передать свой дар ученику, в нашем случае — внуку.

— Образ Севера вдохновлял ваш личный опыт?

— Да, в том числе детские впечатления. Мой отец — известный антрополог и этнограф Андрей Владимирович Головнев, директор Кунсткамеры — в те годы брал меня в летние экспедиции. С семи лет я честно копал на ямальских раскопках, рос на русских и ненецких сказках. По преданиям ненцев, мир делится на верхний мир, который возглавляет бог Нум, и подземелье, а Си Нга, или Цинга — это дочь его владыки, бога Нга. С ненецкого Си — это «дверь», а Нга — «преисподняя»...

— При этом действие разворачивается в августе 1991-го, в разгар путча.

— И это — документальный факт. Я как раз был на Ямале, когда в Москве происходили известные события. Тогда же миссионеры получили возможность крестить жителей на стойбищах. Если говорить о метафоре... можно сказать, цингой тогда переболело все общество. Наш герой вылечился, приобщившись к северной культуре ненцев, а прежняя страна перестала существовать.

— СССР обеззубел от цинги! А современная Россия от нее исцелилась?

— Не берусь судить, я не закладывал такие смыслы. В нашем фильме нет политической направленности — это история столкновения миров на пятачке Земли, на перекрестке большой истории.

— Чему научил вас игровой дебют?

— Работая в документальном кино, я привык, что моя группа — это несколько человек, способные резко и быстро принимать поправки на ветер и смену погоды. Другое дело, когда у тебя работает восемьдесят человек в режиме бесконечной вынужденной импровизации. Я почти не сидел за монитором (плейбэком), это было просто невозможно. При том, что хотя, полярный Урал — суровое место, было к нам терпимо...

— Ваш предыдущий док «Дальний план» касался острой проблемы отечественной культуры — ширящегося разрыва между модернизируемой инфраструктурой и убогим содержанием репертуара. В малых городах открываются новые кинозалы, но что в них можно увидеть? Закономерно, год от года у нас падает количество кинозрителей...

—Это следствие естественного технологического процесса — развития стриминговых сетей, домашнего смотрения, и это нормально. Но абсолютно не отменяет важность возрождения киносети — это очень полезная программа по-своему вдохнувшая новую жизнь в малые города. Наша задача — снимать кино, ради которого хочется сходить в кинотеатр. Фильмов позволяющих погрузиться в атмосферу мало, но это не всегда аттракционы с миллиардными бюджетами, и я снимал «Цингу» для кинотеатров, ведь тундра совсем по-другому дышит на большом экране.

В целом в отрасли существуют тематические затруднения. Нам нужно обратить внимание внутрь себя, а значит — внутрь страны. Об этом свидетельствует всплеск интереса к традиционной культуре, к самоидентификации — от киносказок и дизайна с русскими народными элементами до концертов Кадышевой и слова «Я-русский», ставшего новым брендом. Но помимо набирающей силу русской культуры, есть и традиционные культуры множества малочисленных народов, не менее интересных, чем истории столичных жителей.

— О чем свидетельствует успехи якутского кино.

— Жаль, что пока только якутского. Правда, уже идет активное развитие Фонда поддержки регионального кино — сейчас формируется наш взгляд на себя и это — наш главный ресурс, в нем много интересного, бездонного, исконного. Все это нужные, мурашащие нас слова.

— Каким фильмам последних лет вы говорите «верю!»?

— Я абсолютно «утонул» в «Слове пацана». Там есть какая-то пластическая честность, и я увлекся им как обычный зритель. Еще показался интересным сериал Стаса Иванова «Высокий сезон». Люблю фильмы Александра Велединского — «Географ глобус пропил», которого недавно с удовольствием пересматривал, и «1991». Очень хочу вернуть себе ощущение детского смотрения кино — это самое классное.

— А какие фильмы поманили вас в режиссуру?

— Сложно сказать, я рос в девяностые, эпоху сумасшедших боевиков, которые никуда никого не зовут. Но мне всегда было интересно документальное наблюдение за людьми, ведь по первой профессии я — историк из семьи историков-антропологов. Документальная камера позволяет нам изучать других людей, а по-сути — самих себя.

— Творческие планы...

— Пока не загадываю, но мне кажется, заложенная в «Цинге» стилистика далеко не исчерпана.