Андрей Колесников о судьбе Арсения Тарковского и его 115-летии
После поступления в университет я пришел в гости к своему учителю. У него в кабинете на столе лежал серый, довольно большой, том стихотворений Арсения Тарковского. Абсолютное сокровище в эпоху, когда запретная поэзия появлялась в зеленых, синих или красных обложках из переплетных мастерских: внутри на тонкой бумаге были перепечатанные на машинке Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева. А тут – вполне легальное издание, пожалуй, пятого поэта после "большой четверки". Арсения Тарковского в те годы я только слышал – монотонный, но проникновенный голос пророка, самого поэта, в "Зеркале" его сына Андрея. Четыре ошеломляющих стихотворения с каким-то особым словарем, хотя все слова были русские – в них пафос соединялся с глубиной; они отличались виртуозным словесным щегольством, обреченным на то, чтобы пойти не то чтобы "в народ", но в определенную его, как тогда говорили, "прослойку" – интеллигенцию: "Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке". – Это мне привезли… с Кубы, – пояснил мой учитель.
То есть книгу в СССР достать было практически невозможно, зато она была доступна в странах соцлагеря, где была почти никому не нужна. Как там у Тарковского? "Эту книгу мне когда-то в коридорах Госиздата подарил один поэт…"
Что такого было в этой поэзии, что она оставалась полузапретной, а сам поэт заслужил свой первый сборник "Перед снегом" в 55 лет, в последние годы хрущевской оттепели? 12 июня Арсению Тарковскому 115 лет, и он – человек одновременно из нескольких эпох: первые стихи в 1920-х, последний значимый стихотворный цикл в 1970-х. И поди ответь на вопрос, который однажды немного по другому поводу задала одна дама: "А он классик или современник?".
Иногда знакомые стихи, даже те, которые помнишь наизусть почти целиком, прочитываются иначе в другом издании. Обложка, формат, шрифт, бумага, верстка, качество печати, год издания, издательство – все имеет значение. Обнаружив это свойство, я стал собирать по букинистическим все сборники Арсения Тарковского, выходившие, разумеется, при его жизни. Четкий след шрифта, только что не пробивавший бумагу, оказался особенно привлекательным в "совписовском" издании 1966 года – во втором сборнике поэта "Земле – земное". Совсем не так акцентированно смотрелись те же стихи в "худлитовском" сборнике "Стихотворения" 1974 года, хотя это было, по естественным временнЫм причинам, гораздо более полное собрание. А сборник 1987 года "От юности до старости" ценен своим портретом аристократического старика на обложке. Первый сборник 1962 года найти сложно – его тираж был ничтожным.
У Тарковского было удивительное лицо – как будто судьба, та самая, с бритвою в руке, оставляла на нем не просто следы, а глубокие борозды. Судьба являла себя и в его инвалидности – ампутированной в войну ноге. И в трех женах, в драмах разводов. Его лицо, наверное, отчасти было тому причиной. Это видно на фотографиях, особенно 1941-го в Йошкар-Оле и 1942 года – Тарковский в пилотке и гимнастерке. Аналог ему Андрей Тарковский нашел только в Олеге Янковском – это как если бы у Алена Делона было не просто умное, а мудрое лицо.
Маргарита Алигер в восторженном предисловии к сборнику Тарковского 1974 года написала, что, может быть, высшая правда была в этой судьбе, в этом позднем приходе к сравнительно массовому читателю. Стихи оказались выдержанными, как хороший бренди. Едва ли Тарковский так считал: его первая книга, "Стихи разных лет", должна была увидеть свет в 1946 году, но после постановления об Ахматовой и Зощенко оказалась обречена на уничтожение. В результате Арсений Александрович миновал стадию молодого поэта, сразу став патриархом – с изборожденным морщинами лицом, со стуком костылей, внушительным обликом нездешнего мудреца, с правом обращаться к молодым поэтам "деточка". А потом, за два года до смерти мастера, вдруг даже в советскую эстраду ни с того, ни с сего ворвалась песня на стихи Тарковского, которую напористо пела София Ротару – "Вот и лето прошло". Оказывается, и такое было возможно.
А мудрец стал учителем для молодых поэтов, среди которых Тарковский выделил Ларису Миллер, чьи импрессионистические стихи впечатлили мэтра: "Язык ее поэзии – чистый и ясный до прозрачности литературный русский язык, которому для выразительности не нужно ни неологизмов, ни словечек из областных словарей". Стихи Миллер – то, что сегодня назвали бы snapshots, мгновенное фото – пейзажа, сплетенного с чувством, в котором есть что-то от кинозарисовок Тарковского-младшего, например, в том же "Зеркале". Или от стихотворения 1942 года Тарковского-старшего "Белый день" (так назывался сценарий фильма Андрея Тарковского, который потом стал "Зеркалом"): "Камень лежит у жасмина. / Под этим камнем клад. / Отец стоит на дорожке. / Белый-белый день". А зеркало, наверное, возникло из тех самых "Первых свиданий", где "сумасшедший с бритвою": "Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла".
"Зеркало", которое шло в прокате столь же осторожно, что и распространялась поэзия отца режиссера – в каких-то окраинных кинотеатрах, добавило славы обоим Тарковским. Но цену-то себе Тарковский-отец знал давно: в сборнике 1966 года стихотворение "Рукопись" ("Я кончил книгу и поставил точку, / И рукопись перечитать не мог. / Судьба моя сгорела между строк, / Пока душа меняла оболочку") было опубликовано с посвящением Ахматовой. И посвящением не случайным: про сгоревшую между строк судьбу Анна Андреевна сказала, что это должна была написать она. Ахматова "была кокеткой, хотя ее рукой водили ангелы", – так в одном из писем Тарковский аттестовал ее. А в письме Анне Андреевне незадолго до ее смерти написал: "Вы написали за всех, кто мучился на этом свете в наш век, а так еще не мучились до нас ни в какие времена".
Посвящение от поэта – иногда сугубо ремесленная строка. Однажды у своей дочери Марины Тарковский спросил, какое бы стихотворение она хотела бы видеть посвященным себе. Она назвала "Оливы". Посвящение "Марине Т." состоялось.
Атрибутировать же адресатов любовной лирики, казалось бы, просто, но Марина Тарковская в своей мемуарной книге "Осколки зеркала" в ряде случаев выражала сомнения: те же "Первые свидания", считала она, посвящены не Татьяне Озерской, последней жене Тарковского, ставшей вдовой, а его юношеской любви Марии Фальц – среди еще семи стихов, включая "Как сорок лет тому назад / Сердцебиение при звуке / Шагов…" А кто такая "Отнятая у меня, ночами / Плакавшая обо мне…"? А "Верно, еще рассыпается гравий / Под осторожным ее каблуком" – под чьим каблуком?
Ошеломляющая любовная лирика Тарковского, если верить тем же мемуарам Марины, контрастировала с тяжелыми для дочери бытовыми эпизодами, связанным с горячо любимым отцом: например, как папа на глазах первой жены и дочки звонил из телефона-автомата второй жене, спрашивая ее, какие пирожные купить. Есть два важных письма сыну. Одно – подростку, другое, знаменитое, 1983 года, измученному советскими властями Андрею, не возвращавшемуся в СССР после съемок "Ностальгии", наверняка перлюстрированное, и, конечно, инициированное кем-то извне.
Первое: "Я так хорошо помню, как ты родился, мой милый. Мы с мамой ехали до Кинешмы поездом, а оттуда на лошадях до Завражья. Волга должна была вот-вот тронуться. Мы ночевали на постоялом дворе, и я очень беспокоился за мамочку. Потом родился ты, и я тебя увидел, а потом вышел и был один, а кругом трещало и шумело: шел лед на Немде…"
Второе: "Дорогой Андрей, мой мальчик! Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки... Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, за границей... твой талант не сможет развернуться в полную силу.
...Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки?... Папа Ас, который тебя очень сильно любит".
Тарковский писал это письмо в комнатке Дома ветеранов кино в Матвеевском, на глазах директора "Мосфильма", который собирался везти его в Италию Андрею. Писал и плакал. Судьба в который раз шла "за нами" как все тот же "сумасшедший с бритвою в руке", который иногда являлся в образе личных неурядиц, иной раз – войны, часто – власти. Уничтожившей тираж первой книги, приковывавшей великого поэта к переводам стихотворений народов СССР ("Ах, восточные переводы, как болит от вас голова…"), разлучившей с сыном.
Он не был никаким диссидентом, был поэтом, который имел смелость публично, тем непререкаемым голосом пророка, сказать лизоблюду: "Человека, который призывает расстреливать за песни, надо лишить слова".
Поэт на то и поэт, чтобы не обращать внимание на высокие приметы эпохи, как и на низкие детали быта. Поэт – вневременной человек, имеющий наглость и право сказать, что он "посредине мира", "прямой словарь их связей корневых", он "вызовет любое из столетий" и "век себе по росту подбирал". Во всяком случае такой поэт, как Тарковский. Видевший в поэзии еще и труд: "Что мне в том? Непочатая глыба, / На два века труда предо мной. / Может, кто-нибудь скажет спасибо / За постылый мой подвиг ночной".
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.