«…потому что и Ленин – бурят»
Эдуард УЧАРОВ
Поэт, эссеист. Родился в 1978 году в Тольятти. Окончил Академию труда и социальных отношений (юридический факультет). Работает руководителем литературного кафе Центральной библиотеки Казани.
Победитель Турнира поэтов Литературной универсиады в Казани. Редактор-составитель нескольких книг, к примеру, поэтического сборника «Казанский объектив-2015», ежегодных литературных сборников казанского литературного кафе «КаЛитКа» и др. Организатор и куратор ряда литературных проектов (в том числе по увековечиванию в Казани памяти о поэте, первом русском романтике, уроженце города Гаврииле Каменеве).
Публиковался в газетах, журналах и альманахах: «Литературная газета», «Дружба Народов», «Юность», «Нева», «День и Ночь», «Дети Ра», «День поэзии», «Паровозъ» и др. Автор поэтических книг «Подворотня», «Трехколесное небо», «Стиходворения».
Письмирь
Словно в бычий пузырь, из автобусных окон глядишь,
со стекла оттирая давно поредевшую рощу,
в ней березами всласть напитавшись, молочная тишь
под корнями осин прячет кладбища грозные мощи.
Проезжаешь Письмирь – и становишься ближе к себе…
Через мост и холмы к полысевшему дому у речки
приникаешь лицом, подсмотрев, как в былинной избе
обжигает в печи мужичок то горшки, то словечки.
Проезжаешь весьмир, а в глазах, как в подзорной трубе,
только узкая прорезь земли под бушующей высью:
вот распят электрический бог на подгнившем столбе,
вот сосна полыхает за полем макушкою лисьей.
Позади Мелекесс пух гусиный метет в синеву,
он на спины налип – мы гогочем и машем руками…
Нас, поднявшихся в небо, наверно, потом назовут –
о-бла-ка-ми…
Улан-Удэ
Б. А.
Край дацанов, дыханье Монголии,
галерея носатых времен,
звон анафоры, нежный и голый,
на рычание не изменен.
Крыши кверху причудливо загнуты,
словно брови мечтательных будд.
Как из комы, ты выйди из пагоды –
и светлей просветленного будь.
Побреди по задумчивой улице,
где, блюдя трансцендентный обряд,
голова стопудовая щурится,
потому что и Ленин – бурят.
Сыт не будешь одной медитацией,
зри по вывескам, где тут еда,
ешь бухлер (желтый ценник по акции) –
лучше Позная, чем никогда.
Там, где иволги охрятся вскладчину,
и монахов оранжевый гнет –
весь по пояс в нирване, загадочный
Итигэлов тебе подмигнет…
…Уезжаешь… читаешь Нимбуева,
и навзрыд его строки бурлят.
Эти слезы – как жизнь, неминуемы,
вот читаешь – и сам уж бурят.
* * *
Так ли объятья разума нам тесны?
Господи, Господи – ты ли пророчишь сны?
Ты ли придумал грустного человека –
просто слепил из снега.
Веришь ли ты в гулкий комок тепла?
Тело его тщедушно, любовь светла –
глиняный стебелёк, бесконечная чаша,
подлая сущность наша.
Господи, господи – ты вот зевнул, а здесь
тысячелетия к нам продолжают лезть.
Ты вот моргнул – и кончились небеса,
звезды колеблются, вламываются в глаза.
Так ли все это, Господи, смерть и страх,
порох и мясо, вечности тлен да прах?
Звезды колеблются – ими полны глаза,
битая чаша, острые голоса.
* * *
Окаменевшее слово бьет в затылок:
первобытно-общинное, старо-берестяное –
под новгородской стеною
найдено новое слово,
наползающее, вместе с колесной лирой,
тысячелетним скандинавским скрипом
по бесконечным струнам, медовым липам –
древнерусским ругательством неизвестным.
Все мы ушкуйники, все мы воруем правду –
русскую правду – вот она, как живая:
свиток соломенный, истина дрожжевая,
памятник, вира на откуп богу.
Падшие буквы лучших наших сынов
волжской слезой проступают по Белогорью,
так комар наливается кровью
никогда не законченных снов…
* * *
Иногда умираешь, но остаешься живым,
получаешь ф-письма и м-телеграммы,
смотришь на почерк, осязаешь нажим
и всю глубину эпистолярной драмы.
Можно ответить скупо, без новизны,
спрятав клавиатуру под толстой кожей,
ибо за пятый месяц этой весны
сизый конверт слишком уж вчетверо сложен.
Марку наклеишь – вышлет Aliexpress
самой последней модели отличный вирус –
дома качать дутого кресла пресс,
в окна смотреть, мысли носить на вырост.
Волен душою во четырех стенах
воздух читать в тайной скрижали птицы.
Голубь почтовый пишется словом страх
и смской на телефон садится.
Подъезд
Бог не фраер, не лох, но весьма любознательный шкет:
он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,
как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке
нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.
Кто ушел на войну – умирать под чеченским селом,
кто допрыгнул до звезд, разбежавшись по пьяни с балкона,
кто-то веру обрел, получив кирпичом за углом,
и в психушке теперь добивает земные поклоны.
Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов
сладкой водкой свободы безумно дешевого понта,
пацаны-старшаки нас пороли ремнем за отцов –
их отцов, не вернувшихся с фронта.
И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи
в полутемном пространстве Вселенной друзей-одногодок:
там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,
и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.
…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…
Нас осталось немного – шепчу я светло и печально…
Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,
если ты не мертвец изначально…