Кличи – это клочья песен
* * *
Опаздывают поезда.
Опасен семафор зелёный,
упала серая звезда –
опаздывают самолёты.
Прищурил бровью карий свет
мыслитель доброго столетья –
всего на расстоянье плети
опаздывает твой совет.
Тень будущего на портрет
навалится,
ломая краски,
любимая,
на сколько лет
опаздывают твои ласки!
По клавишам и – закричат!
На выручку, быстрее Листа,
из эпоса джигиты мчат,
опаздывая
лет на триста...
А мне б на помощь им успеть,
а мне бы слово прореветь
одно
возвышенно и чисто.
Понимание
В парижской квартирке стены уве-
шаны изображениями лошадей. Выре-
занные из журналов, они украшают
шкафы, зеркала, двери.
Всех мастей, всех пород – рысаки, ска-
куны, иноходцы.
– А почему нет пони? – спросил
я маленькую хозяйку.
– Пони – это не лошадь, – был ответ,
и глаза девочки смотрели
снизу вверх с неуверенной надеждой
на спор.
Прошло время.
Странно запомнилась интонация дет-
ского ответа. Она контаминировалась
с ответами других на другие вопросы,
прозвучавшие задолго до встречи
с девочкой. И позже.
И в другом доме стены были украше-
ны портретами лошадей.
Стройная хозяйка с темпераментом
табунной трёхлетки...
Я гляжусь в трельяж иконный,
на меня в упор глядят,
выпирая из оклад,
непрощающие кони.
И во мне тревожно лошадь
встрепенулась
(поздновато?),
как реакция на лозунг –
познающий,
познавайся:
«Если я собой не понят,
значит, ты меня не понял,
миром взгляд свой не наполнил».
«В каждом человеке – лошадь,
в каждом ишаке – философ», –
ухмыляется дикарь,
сам –
непонятый Декарт.
В мастерской на Монпарнасе,
в гулком центре Помпиду,
появлялся на Пегасе
поп-артистам на беду
кряжистый чернец в панаме,
привставал на стременах,
к свежему холсту штанами
приставал смурной монах.
Я не знаю, может, кстати
вымученность новой тайны
на заду унёс создатель –
бородач лиловоштанный.
Слышен страшный крик погони:
догоняют эпигоны,
кони, что такое пропасть?
Робость!
«Наши полотна – мира бельё,
Мир отворачивается:
не моё!
Что интересного в грязном белье?
Лучше
пончо, плед или шаль!»
Мир согласен с художником Шевалье,
но встаёт на дыбы мазила Шеваль,
Невесёлая лошадка
переполнена собой,
тяжкотело,
грубо,
жарко
мчит над пропастью ковбой.
По кольцу Больших бульваров –
гром, копытная пальба,
реет пончо Боливара,
полосатый плед отброшен,
мнит себя зелёным полем
утрамбованная площадь,
знаешь,
что такое пони?
Недопонятая лошадь.
Мы спокойны,
мы отстали,
нам, приученным верхом,
надоела жизнь бегом,
мы коней в себя загнали,
возвращаемся пешком.
Не торопимся, вникаем,
многое допонимаем,
то, что раньше пролетели,
просвистели,
проглядели.
Недокапаны капели!
Недосверлены свирели!
Кличи –
это клочья песен,
что в атаке не допели!..
Не до песен, видно, было:
слишком многого хотели.
...Лунный свет в огнях Монмартра.
Он виной или неон?
В сером кумаче поп-арта
щедрым жестом Бонапарта
разорён
Наполеон.
Если так – увы, не тщетны
стоны старенькой кушетки,
сенный свежий запах пледа,
запах канувшего лета,
и опять над миром кони –
стаи разъярённых пони!..
* * *
Поэт красивым должен быть, как бог.
Кто видел бога?
Тот, кто видел Пушкина.
Бог низкоросл, чёрен, как сапог,
с тяжёлыми арапскими губами.
Зато Дантес был дьявольски высок,
и белолиц, и бледен, словно память.
Жена поэта – дивная Наталья.
Её никто не называл Наташей.
Она на имени его стояла,
как на блистающем паркете зала,
вокруг легко скользили кавалеры,
а он, как раб, глядел из-за портьеры,
сжимая плотно рукоять ножа.
«Скажи, мой господин,
чего ты медлишь!..
Не то и я влюблюсь, о, ты
не веришь!..
Она дурманит нас, как анаша!..»
О, это горло белое и плечи,
и грудь высокая, как эшафот!
И вышел раб
на снег в январский вечер,
и умер бог,
схватившись за живот...
Он отомстил, так отомстить не смог бы
ни дуэлянт, ни царь и ни бандит,
он отомстил по-божески:
умолк он,
умолк, и всё. А пуля та летит.
В её инерции вся злая сила,
ей мало Пушкина, она нашла...
Мишеней было много по России,
мы их не знали, но она –
нашла.
На той, Конюшенной,
стояли толпы
в квадратах жёлтых окон на снегу,
и через век стояли их потомки
под окнами другими на снегу,
чтоб говорить высокие слова
и называть любимым или милым,
толпа хранит хорошие слова,
чтобы прочесть их с чувством
над могилой.
А он стоит, угрюмый и сутулый,
цилиндр сняв, разглядывает нас.
Раскопки в зоне Шардаринского водохранилища
Глины.
Глины пятицветной – залежь,
кустики джусана, тамариск,
и барханы жёлтые, как зависть,
к Сырдарье, качаясь, прорвались.
Задавили город Шардару,
поделили ханские наделы
и глядят, глядят на Сырдарью,
на мою последнюю надежду.
...Били бубны, и звенел курай,
в стены клали свежую дерницу,
бог луны благословил мой край,
я нашёл в кувшине горсть пшеницы.
Вот на камне выбита строка,
звенья глиняных водопроводов,
изменила городу река,
и ушли бродяжничать народы.
А в другом кувшине –
вот оно!
Зря мои ребята лезут с кружками,
режу на квадратики вино,
крепкое, увесистое, хрусткое.
Старики, я получил дары,
возбуждён тысячелетним градусом.
Океаны в глине Шардары!
Режь лопатой, находи и радуйся.
...Радость захоронена в степях,
может, глубоко,
а может, рядом,
мы живём и познаём себя
по закону сохраненья
радости!
Может, был я посохом хаджи,
может, был я суслом
для наливки,
может, на губах я не улыбку –
женщину таласскую ношу.
Может, первым зёрнышком
маиса,
первым клином
древнего письма,
Родины, мы были просто
мыслью,
помогавшей вам
сходить с ума.
О, всегда мы возникали вовремя!
Морем –
в самых неморских местах,
ради родин забывая родину,
топшую в болотах и песках.
Мы вернёмся,
если не забудем,
что былое – будущего ген,
И такие правды явим людям,
вскормленным вином сухим легенд!
Не задумано моё хотенье.
По закону сохраненья
дум
я в тенистый Мырза-щель не тенью,
ясностью осознанной приду.
Сантиметры в полотне найдутся.
Грустной охрой улыбнись, маляр.
Мырза-щель, смущённая натурщица,
родина последняя моя...
Трава
Встречаемся мы часто за Тоболом,
в лесу, в траве осенней полежим,
и не шумим,
я так же чист с тобою,
как в наш Тобол впадающий Ишим.
С деревьев красные сползают ливни,
трава в багровой
лиственной крови,
я навсегда запомню –
как счастливо
глядел на нас кузнечик
из травы.
В моём лесу ничто не враждовало,
скользили блики света по траве,
и по руке твоей, как по тропе,
шла муравьиха
и ушла,
пропала.
Все птицы пели что-то без названья,
за всеми клёнами молчал Тобол.
Что было бы, не будь тебя?
Не знаю.
Что было бы, не будь меня с тобой?
Всех, на тебя похожих, –
не обижу,
деревья белые беречь я буду,
и каждый раз,
когда тебя увижу,
я самым лучшим человеком буду.
Прощание
Молчит мой зал.
Что мог, я рассказал.
Молчат седые, бритые,
обросшие.
Ну так вставай
из добрых кресел зал,
иди в буран.
Всего тебе хорошего!
Хорошего, незлого табака
для ваших долгих трубок,
капитаны.
Хорошей вам вселенной.
А пока
хороших снов, хорошего питанья,
квартир хороших,
кухонек и ванн,
ковров!
В соседи вам – друзей надёжных.
Вот женщина.
Детей хороших вам,
а мужа вы
хорошего найдёте!
А вот – шофёр.
Он в думах о резине,
чабан – угрюм –
подходит срок окота.
Я думаю:
Хорошей вам работы!
Хорошей вам Америки,
России!
Эй, мальчики столицы
и провинций!
Хороших вам поэтов
и провидцев!
Любите,
понимайте
хорошо
друг друга,
члены будущих правительств!
Про то – мечтайте,
думайте – про это,
живите
хоть немного осторожнее!
Живите завещанием поэтов:
они желают вам
всего хорошего!