Трудные годы
Документальное повествование
Памяти мамы
(Окончание. Начало в номере за 29 апреля)
В семье Дарьял было конфисковано всё, вплоть до посуды. И голодной весной, когда кончились скудные запасы – то, что заготовщики на донышке оставили, – умер от истощения мальчик. Дарьял помнила о схроне, который оставил муж Ислам до ареста. Первый схрон красноармейцами был найден под настилом в коровнике. При его изъятии Ислам и начал драку и чуть не получил пулю в лоб. Его связали и увезли.
Оставался второй схрон. За пряслом, под старым шалашом у картофельного погреба. Его-то Дарьял и не могла найти. Там немного добра – всего два мешка пшеницы. Но именно они и не позволили бы разразиться трагедии.
Ночью, чтобы не привлекать внимания соседей, Дарьял выходила к пряслу. Старым немецким штыком зондировала землю вокруг шалаша и под навалом соломы. Нет! Ползала на четвереньках. Вслепую. Наощупь. Осенняя безлунная ночь темна дочерна, рук своих и тех не разглядеть. Ковыряла землю. Тихо рыдала.
А в октябре неожиданно ударил мороз. Сковал землю. Надеждам пришёл конец. Весной ребёнок погиб.
Дарьял ждала, когда после болезни окрепнет Гульсина. Когда в лесах поспеют орехи, а в полях – злаки. Ими можно питаться в пути.
Дождавшись оказии – сбора соседки Гульзады, – отправила с ней девочку к отцу. Чтобы на бумаге указал место схрона. И решил, как им быть: оставаться в деревне или двигаться семьёй в город.
– Нельзя, – повторила Гульзада. Склонив голову ещё ниже, дала понять хозяйке, что разговор на эту тему окончен.
Держа в одной руке кусок жёлтого свекольного сахара, хозяйка зажмурилась, расколола его щипцами и продолжила:
– Сам Сталин писал: «Головокружение от успехов». Чтоб помягче с крестьянами. А потом и трактора прислали.
– Не знаю, – тускло глянула в её сторону Гульзада. – Что отняли – то уж отняли. Обратно не отдали. Кто умер – не воскресишь. Вот Саида, родная тётя её, – Гульзада кивнула в сторону Гульсины. – Шерстобитню имели. Их кулаками записали. Отняли всё и отправили в Черемхово. Это в Сибири. Под Иркутском. Было пятеро детей.
– Саида-апа написала, – встряла, жалуясь, Гульсина, – что по дороге двое мальчиков умерли.
– Да. Она прошлой зимой об этом писала. Двойня, – подтвердила Гульзада. – В товарном поезде один помер. Горлышко загноилось. А по дороге в Черемхово – второй. На месте их поселили в холодном бараке. И вот недавно пришло письмо. Девочка умерла. Руфия.
Тут Гульсина, стоявшая у комода, молча вытаращила на неё глаза. Этого она не знала!
Руфия?! Подружка! Та, с которой они тонули?!
– Да, матурым, – подтвердила Гульзада, – умерла Руфия. Просто мама тебе не говорила.
В неподвижных глазах девочки выступили, будто оттаяли, слезы. Но лицо по-прежнему было каменным.
– Или её отец, – продолжила учительница, опять кивнув в сторону Гульсины. – Он ведь девять лет на войне был. В девятьсот десятом призвали на действительную. Четыре года отслужил, война с Германией началась. А потом Гражданская. Вернулся, с большим трудом нажил хозяйство. Детей родил. Пришли и начали отнимать добро. А он отчаянная голова. Георгиевский кавалер. Разве он будет смотреть, как его грабят?
Гульзада помолчала. Затем спокойным тоном произнесла:
– Как только вышла статья Сталина, так все из колхозов и побежали. У нас в деревне вышли даже бедняки. Им лучше в городе работать, чем надрываться за бесплатно. Ведь всё равно всё отнимут. Не сейчас, так потом.
– Так не продашь? – перебила её хозяйка. Гульзада растерялась – не лишнего ли наболтала?
– Вы что? Что я её родителям скажу?
– Говорю же, потерялась! Так и оформим: беспризорная. У мужа сельсоветская печать. А матери скажешь: на пароме потерялась.
– Мать убить? Подумает, утонула.
– Ну, на тракте, – поправилась хозяйка. – Там сколько людей! Все в город идут…
– Не-ет, – вымученно улыбнулась Гульзада. И затревожилась, поднялась из-за стола.
Через полчаса Гульзада и Гульсина шагали уже по околице. Входили в ржаные поля.
Вот же прицепилась! Ребёнка ей отдай! Молча негодовала. Девочка, ничего не подозревая, шагала рядом. Гульзада её приобняла за тощее плечико, прижала к себе.
Между тем не отпускала тревога. Да, лишнего наболтала! Чужая душа – потёмки. Муж – начальник. Того и гляди сзади, поднимая пыль, появятся конные. С опаской оборачивалась.
А потом и вовсе свернули на тропу – к лесу.
До тракта рукой подать. Ничего. Переждут. Поспят. Пойдут ночью.
До Казани оставалось пол-
дня пути. У людей поднималось настроение. Скоро долгому путешествию конец. И будет шумный город.
Ближе к ночи Гульзада с Гульсиной свернули с тракта. У опушки елового молодняка горел костёр. Освещал лица отдыхающих – мужские, женские, детские. Люди молча смотрели на огонь. В пламени потрескивала обугленная коряга. На рогатинах – на толстой обгорелой поперечине висело ведро. В нём варилась пшеница.
Тощий старик в высоком картузе и выгоревшей поддёвке шевелил прутом в углях.
– В Кильдееве два участника Гражданской войны – что сотворили? – поучительным тоном вещал он, вероятно, продолжая прежде начатый рассказ. – Подвели их под раскулачивание. Беднота резво взялася. Она, беднота, и в правлении там сидит. Ну и как? А как положено! Внесли в список. На заседании правления порешили. И начали отъём. Позарились на скатерти, на посуду. Не говоря уже о дворовом хозяйстве.
– Это в каком Кильдееве? – спросил из темноты стоявший напротив мужик. Лицо его в этот миг обагрило вспышкой костра: крепкое, кривое, будто на щеке флюс. – Не в Апастовском ли уезде?
– Нет, – ответил рассказчик. – В Тетюшском. Это дальше мордовского Урюма. За мокшанами. Мне сам мокшанин и сказывал. Они рядом там. Кильдеево тоже мокша. Не встревай! Так вот. Ребятки-то военные. Взрывное дело знают. Это, говорю, те, кого пограбили. Ну. Сотворили две гранаты. А может, с фронта сберегли. У одного точно пистоль с Гражданской оставался. Подкрались к дому вечерком, где правление заседало, – и через окна угостили! Вот так бывает.
Старик потянулся к костру, прутом выкатил из золы небольшую картофелину, постукивая по ней, пододвинул к себе.
Все смотрели на его действия. Костёр потрескивал, освещал скулы.
– Видать, злоба великая была, – сказал кто-то из темноты.
– Досыта отомстили.
– А дальше что?
– Дальше подпруга не пущат, – огрызнулся старик. – Дальше – облава. Отловили в лесу обоих – и к оврагу. Так вот: одним позор, а другим памятник.
– Господи. Страсти-то какие.
У костра все были свои – из обобранных. И в сочувствиях не стеснялись. Тот, кто преуспел в деревне, в город не торопился. Ему и там хорошо на изъятых перинах.
Снятое с перекладины ведро уже поостыло.
Женщина в мужском плаще начала разливать черпаком пшеничное варево. Тарелки у Гульсины не было. Ей положили кашу прямо в кружку. Также свой паёк получила Гульзада.
Круг возле костра напоминал цыганский табор. Люди ели молча. И в образовавшейся тишине, в атмосфере физического довольства возрастало одновременно духовное единение. Мир не без добрых людей…
Пройдя с утра десяток вёрст, путники увидели с протяжённого склона матушку-Волгу, широко разлившуюся на повороте. Вдалеке белым поясом, с тяжкими патронташами башен, белел на горе Казанский кремль.
Спускались по Услонской горе к причалу. У деревянного наста и около, на песчаном уклоне, стояли упряжи с телегами и тарантасами. Люди толпились в очереди у шлагбаума, с сидорами, поросятами в мешках и гусями в охапке. Стоял говор – русский, татарский, чувашский, мордовский, марийский. Дети и бабы лущили семечки из кругов подсолнуха.
И вот подошёл паром «Волгарь» – чудо железное, у кормы двухэтажное, спереди – широкая площадка для гужевиков. Пуская буруны, причалил боком к насту. Начались разгрузка и погрузка.
Вот и казанский берег. Причал. Длинный и легкий поперечный барьер из просушенной осины, из-за него смотрят на подходящий паром вожделенные лица…
Вереница приезжих растянулась по дороге. Двигалась в сторону кремля. Гульсина, всё ещё босая, умывшись и причесавшись на берегу, надела кофточку, что лежала в вещмешке. Гульзада шла обутая. Волосы заплела в косу, повязала платок на голову.
Вот и бревенчатая постройка возле Тайницкой башни. Берег Казанки, устье Булака.
Люди добрые подсказали, что городская тюрьма находится как раз с другой стороны кремля.
Идти напрямик через кремль побоялись. Заблудятся среди древностей. Да и пустят ли? Может, там, за аркой, стоит человек, в шинели и с винтовкой. Как на газетной картинке, нанизывает на штык пропуска.
Обошли кремль. Дальше подъём и спуск опять к Казанке.
– А вон она, тюрьма! – подсказал старик, указывая на белое двухэтажное здание под кремлёвской стеной.
Ниже, у берега Казанки, копошилось много мужчин. Катом, с помощью ломов отделяли от пришвартованного плота брёвна. Ломами отпирали выше на берег. Там в несколько двуручных пил звенели играющей сталью пильщики.
Гульзада спросила у мужчины в серой поддёвке, как вызвать на свидание заключённого.
– Свидание не всем положено, – ответил тот, вероятно, бригадир. – А как зовут?
– Ислам Зайнуллин! – звонко ответила Гульсина, прижав оба кулачка к подбородку.
– Ислам? – мужчина потянул воздух, будто раздуваясь от переполнявшей его информации. – Кулак? Драчун?
– Не кулак он! – вступилась девочка за отца.
– Ещё какой кулак! – засмеялся почему-то мужчина.
– Не кулак,– скорчив мину, искоса, с обидой посмотрела на него девочка.
– Ну ладно, – не стирая улыбки, протянул бригадир. И, обернувшись к берегу, звонко крикнул:
– Ислам! Исла-ам!
Черноволосый мужчина, пиливший бревно, обернулся. Глаза забегали, цепко ощупывая фигуры стоявших, и вдруг засияли.
Гульсина побежала к отцу и, раскинув руки, бросилась в объятия. Повисла на шее.
Отец усадил девочку на бревно, предварительно накрыв мокрую кору робой. Сходил к лукошку, из которого торчали двухлитровая бутыль с питьевой водой, чьи-то рукавицы, хлеб и связка воблы. Сушёную рыбу расконвойники выменивали у рыбаков на тюремные поделки. Взял две сорожки, одну дал Гульсине, другую – Гульзаде.
– Мама заболела. Умер Ильгизар. Мама не в себе. Сидит и смотрит в пол, – рассказывала дочка. – Мама плохая. Не знает, как жить. Я – старшая. Говорю, возьми себя в руки. А она завяжет голову мокрым платком и ходит, как глупая.
Отец слушал, опустив голову. Ему надо быть там, в Булгаре, а он тут – даже песчинку отсюда не сдуешь.
Гульсина вынула из котомки кусочек картона, химический карандаш, заранее приготовленные матерью ещё в деревне.
Отец послюнявил кончик грифеля, начертил план участка за пряслом. Указал на схеме и ещё раз на словах объяснил, что пшеница, два мешка, лежат у заброшенного погреба, впритык к бревенчатой стене под землёй. А не в стороне, где прятал раньше.
В конце концов сказал главное. Собрать весь скарб, всё, что осталось, и двигаться в Казань, в Ново-Татарскую слободу. Здесь обосновалась родственница. Родная сестра их зятя из Тетюш, Хажи. Женщину Шайда зовут. Она пришла в Казань вслед за арестованным мужем. Устроилась продавщицей в ОРС при мехкомбинате. Раз в неделю сюда, к тюрьме, приходит. Мужа её недавно расстреляли, но она всё равно носит передачи. Отец с ней переговорит, об этом уже была между ними речь, и Шайда согласна, она одинока, детей нет. И место в бараке имеется.
На том и порешили.
До вечера Гульзада управилась с делами. В казанское медресе её брали, учителей в городе не хватало.
– Ну что ж… Аллага шокер, – вздохнула Гульзада, выйдя из медресе. И обратилась к поджидавшей её Гульсине:
– Кайтабыз?
– Кайтабыз! – ответила девочка.
И они отправились в обратный путь.
Спустя неделю Дарьял-апа с двумя дочерьми, Гульсиной и младшей Альфинур, вышли рано утром с котомками к своим воротам. У забитых крест-накрест окон опустили поклажу на землю…
Соседские избы смотрели на улицу угрюмо.
Но вот стукнула напротив щеколда. Вышла к палисаду старушка Мавлюда. Клацнули железом ещё одни ворота, взвизгнула пружиной калитка в другой стороне.
Выходили односельчане. Щурились, издали прощались. Нечего было сказать, нечего было дать в дорогу. Так и стояли, глядя друг на друга издали. Так и будет солнце всходить, так и будет садиться. И ничего не изменится, уйдёшь ли ты в город, уйдёшь ли ты в землю. И век твой, считай, отмерен ещё с детства…
Шагая по просёлкам, Гульсина всё оборачивалась: прощайте, родные места! Её расставание было уже взрослым, жалостливым, хоть и много горя пережито в этих краях.
Шайда-апа работала в ОРСе при Пушносиндикате в Ново-Татарской слободе. Стояла за прилавком в закутке, с печью, где продавались мука, хлебная выпечка, керосин, селёдка, конфетки, скобяные изделия. Еда в её доме имелась. Да и город в те годы не очень голодал. Желудки горожан не урчали от пустоты, а у иных даже пели – от ожога спиртом из бутылок с сургучной печатью. В распивочных крякали, тянули руки к чесночной колбасе.
Были и такие, кто закусывал чернушкой, брошенной на столе в пивной, пользовал остатки пива из мутных кружек. Этаким нечувствительны катаклизмы. Ни местные, ни всемирные. Всё – праздник! Пели в подворотнях то «Боже, царя храни», то про красного командира Щорса, чей «след кровавый стелется по сырой траве». Сотворяли и вредительства, распускали слухи, что коммунисты готовят указ: жёны пролетариев будут объединены в одну общую семью, ими сможет пользоваться любой – хватать, задирать подолы прямо на улице…
Особенно кипели страсти вокруг Бухарской мечети, что стояла у входа в мазарки. Власти намеревались мечеть снести. Муллы и простые мусульмане противились, устраивали грозные митинги. При попытке разобрать макушку минарета учинили мордобой. Ханумы царапали лица дружинникам, валили наземь, таскали за колтуны. Кричали, что советская власть оторвала их мужей от религии и приучила к пьянству.
В конце концов пролетарская революция в слободе победила. Бунтарей увозили в Пугачёвскую тюрьму, на заставу. Третьих и вовсе куда подальше – на барабусе, запряжённом клячей. Сквозь решётку в окне кутузки вопили чёрные провалы ртов в необратимом удалении…
Макушку минарета снесли, вход на башню замуровали, мечеть закрыли. Теперь муллы и стабике отпускали грехи покойникам по домам – адресно.
Шайда-апа жила в бараке, у кладбищенских озёр, на окраине.
Однажды, отправившись собирать дрова в опилках Пушносиндиката, привозимых для обезжиривания сырых мехов, Дарьял-апа наткнётся на подвальное помещение в старой кирпичной постройке, где когда-то находился пост управляющего, а позже – заброшенный склад.
Подвал очистят. Как раз в то время в городе окажется тетюшский зять Хаджи, переквалифицировавшийся в печники. Он-то и выложит там большую печь – многоходовку с трубой, проходившей сквозь жильё верхних соседей.
Гульсина стала учиться в медресе – в здании бывшей Белой мечети, а после седьмого класса поступила в ФЗО при Мехкомбинате. Обучалась кроить женские шубы, мечтала стать мастером.
Когда ей исполнилось семнадцать, Гитлер напал на Советский Союз.
Уже в конце лета в Казань начали эвакуировать заводы из западных областей страны.
Помещения Мехкомбината освобождались. Туда затаскивали металлорежущие станки, штамповочные и фрезерные агрегаты. Волокли по каменному полу канатами, заливали станины бетоном, подводили к щиткам провода электропитания.
Из ателье Гульсину отправили на фабрику Татваленка – катать валенки для фронтовиков. А в ноябре, когда немец стал угрожать Москве, нескольким женщинам в цеху, и ей в том числе, было предписано срочно, в течение часа, собрать тёплые вещи и прибыть в Адмиралтейскую слободу.
Прибежала домой – попрощаться, а там никого! Все на работах. Завопила, собралась и помчалась.
У причала толпился народ: мужчины, женщины, старшеклассники, студенты. Их погрузили в трюмы стальной баржи. Она ухнула, заскрежетала в утробе шестерёнками и тронулась.
В темноте сидели молча. Никто не знал, в какую сторону судно движется. Кто-то говорил, что в Свияжский район, кто-то – вниз по Волге. Одно было ясно: везут на правый берег – копать противотанковые рвы.
На второй день баржа прибыла к пристани у Долгой Поляны Тетюшского кантона. Трюмы открыли, приказали выходить на берег и строиться. Пересчитали всех, а потом последовал приказ:
– Всем подниматься наверх!
Люди стали карабкаться по льду в гору.
Повели на юг – в сторону деревень Урюм и Пролей Каша.
Разделив на группы, расселили по домам местных жителей – в каждую избу человек по десять. Спать на полу. Работать киркой…
Историческая справка
В середине октября 1941 года, после начала немецкого наступления под Москвой, Государственный комитет обороны (ГКО СССР) принял решение о сооружении Волжского оборонительного рубежа, который должен был остановить фашистов на подступах к Уральскому промышленному району. Составной частью Волжского оборонительного рубежа стал Казанский обвод.
Всего по ТАССР предполагалось мобилизовать более 280 тысяч человек, в том числе из Казани и Зеленодольска – 92,5 тысячи.
Рассказывает казанский краевед Борис Милицын: «Линия обвода проходила полукольцом вокруг Казани, затрагивая Марийскую и Чувашскую республики, кое-где укрепления тянулись вплоть до Горького… Людям говорили, что на работы их отправляют дней на десять, а оставались они там до двух месяцев и дольше. Голодные, плохо одетые, в страшные 45-градусные морозы они с рассвета до темноты долбили мёрзлую землю. Жертвами тех окопных работ стали несколько сотен человек. Там, на обводе, замёрзла и моя тётя…»
Из воспоминаний уроженца села Урюм Николая Куркова: «Я ходил рыть окопы вместо мамы. Питались плохо, разжигали костёр и варили картошку. Стояли очень сильные морозы, одеты были слабо – на ногах лапти. Долбили промёрзшую землю кирками (мотыгами)… Я много раз возил в Буинск на лошади больных, беременных. Народ, который привезли на баржах, был полураздетый. Тёплой одежды не было, они болели, некоторые умирали от холода и голода».
ЭПИЛОГ
Я уже год живу в деревне Урюм Тетюшского района. Когда покупали «дом в деревне», не знали, что именно здесь, по околице, проходила линия легендарного обвода. До сих пор видны разрушенные бульдозерами после войны остатки танковых ловушек и рвов. Линия тянется от изволока на берегу Волги мимо деревень Пролей Каша и Богдашкино. В нашей деревне Урюм находился штаб окопников. Они жили по избам. Возможно, именно здесь, в Урюме, спала на полу моя семнадцатилетняя мама.
Я выхожу на улицу, брожу по полям, взбираюсь на холм. Может, этот холм – намётанный лопатами вал? Или развороченная бульдозером танковая ловушка? Всё быльём поросло!
Многие навсегда остались здесь лежать в заваленных хворостом окоченелых могилах вокруг деревень.
Прощалась с жизнью и моя мама. Это был конец февраля. Пришло потепление, необходимость рвов отпала – немцев от Москвы прогнали, а про самих окопников забыли.
Лежащая на полу в нетопленой избе под грудой рванья, истощённая от голода, мама будет найдена нашим зятем, тем самым печником Хаджи, мужем младшей сестры Дарьял-апы.
На санной подводе он увезёт маму, в которой едва теплилась жизнь, к её родной тёте.