Мой последний роман
Я вскользь упомянула о своем последнем романе, и читателей это заинтересовало. Ну раз вам интересно, я, пожалуй, напишу об этом. Я не люблю слово «роман», когда им обозначают не литературный жанр, а отношения между мужчиной и женщиной. В таком значении это слово мне кажется пошловатым, но для моей истории оно в самый раз. Я рассказывала, что, когда я работала в тресте «Коксохиммонтаж», мне как низкооплачиваемому работнику дали бесплатную путевку в пансионат в Красной Пахре. Это был ведомственный пансионат, я знала, что он очень хороший, потому что ведомство наше очень богатое. Трест наш был всесоюзный, и в пансионате отдыхали люди из всех республик, из всех уголков Советского Союза. Я рассказывала, как Саша Родин отвез меня в этот пансионат и уехал, когда меня уже заселили в комнату. Комната была двухместная, моя соседка была очень милая и приятная женщина. Но если бы она была не милой и не приятной, мне все равно пришлось бы с ней жить, соседку по комнате выбрать нельзя. А вот соседей в столовой выбрать можно. И это очень важно. Не все равно, с кем за одним столом будешь две недели завтракать, обедать и ужинать.
Я зашла в столовую, обвела взглядом зал и увидела за столом у окна пожилую супружескую пару с маленькой девочкой, очевидно, внучкой. Они мне понравились, показались мне своими, я подошла и спросила, могу ли я занять четвертое место. Женщина мне ответила, что место это занято. Это прозвучало как-то агрессивно, могла бы сказать с выражением сожаления в голосе, мол, рады были бы вам, но, к сожалению, место занято, но она ответила иначе. Я потом увидела, что к ним за стол села пожилая женщина со следами былой красоты и они с ней заговорили как со старой знакомой. Вероятно, они были земляки и вместе приехали. Я еще раз обвела глазами зал и за столом в центре зала увидела молодого высокого казаха с сыном – мальчиком лет десяти. Три с лишним года эвакуации я прожила в Казахстане – и с тех пор к Казахстану и казахам у меня особое отношение. Я подошла к этому столу, спросила, могу ли я сесть к ним, казах согласился. Четвертым к нам за стол никто не сел, и две недели мы завтракали, обедали и ужинали втроем – ко всеобщему удовольствию.
Я ни с кем в пансионате не сблизилась и не подружилась. Я была еще в депрессии и в обществе не нуждалась. После завтрака я уходила по лесной дороге так далеко, чтобы можно было успеть вернуться к обеду. После обеда я уходила по другой лесной дороге или по дороге вдоль реки так, чтобы можно было успеть вернуться к ужину. Места эти очень престижные, и я видела здесь много дач известных людей. В частности, я видела дачу Людмилы Зыкиной – чудовищно безвкусное сооружение. Я слышала, как какая-то женщина говорила другой, показывая на меня: «Вот эта в желтом плаще ходит в настоящие походы». После ужина я тоже гуляла так, чтобы устать и, вернувшись домой, прямо свалиться в постель.
А примерно на одиннадцатый день моего пребывания в пансионате по дороге из столовой к корпусу мы случайно разговорились с женщиной, к которой я хотела сесть за стол и которая меня отвергла. Ее звали Фаня, она шла с мужем, и из их разговора я поняла, что она преподает или преподавала основы марксизма в Ташкентском университете. Я не удержалась и заговорила с ней. Это был 1989 год, ее дисциплину вроде бы уже перестали преподавать в институтах, и мне стало интересно, как теперь с этим обстоит. Мы с ней разговорились, и наш разговор продолжался до самого ее отъезда. Она уже утром поджидала меня у двери нашего корпуса, и мы расставались с ней, только когда ложились спать. Мы с ней разговаривали, и время от времени она восклицала: «Ведь мы могли общаться две недели, а нам осталось всего три дня». Или: «А счастье было так возможно!» Я говорила, что сразу ее заметила и захотела с ней подружиться, но она «своих» не узнала. Фаня так горевала из-за нашего расставания, что мне пришлось пообещать ей, что я приеду к ним в гости в Ташкент. Они меня оба настойчиво приглашали, обещали, что, если я приеду, они покажут мне так много интересного, что эта поездка станет событием в моей жизни. Да я и сама давно мечтала побывать в Ташкенте.
Во время этих совместных прогулок муж Фани, его звали Борис, ходил за нами на расстоянии двух шагов и время от времени говорил: «Лина, а со мной вы общаться не хотите?» Я говорила: «С вами я буду общаться, когда ваша жена уедет». Его обычно сопровождала молодежь, три-четыре человека, тоже их земляки-друзья, может быть, даже его ученики, во всяком случае его поклонники. Мои слова «С вами мы будем общаться, когда ваша жена уедет» звучали двусмысленно, и они смеялись. Дело в том, что у его жены путевка была на две недели, а у него, как и у меня, на месяц. Борис мне сказал, что Фаня говорила: «Такой приятной женщины, как Лина, я не встречала в жизни». Борис был в Узбекистане чуть ли не заместителем председателя Госстроя республики. А председатель Госстроя – это зампредседателя Совета министров. У Бориса и Фани был особняк в центре Ташкента.
Фаня уехала, уехали все, у кого была путевка на две недели, уехал мой казах с сыном, ситуация в столовой изменилась, и мы с Борисом сели за один стол. И начали общаться… Он оказался для меня изумительно интересным человеком, отличавшимся и по происхождению, и по всему жизненному опыту от всех, кого я знала до тех пор. Он родился в Бухаресте, в богатой еврейской семье. У его отца была сеть магазинов, к тому же его отец был главой, я не знаю, как это называется, еврейской общины Бухареста. А Борис был коммунистом. У него был старший двоюродный брат, который для него был кумиром и образцом для подражания, как для Ленина – его старший брат Саша. Этот брат был коммунистом – и Борис стал коммунистом. Борис был старше меня всего на пять лет, но каким-то образом получается, что в 16 лет он имел какое-то отношение к войне в Испании. Кажется, помогал переправлять оружие через границу из Франции в Испанию. До войны Борис успел в Бухаресте закончить три курса архитектурного факультета при Академии изящных искусств. У нас архитектурный факультет при строительном институте, при МИСИ, а у них – при Академии художеств. Когда Румыния стала союзницей Германии, евреям пришлось оттуда бежать. Но у отца Бориса было имение в Бессарабии, на территории, которая в 1939 году вошла в состав Советского Союза. Его отец, дед Бориса, а может быть прадед, был чиновником у турецкого султана, когда эта территория входила в состав Османской империи. Этот предок Бориса собирал подати для турецкого султана и назывался султанчи – вот с тех пор у них там было имение. Потом пришлось эвакуироваться и оттуда. У отца Бориса хранилась старинная тора, чуть ли еще не рукописная, в богатом золотом переплете, почти два килограмма золота. Она принадлежала еврейской общине Бухареста. Эту тору нельзя было увезти с собой, ее решили спрятать. Вырыли в саду яму и зарыли тору. А когда вернулись, торы на этом месте не оказалось. То ли кто-то подсмотрел, когда зарывали, то ли кто-то из зарывавших оказался предателем. Отца Бориса так огорчила эта утрата, что он лег на постель, отвернулся лицом к стене и через три месяца умер.
Борис кончал свое архитектурное образование в Одессе. Борис был очень образованным человеком, невероятным эрудитом, он знал все европейские языки – ему это казалось естественным. Он не представлял себе, что есть люди, которые знают только один язык – свой родной. Он бы даже в такое не поверил. Он мне сказал, что, когда я приеду к ним в гости в Ташкент, он покажет мне книгу, написанную английским математиком в XIV веке. Он сказал: «Ты себе не представляешь, какая это прелесть! Ты будешь в восторге!» Я сказала, что я ничего в этой книге не пойму, я не знаю ни математики, ни латыни (международным языком науки в то время была латынь). Борис ответил: «Ну как не поймешь? Ты все поймешь». Кстати, эту книгу Борис обнаружил в фондах Ташкентской публичной библиотеки. Там очень старая библиотека с замечательным фондом. Поскольку за все время существования библиотеки этой книгой никто кроме Бориса не заинтересовался, ему удалось выменять ее в библиотеке на какое-то собрание сочинений, и теперь она принадлежала ему. Борис знал все европейские языки и при этом интересовался эсперанто. Мой друг в ЦНТБ Леня Досковский, которому я рассказывала про Бориса, удивлялся, зачем ему эсперанто, если он знает все языки. Но он был энтузиастом и пропагандистом эсперанто, хотел, чтобы весь мир говорил на одном языке и все друг друга понимали без перевода.
Борис обращался со мной как повелитель. Конечно, мы оба понимали, что это шутка. Эти отношения подчеркивались еще тем, что он с самого начала стал обращаться ко мне на ты, а я к нему на вы, и это сохранилось до самого конца нашего знакомства. Такая у нас была оригинальная особенность в общении. Я спрашивала за столом: «Куда мы пойдем после завтрака?» Он отвечал: «Я пойду в лес, а ты будешь меня сопровождать». Молодые ребята из Ташкента, о которых я говорила, поклонники Бориса, иногда составляли нам компанию в наших прогулках по лесу. Говорят, «короля играет свита». Так вот, такая свита у Бориса была. Эти ребята говорили мне, кивая на Бориса: «Вы видите, какой он молодой, прямо позавидуешь!» Он действительно выглядел молодым, держался прямо, очень легко ходил, носил драные джинсы, свитер и кроссовки».
Та женщина со следами былой красоты, которая сидела с ними за столом, их землячка и знакомая, была уверена, что, когда Фаня уедет, Борис будет общаться с ней. Но Борис не принял ее в нашу компанию, он считал, что то, о чем мы говорим, ей не интересно. Она считала себя очень привлекательной женщиной, ярко одевалась, носила на плечах пеструю цыганскую шаль, вообще косила под цыганку. Вы, может быть, помните, в то время в учреждениях отдыха работали массовики-затейники, и они непременно устраивали каждый заезд вечера самодеятельности силами отдыхающих, находили среди них таланты. Так вот, на таком вечере эта женщина на сцене танцевала цыганочку, тяжело и неуклюже. Сойдя со сцены, проходя мимо меня, она спросила: «Плохо я танцевала, опозорилась?» Я сказала: «Что вы, было очень мило, всем понравилось».
Стало очень холодно, неожиданно наступили ранние холода, а в корпусах не топили. Мы мерзли днем и замерзали ночью. Как-то днем мы с Борисом вошли в их комнату, после отъезда Фани он жил там один, я удивилась, увидев, что две кровати там составлены вместе и стоят чуть ли не посередине комнаты. Борис и Фаня устроили себе супружеское ложе. Когда, бывало, мы с Игорем отдыхали в двухместной комнате в пансионате или снимали двухместный номер в гостинице, то с удовольствием спали отдельно. Дома у нас не было такой возможности, в нашей с ним девятиметровой комнате нельзя было разместить два спальных места, а мы оба страдали бессонницей, а при бессоннице лучше спать отдельно, не мешать друг другу. Сейчас мы живем в большой квартире, и мои ребята, Лена и Олег, спят не только отдельно, но в разных комнатах, это не мешает им любить друг друга. А вот Борис и Фаня даже две недели не хотели спать отдельно. В комнате Бориса мы, чтобы согреться, в верхней одежде в чем были, легли на их супружеское ложе и укрылись двумя одеялами. И только мы устроились, в дверь постучали. Борис открыл, это была уборщица. Борис спросил у нее, не может ли она начать убирать с другой комнаты. Она увидела нас в постели, все поняла и согласилась. Борис был очень смущен, а мне было смешно. Я вылезла из-под одеяла и при этом у меня оторвалась пуговица от шерстяного жакета, который был на мне. Я долго искала пуговицу, потом поднялась к себе в комнату, свалилась в постель и долго хохотала в подушку. Моя соседка по комнате сказала: «Как я рада, что вы смеетесь и что вы не одна. Меня все время мучила совесть, мы соседки по комнате, и я должна была бы быть с вами, но я приехала с друзьями и поэтому не могла составить вам компанию. К счастью, вы компанию нашли». Я вышла из корпуса и увидела, что на крыльце стоит Борис, очень встревоженный. Я засмеялась. Он сказал: «Хорошо, что ты смеешься. Я думал, ты очень расстроена, что нас застукали». Борис уезжал на три дня раньше, чем я. Я проводила его до трассы, до шоссе, по которому ходил автобус в Москву. Борис спросил: «Мы будем целоваться?» Я сказала: «Будем». Он спросил, когда. Я сказала: «Вот автобус подойдет, и мы поцелуемся». Автобус подошел, мы поцеловались, Борис сел в автобус и потянул меня за собой. Сказал: «Поехали, поехали. У меня в Москве есть квартира, квартира друзей, они на даче, ключ у меня». Я, конечно, не поехала.
На следующий день после моего возвращения в Москву, в шесть утра, раздался телефонный звонок – это был Борис. Он спросил: «Ты уже дома? Ну как ты нашла свой дом?» Мы немного поговорили. На следующее утро в шесть часов опять раздался звонок, мы с Борисом говорили целый час. На следующее утро Борис опять позвонил и сказал: «Я все время о тебе думаю, родная моя». Вот этого мне только не хватало.
А через некоторое время Борис позвонил поздно вечером, сказал, что он в Москве в аэропорту, и спросил, можно ли заехать, ему негде ночевать. Я разрешила – ребята были на даче, я была одна. Борис приехал и привез большое ведро роскошных абрикосов из Ташкента. Абрикосы были в таком состоянии, что их нужно было варить немедленно, до утра они бы не достояли. Но у меня, конечно, дома не было такого количества сахара, чтобы можно было сварить ведро абрикосов. Я решила варить джем. Решила стушить абрикосы без сахара, а назавтра добавить сахар и доварить. Я постелила Борису постель на диване и пошла на кухню возиться с абрикосами. Вскоре Борис ко мне присоединился, сказал, что не может спать, когда я работаю. Я выключила плиту, вернулась в комнату, Борис спросил: «Можно тебя поцеловать?» Я сказала: «Можно», - и подставила щеку. Он сказал: «В щечку? Спасибо, не нужно», - и возмущенно ушел на другой конец комнаты.
В туалете Борис увидел среди картинок, которые там висели на стенах, какого-то летящего орла, и сказал мне, что этот орел – один из символов Израиля, и эта картинка не может висеть в туалете. Я сказала, что вообще-то здесь висят настоящие произведения искусства, этот орел в хорошей компании. Он сказал: «Произведения искусства висят, но портрет своей матери ты бы здесь не повесила». Пришлось орла снять. Вернулись ребята с дачи, удивились, что орел лежит в передней на тумбочке, и я им объяснила, что был Борис и что орел – символ Израиля и не может висеть в туалете.
В этот свой приезд Борис рассказал, что Фаня тяжело болеет. У нее был инфаркт и угроза инфаркта сохраняется. Фане предписан постельный режим, она лежит на спине не поднимаясь. Шунтирование тогда делать не умели. В связи с болезнью Фани идея моей поездки в Ташкент отпала.
Борис приезжал в Москву в командировку довольно часто, приходил ко мне, как-то стал приставать, я его «отвергла». Он еще попытался, спросил: «Ты что-нибудь понимаешь в сексе?» Я сказала, что ничего не понимаю, у меня в жизни практически был один мужчина, мой муж, и он меня ничему не научил, ему нравилось, что я ничего не понимаю, он хотел всю жизнь прожить с девственницей, и ему это удалось. Я сказала Борису, что если ему кажется, что он понимает в сексе все, то, возможно, он ошибается, если, вместо того чтобы приставать ко мне, он бы обратился к профессионалке, то, может быть, узнал бы для себя что-нибудь новое. Он человек богатый, почему бы ему этого не сделать. И в следующий раз, когда он стал ко мне приставать, я опять ему сказала про профессионалку. Он обиделся, сказал: «Почему ты меня оскорбляешь? Мне не нужны профессионалки, хочу быть с тобой, потому что ты мне нравишься, ты особенная, ты создала вокруг себя какой-то особенный свой мир, я хочу быть с тобой, жить в этом мире, а ты за это мое желание посылаешь меня к шлюхам». Мы с Борисом по ночам ходили гулять по Москве, я очень люблю ночную Москву, но в одиночку гулять не решалась, Москва стала небезопасной. Как-то ночью мы увидели на Большом Москворецком мосту парня и девушку, они целовались. Борис сказал: «Ну чем мы хуже их? Почему им можно, а нам нельзя?» Я сказала, что если он этого не понимает, то объяснить ему я не могу.
Я сказала Борису, что, как я понимаю, ему очень легко изменить жене. Он сказал: «Да. Фаня мне говорит: «Сначала ты мне изменял с моими подругами. Потом ты стал изменять мне с подругами наших сыновей. Вероятно, теперь ты будешь изменять мне с подругами нашей внучки».
19 ноября – день рождения Игоря, и в этот день мы обычно собираемся, все Тареевы и ближайшие друзья. Борис знал об этом и, оказавшись 19 ноября в Москве, счел возможным прийти. Вошел с видом победителя, нужно было так понять, что «Король умер, да здравствует король». Я очень на него рассердилась, увела его в другую комнату и сказала, что я не собираюсь его знакомить с Тареевыми, это моя семья, и с близкими друзьями, и ему придется уйти. Сестра Игоря Валя на следующий день сказала мне: «Он вошел как герой. Но, похоже, он действительно в тебя влюблен». Моя подруга Муся, которая была на дне рождения Игоря, тоже сказала: «Счастливая ты баба, Лина! В 65 лет у тебя такой роскошный поклонник. И мне кажется, он действительно в тебя влюблен».
После этого дня рождения у меня состоялся серьезный разговор с Леной. Она сказала: «Как поется в «Евгении Онегине», «любви все возрасты покорны», но если ты выйдешь замуж за Бориса, то квартиру будем разменивать». Я сказала, что Пушкин в «Евгении Онегине» этого не писал, это написал автор либретто к опере Чайковского, в опере это поет пожилой генерал, влюбленный в юную Татьяну, в его устах эти слова понятны. Что же касается меня, то для меня самый привлекательный мужской возраст – 15 лет (я это уже объясняла в нашем ЖЖ), а мужчин старше 35 лет я вообще как мужчин не воспринимаю. Так что я не влюблена, замуж не собираюсь и квартиру разменивать не придется.
Как-то Борис приехал и сказал: «Собирайся, мы летим в Бухарест! Мои довоенные друзья меня нашли и пригласили». А в другой раз он сказал: «Собирайся, мы летим в Израиль. Там меня знают и ждут». Я говорила, что у меня нет загранпаспорта и непонятно, в каком качестве я с ним поеду. Борис говорил, что загранпаспорт в любом случае непременно нужно сделать, а в каком качестве – ну, придумаем. Естественно, я никуда с ним не полетела.
Вскоре Советский Союз распался. Когда Борис приехал в первый раз после распада Союза, я спросила его, как теперь живется в Ташкенте не узбекам, он не ответил. В следующий его приезд я задала тот же вопрос. Он сказал: «Я не могу об этом говорить». Он так это сказал, что я представила себе, как страшно изменилась его ситуация. Те узбеки, которые раньше стремились стать его друзьями, дорожили дружбой такого высокопоставленного чиновника, теперь, вероятно, отвернулись от него. А Борис им доверял, думал, что они его прямо-таки любят.
Теперь Борис приезжал в Москву в связи с тем, что начал строить дом в Хвалынске близ Саратова. Не совсем понятно было, кто будет жить в этом доме, поскольку Фаню нельзя было перевезти, но у него было двое сыновей с семьями и им тоже нужно было уехать из Узбекистана. В связи с этой стройкой Борис очень часто мотался из Ташкента в Хвалынск. До Москвы он летел, из Москвы до Хвалынска ехал на поезде. Всякий раз, как он приезжал в Москву, мы с ним виделись. Я знала, как продвигается стройка. Однажды он сказал: «Через три месяца дом будет готов, и ты сможешь войти в него хозяйкой». Я сказала, что не собираюсь делать этого и хозяйка я очень плохая. Если я там несколько месяцев похозяйничаю, оттуда нужно будет мусор бульдозером выгребать.
Однажды Борис позвонил мне с вокзала, сказал, что не смог из аэропорта ко мне заехать, а теперь едет в Хвалынск, и мы увидимся на обратном пути. Он спросил меня: «Как у тебя с деньгами?» Я спросила: «В каком смысле?» Он сказал: «В смысле, что у меня с собой много денег и я могу тебе дать». Я сообразила, что у него действительно с собой должно быть наличных денег, чтобы расплатиться со строителями или, может быть, за стройматериалы, а может быть, отблагодарить местных чиновников за то, что отвели землю и не помешали построиться. Я сказала: «Боже сохрани! Вот чего мне хватает, так это денег». Он спросил: «На что же тебе хватает?» Я сказала: «На еду, на кино (я тогда часто ходила в кино) и на колготки, а больше мне ничего не нужно». Он сказал: «Какая ты неосторожная женщина! Вот ты сказала «колготки», и у меня все поехало перед глазами. Ну ладно, скоро увидимся, целую твои колготки». Это были его последние слова. Больше я его никогда не видела и не слышала. Я думала, что он умер где-нибудь в пути в Хвалынск или из Хвалынска внезапно от какого-нибудь инсульта. В его возрасте так мотаться из одной климатической зоны в другую в самолете – конечно, это было небезопасно. А теперь я думаю иначе. Я думаю, что он не умер, а его убили. Когда он звонил мне с вокзального автомата, а телефоны там висят прямо на стенке без кабины, кто-то услышал, что у него с собой много денег, и убил его, чтобы эти деньги украсть.
Вот, собственно, и вся история. Я часто вспоминаю Бориса, я пыталась узнать о его судьбе. Игорь Яковлев, который, помните, помог мне в интернете найти Венку, пытался найти и Бориса, но не нашел.
Для тех, кто хочет поддержать блог, вот реквизиты моего счёта в Сбербанке
ПАО СБЕРБАНК
БИК 044525225
КОРРСЧЁТ 30101810400000000225
НОМЕР СЧЁТА 42306810138310113934
ТАРЕЕВА ЭНГЕЛИНА БОРИСОВНА
А вот два других способа:
paypal.me/tareeva1925
money.yandex.ru/to/410017240429035