Жизнь поэта от войны до войны
Издатели подготовили прекрасный подарок почитателям поэтического таланта Юрия Давидовича Левитанского к столетию с дня его рождения, которое будет отмечаться 22 января.
К таковым почитателям относимся практически мы все. Например, трудно представить человека, который не слышал «Диалог у новогодней елки» в исполнении Никитиных в фильме «Москва слезам не верит», и которому эта песня не нравится.
Елена Камбурова выразила нашу нехитрую оценку возвышенными словами: «В наше прагматичное время стихи Левитанского просто спасительны… Ты входишь в их особый мир, в котором хочется проживать и оттуда не хочется уходить…»
Действительно, песни на стихи Левитанского отвлекают от сумасшествия текучки, побуждают настроиться на философский лад и принимать, наконец, единственно верные жизненные решения, хотя и весьма неожиданные иногда.
В жизни самого Левитанского таких поворотов судьбы было немало. Одно из них имеет имя «Ирина».
«Зачем послал тебя Господь и в качестве кого? Ведь ты не кровь моя, не плоть и, более того, ты даже не из этих лет – ты из другого дня».
Литература и кинематограф буквально обожают тему связи молодых девушек с олигархами. За сим явлением прячется стремление фемины нанизать на свою судьбу мужчин, богатых интеллектом, причем независимо от возраста. Нечто подобное описано в рассказе Лилины Розановой «Две истории из жизни изобретателя Евгения Баранцева» о красавице, «склеившей» во славу амбиций кибернетика.
Настоящая жизнь богаче выдумки на рельсах банальности подобно паровозу по сравнению с шальной ракетой, которая поражает всех, кроме назначенной цели.
Наряду с шедеврами Пастернака или Гумилева, стихи Левитанского вошли имманентной составляющей в русский культурный тезаурус (приято выражаться фигурально о скрепах культурного кода): «Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь…»; «Собирались наскоро, обнимались ласково, пели, балагурили, пили и курили. День прошёл – как не было. Не поговорили»; «Каждый выбирает по себе Женщину, религию, дорогу. Дьяволу служить или пророку…»
Его белые стихи «Эволюция» менее известны, но не менее глубоки по смыслу, чем философское творчество Льва Гумилева: «И покуда последний рожок надо мной не пропел, и покуда последняя длится осада – всё мне чудится, будто бы вновь шелестит надо мною листва Гефсиманского сада, Эдемского сада, того незабвенного сада».
Да, это написал тот же человек. Талант Левитанского разноплановый и многофакторный. Он писал о том, что нужно и важно услышать людям, его современникам и потомкам.
Юрий Давидович Левитанский – один из тех поэтов, которые создавали русскую цивилизацию советского периода наряду с Пастернаком, Мандельштамом, Окуджавой, Визбором, Дольским, Шпаликовым, Добронравовым, Михалковым, Маршаком и многими другими.
Левитанский — русский поэт и переводчик, мастер лирического и пародийного жанров. Лауреат Государственной премии в области литературы и искусства 1994 года. Участник Великой Отечественной войны.
Смерть его не была обычной. Левитанский скончался из-за морального напряжения в связи с тем, что не мог согласиться с событиями в стране. Похоже на то, как умер беспартийный ректор МГУ Иван Петровский.
В статье на сайте «Культурная эволюция» автора Елены Копцевой о Левитанском написано:
«Левитанский умер, выступая в мэрии Москвы против чеченской войны. Он был сыном своей страны, своей эпохи. Человеком убеждений и принципов. Говорил и делал то, что проповедовал, и не мог жить иначе.
В морозный московский день 25 января 1996 года в городской мэрии проходил круглый стол московской интеллигенции. Присутствовал там и поэт Юрий Давидович Левитанский. Говорил нечто нелицеприятное о власти. Речь шла о первой чеченской войне, и вообще про 90-е. Сказал тогда всё, что считал нужным, пользуясь высоким случаем. Мысль-то проста, дело не в том, что сказал, а в том, что все остальные промолчали. Получили премии, цветы, и прошли на свои места. Умно, правильно сделали. Не время и не место…
Как рассказали очевидцы, на реплике: «Сейчас на чеченских детей падают бомбы», Левитанскому стало плохо. Вызвали скорую. Спасти не успели. 25 января 1996 года не стало благородного человека, фронтовика Юрия Давидовича Левитанского».
Конец цитаты.
В той же статье указано, что Юрий Левитанский родился 22 (по иным сведениям 21) января 1922 года в крошечном городишке Козельце, на Черниговщине. Рассказывал: первое, что помнил, помимо деревьев и стен дома, это голод и лохмотья вместо одежды. «В поисках лучшей советской доли» молодая семья едет в Киев, потом в город Сталино, ныне Донецк. Отцу, Давиду Исаевичу, удаётся найти сносную работу. Жили среди шахтёрских мазанок, с одним туалетом на несколько изб. И вот, каким-то немыслимым прыжком, он переносится из жутковатых шахтёрских ландшафтов в Москву. Поступил в 1939 году в ИФЛИ, Институт философии, литературы и истории, а в октябре 1941 года добровольцем ушел на фронт.
Он участвует в контрнаступлении под Москвой. Дальше судьба солдатская: Северо-Западный фронт и Синявинские смертные болота. А там покатилось ‒ Украина, Бухарест, Братислава. 9 мая Левитанский встретил в Праге. Затем через весь материк едет воевать в Монголию.
Таким образом, война в жизни и творчестве поэта Левитанского занимала особое место. Фактически, он и погиб на войне, ее идеологическом фронте.
Поскольку по основной работе нам приходится изучать управление массовым сознанием, пришлось надежно выучить, что управлять людьми значительно проще, чем информировать их. В условиях господства физической турбулентности слово поэта становится источником истины.
Чем истина поэта отличается от журналистской правды в сообщении репортера?
Как шутила советская интеллигенция, «Правда есть простое отрицание не-«Правды». Ну, вот и дошутились. От «московской кухни» осталось богатое наследство, которое вылилось в дилетантские споры вокруг событий в Прибалтике, Карабахе, Абхазии, Грузии, Чечне, Дагестане…
Консервативный мир не хочет меняться, пытаясь менять своих обитателей, но не себя. После изменивших мир репортажей Алоизия Мак-Гахана о турецком геноциде болгар были приняты меры, и за полтора века репортажная правда утонула в словесных наводнениях.
Мы пытаемся в этом разобраться и тонем сами, пока, наконец, не увидим, что поэт уже сказал свое веское слово, заранее отразив будущее развитие событий. Мы просто не замечали наступающей волны драматизма, которую поэт предчувствует раньше других просто в силу тревожности своего обнаженного нерва.
Это озарение истиной, и она суть одно из многоликих проявлений красоты.
Русско-израильский писатель и литературовед, в прошлом сотрудник «Международной еврейской газеты» Леонид Гомберг в последний день 2021 года на своей страничке в фейсбуке с присущими ему восторгами сообщил:
«НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК ЛЮБИТЕЛЯМ ПОЭЗИИ!!!
Неужели свершилось… Если бы кто-нибудь знал, сколько времени (5-6 лет точно!) и сил вложила Ирина Левитанская в эту, казалось бы, скромную книгу!»
Двумя днями ранее, 29 декабря, на своей страничке Ирина Левитанская сообщила: «Новогодний подарок из Ленинграда: в серии «Новая библиотека поэта» к столетию Левитанского сегодня вышел в свет вот такой том – совместное издание «Пушкинского Дома» и «Вита Новы».
Самая глубокая моя благодарность и низкий поклон главе издательства «Вита Нова» Алексею Захаренкову, который буквально спас эту книгу.
Огромное спасибо редактору Алексею Дмитренко и всем, кто работал над ней и сделал почти невозможное – ее выход к юбилею».
По информации Ирины Левитанской, в магазинах Москвы книга появится после новогодних каникул. Онлайн ее можно будет купить на сайте издательства.
Напомним, «Вита-Нова» – элитарное издательство, в котором выходил, в частности, сборник Леонида Губанова «И пригласил слова на пир…», который мы рецензировали.
О новой книге Левитанского того же издательства у нас пока нет другой информации, кроме сообщения Ирины, с изображением золотого тиснения на зеленой обложке. Однако мы не думаем, что здесь нужно что-то еще писать, эта книга и ее читатель непременно найдут друг друга. В современном книгоиздании задача почти непосильная, но Левитанский не тот случай.
Параллельно через «Ozon» пришел сборник Левитанского «Время, бесстрашный художник…», изданный в прошлом году.
В аннотации к книге указано, что Юрий Левитанский с 1943 года регулярно печатался во фронтовых газетах. В послевоенное время выпустил несколько поэтических сборников, занимался переводами. Многие стихи Левитанского были положены на музыку и стали песнями. Поворотным пунктом в творчестве поэта стала книга стихов «Кинематограф» (1970), включенная в новое издание. Она принесла автору громкую славу. Как и последующие сборники «День такой-то» (1976) и «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981).
«Кинематограф» был написан как единый текст, построенный по законам музыкальной композиции. Завершают настоящее издание произведения из книги «Белые стихи» (1991), созданной в последние годы жизни.
Приведем некоторые стихотворения из сборника Левитанского «Время, бесстрашный художник…», которые нам особенно запомнились.
Ну что с того…
Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я все забыл.
Не помню дней, не помню дат.
И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат.
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лед.
Я в нем как мушка в янтаре.
Ну что с того, что я там был.
Я все забыл. Я все избыл.
Не помню дат, не помню дней,
названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня,
и пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там был.
В том грозном быть или не быть.
Я это все почти забыл,
я это все хочу забыть.
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя вечного огня
горит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землей,
уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.
Каждый выбирает для себя…
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Диалог у новогодней ёлки
– Что происходит на свете?– А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы?– Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
– Что же за всем этим будет?– А будет январь.
– Будет январь, вы считаете?– Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
– Чем же все это окончится?– Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены?– Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.
– Что же из этого следует?– Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
– Вы полагаете, все это будет носиться?
– Я полагаю, что все это следует шить.
– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
– Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
– Месяц – серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!..
Собирались наскоро…
Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошёл – как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
ни за что обиделись,
помирились, встретились,
шуму натворили.
Год прошёл – как не было.
Не поговорили.
Так и жили – наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла – как не было.
Не поговорили.
Послание юным друзьям
Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже т а м стоявший одной ногою,
я говорю вам – жизнь все равно прекрасна.
Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна –
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.
Вот оглянусь назад – далека дорога.
Вот погляжу вперед – впереди немного.
Что же там позади? Города и страны.
Женщины были – Жанны, Марии, Анны.
Дружба была и верность. Вражда и злоба.
Комья земли стучали о крышку гроба.
Старец Харон над темною той рекою
ласково так помахивал мне рукою –
дескать, иди сюда, ничего не бойся,
вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем…
Как я цеплялся жадно за каждый кустик!
Как я ногтями в землю впивался эту!
Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!
Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!
Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый.
Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна.
Штопаный-перештопаный, мятый, битый,
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.
Да, говорю, прекрасна и бесподобна,
как там ни своевольна и ни строптива –
ибо к тому же знаю весьма подробно,
что собой представляет альтернатива…
Робкая речь ручья. Перезвон капели.
Мартовской брагой дышат речные броды.
Лопнула почка. Птицы в лесу запели.
Вечный и мудрый круговорот природы.
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, а все равно – прекрасно!
Кинематограф
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут –
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
© Юрий Левитанский
Наталья Вакурова, Лев Московкин.
Коллаж mospravda.ru
Сообщение Жизнь поэта от войны до войны появились сначала на Московская правда.