Константин Хабенский: «Театр — сообщество любителей винила»
Костя, поскольку мы знакомы со студенческих лет, мне трудно называть тебя по имени-отчеству, как того требует статус.
А зачем? Останемся в нашем привычном формате.
Отлично. Мне нравится твой кабинет — очень стильный, с минималистским дизайном. На рабочем столе — отрывной календарь с философскими цитатами…
Да, этот календарь мне подарили. Иногда с утра, иногда проходит полдня или день, я листаю календарь: «А что нам великие говорят?» Смотри, сегодня слова Конфуция: «Ошибся и не исправил — вот это называется ошибка». А сейчас мы готовим «Художественный календарь» — будем смотреть высказывания людей, которые отдали свою жизнь Художественному театру: писателей, драматургов, актеров, читать их размышления о театре. Например, такого-то числа звучит фраза Олега Павловича Табакова: «Театр — это дело веселенькое».
У тебя тоже с чувством юмора всё в порядке. Когда ты стал худруком, на двери твоего кабинета появилась табличка с фотографией: «Начинающий художественный руководитель».
Я ее повесил для того, чтобы сбить всякий официоз...
…который тебе вообще несвойственен…
Ну да. Потому что коллеги и театральные цеха повалили сюда с пожеланиями, с просьбами. Чтобы не было такого: «сел на трон и стал править», а чтобы был нормальный человеческий разговор. Эта фотография с надписью немного расслабляла тех, кто заходил сюда, — они уже заходили на улыбке.
А когда ты понял, что табличку пора снимать?
Шло время, что-то мы уже успели сделать, расписание будущих премьер обозначили. Я подумал, что всякой шутке свой срок. Снял табличку, чтобы самому, может быть, уже набираться какого-то другого опыта — опять же, не «тронного», а более спокойного размышления и действия в отношении театра.
Это уже другая энергия, получается.
Подожди, я тебе сейчас покажу. Прошел год, мы сделали вот такую штуку...
…«Художественный руководитель с годовалым стажем»…
...обросший бородой, весь в шрамах. Это фотография из сериала «Метод» — год прошел с шишками, но все-таки я остался жив. (Улыбается.)
Одна деталь: плакат «со стажем» теперь висит на холодильнике, в твоей подсобной комнате.
Он какое-то время провисел на двери кабинета (наверное, весь ноябрь прошлого года), а потом я его в свой архив, на холодильник повесил.
То есть ты периодически смотришь на эту фотографию и думаешь…
...нет, я не любуюсь, тем более что холодильником я практически не пользуюсь: если только какие-то скоропортящиеся подарки приносят, я сюда их складываю.
Ты работаешь в кабинете, в котором обитали и Олег Николаевич Ефремов, и Олег Павлович Табаков. Какое-то тремоло на этот счет есть?
Я не был в кабинете у Олега Николаевича, я был в кабинете у Олега Павловича и Сергея Васильевича Женовача (художественный руководитель МХТ в 2018–2021 гг. — Прим. OK!). Видимо, у меня такое воспитание или, может быть, отношение к делу (не к людям, а делу), что я не испытываю особого трепета, ни заходя в кабинеты, ни занимая какой-то кабинет. Да, здесь сидели прекрасные люди, на которых мы и равнялись, и равняемся. Наверное, ничего больше. Точно так же, понимая и зная историю этого театрального пространства, заходить сюда каждый раз и размышлять о том, соответствую ли я тем великим, кто выходил на подмостки Художественного театра? Я точно скажу «Не соответствую». Но я продолжаю работать по профессии для того, чтобы, может быть, чуть-чуть соответствовать тем великим легендам, которые были здесь.
А почему ты говоришь про несоответствие?
Мне так проще. Так проще не спорить с теми людьми, которые взяли на себя право судить и сравнивать Художественный театр разных эпох. Именно разных эпох — это важно. Разные ценности. Как красота женщины на полотнах художников разных эпох абсолютно разная: мы смотрим на картины прошлых лет и понимаем, что данная форма женщин и данная красота физиогномически абсолютно не свойственна той красоте, которую проповедуем сегодня мы. А вот красоту души никто не отменял. Поэтому всё то, что мы называем классикой в театре, говорит о красоте души.
Согласен. В театре ты сразу начал с радикальных действий, без прелюдий: заработала лаборатория «АРТХАБ», посвященная поиску новых имен в режиссуре и драматургии, появилось много новых названий в афише... Мне кажется, это вообще черта твоего характера: меньше слов — больше дела. Так было всегда или эту мышцу надо было накачать?
Ее надо качать, естественно. Как и нужно воспитывать в себе силу воли. Аппетит приходит во время еды — нужно вовремя остановиться, чтобы не разогнать аппетит и не съесть всё вокруг и не треснуть. Над этим сейчас мы работаем, потому что огромное количество премьер — это огромные силы всех цехов, не только актерского нашего департамента, но и всех служб, которые участвуют в прокате спектакля. Всё это на них тоже легло. И вот спустя год я понял, что нужно чуть-чуть притормозить аппетиты, для того чтобы всё, что мы производим в течение сезона, я имею в виду премьеры, могло бы спокойно, по-человечески играться, а не стоять в очереди как, извини за плохое сравнение, происходит с прима-балеринами, которые ждут свой выход на сцену иногда и по полгода, чтобы станцевать ту или иную партию. Все-таки хочется, чтобы наше «веселенькое дело» почаще происходило на сцене.
А вот сухие факты. В прошлом сезоне в театре было 14 премьер, в этом заявлено 11. Это небольшая разница. Аппетиты те же самые, Костя.
Ну да, что-то еще родится по ходу дела, но всё равно уже меньше. Это сознательно, а не то что у нас не хватает фантазии.
Сегодня в театр приглашаются режиссеры с очень личностным взглядом на классику: и Пётр Шерешевский, который вступает в диалог с Лермонтовым, и Юрий Муравицкий с Шекспиром, Денис Азаров с Чеховым, Андрей Гончаров, который ставит братьев Стругацких и Замятина, а с другой стороны, поиск современной литературы, не затертой сценическими подмостками: например, чудесная проза Эдуарда Кочергина «Жизель Ботаническая» или спектакли «АРТХАБа». Всё это — противовес привычному театральному академизму.
Нет, не какой-то противовес, противостояние. Приходят режиссеры, которые, как мне кажется, могут быть интересны не только мне, но и труппе Художественного театра. Не всегда бывают победы, не всегда материал выстреливает — это ведь тоже поиск, режиссерский взгляд. Но в основном материал выстреливает.
Это я могу подтвердить.
Моя задача — не диктовать условия «что надо или не надо», потому что, как я уже говорил, я сейчас нахожусь в поиске темы: может быть, это многотемье, а может, одна тема, но ее нужно найти. Тема включает в себя и материал, и режиссеров, которых актеры просили бы заново прийти и поставить.
Так, например, случилось с молодым Андреем Гончаровым: после большого успеха спектакля «Чрево» Замятина вполне логичным шагом стало приглашение его на новую постановку — «Далёкая Радуга» братьев Стругацких.
Конечно. Это поиск команды. Поиск людей, которые не обязательно должны быть пристегнуты к Художественному театру, но они должны быть здесь интересны. Тот материал, что ты перечислил, — это в основном литература, которую они приносили сами.
То есть в этом смысле ты не диктатор.
Нет-нет, у меня бывают иногда предложения, но основное, процентов восемьдесят — это то, что режиссеры сами предлагают.
А можешь сказать, чем ты особенно гордишься за эти два года?
Наверное, я особенно горжусь, если сравнивать... Это такая спорная гордость, что в театре, как в лучшие времена, везде идет работа: на всех репетиционных площадках, в Портретном фойе, в коридорах — везде. Даже во время спектакля, даже после спектакля — как в свое время я репетировал «Контрабас» по ночам, потому что не было места и другого времени.
Как это не было места? Для Хабенского?!
В свое время и у меня не было времени и не было площадки. Мы с режиссером Глебом Черепановым репетировали где-то в комнатушках, для того чтобы показать Олегу Павловичу хоть какую-то часть, и уже тогда он дал добро на постановку «Контрабаса».
У Табакова изначально не было веры в твой «Контрабас»? Этого я не знал.
Изначально были сомнения. Мы договорись с Олегом Павловичем, что я буду репетировать в свободное время на свободных площадках, потом пригласим его и покажем часть материала, и он примет решение: дада, нет-нет.
Прямо студенческая история.
Да, абсолютно.
И ты совершенно спокойно на это пошел?
А я не вижу никаких противоречий. Немножко другой подход. Есть подход, в плохом смысле, академический: «Дайте нам пространство, дайте нам все возможности, и, может быть, мы вам что-то покажем». А есть другой подход: «Интересно?» — «Интересно». «Давайте делать?» — «Давайте». «Посмотрим, что получится?» — «Посмотрим».
Да, и сколько лет «Контрабас» с аншлагами шел в Художественном театре. А потом ты лукаво решил, что спектакль будет продолжаться, но с другим актером, и позвал Артёма Волобуева.
Да, он прекрасно играет. Скажу так, я в какой-то момент сделал для себя вывод, у меня в планах не было умирать на сцене. Это один из тех спектаклей, который подразумевает, что его нельзя сыграть два раза подряд.
Два дня подряд?
Как показала практика, два дня подряд играть можно, но в течение одного дня его нельзя сыграть два раза, просто физически, иначе потом нужно пластом лежать. Два дня подряд — с натяжкой... Ну что-то мы отвлеклись. Так вот, если говорить о гордости — какой-то сомнительной, но гордости, так это то, что здесь сейчас всё бурлит, работает и набирает творческую энергию. А еще не так много времени прошло, хотя, судя по премьерам, по количеству эскизов в проекте «АРТХАБ» — очень много, мы разрастаемся. Всё это заработало благодаря команде, которая подключилась к «АРТХАБу»: Павел Руднев, Марина Брусникина, Денис Азаров, ты, Вадик, наши независимые эксперты — Борис Берман и Ильдар Жандарёв, а также Наташа Беднова, завтруппой, и Наташа Виноградова, замдиректора по зрительской части, которая тоже подключилась — и благодаря моему хулиганскому предложению стала продавать не по одному спектаклю, а сразу пять, как в Консерватории, например, продают абонементы. Мы придумали абонементы, чтобы зрители, которые голосовали за тот или иной эскиз в «АРТХАБе», имели возможность посмотреть не одну работу, а сразу пять и выбрать лучший эскиз из пяти. Вот такая идеалистическая картинка, хулиганская, но со смыслом.
«Хулиганство со смыслом» — надо запомнить. Еще такой момент. «Контрабас» ты играть перестал, но сегодня ты очень плотно занят в репертуаре. Это потребность или необходимость?
Не скажу, что этого хотел. Думаю, это необходимость. Сегодня утром мы стояли у входа и разговаривали с замечательной женщиной, которая отвечает за хозяйство в театре. Она мне говорит: «Константин, работоспособность у вас фантастическая, такое количество спектаклей играете», — тут я с ней согласился, со спектаклями перебор. Вчера у меня был шестой или седьмой спектакль...
…подряд?
Может быть, день перерыва был, а завтра и послезавтра еще «Поколение Маугли».
Костя, но тебе же это нравится, скажи честно.
Надо знать меру. Я знаю, что такое играть 32–35 спектаклей в месяц, я сюда включаю и утренники.
Так было в Театре Ленсовета?
Да, период Театра Ленсовета. Мы, молодые, дышащие энергией выпускники Мастерской Фильштинского, могли себе такое позволить, это было легко. Я знаю также, что значит играть один спектакль в месяц, когда был только «Контрабас». Какую-то меру нужно находить для того, чтобы — сейчас скажу фразу Олега Павловича — «качественно выполнять свою работу».
Однажды был момент, когда ты уходил в академический отпуск и вообще ничего в театре не играл.
Да, был такой момент. Олег Павлович, слава богу, понял тогда мое психологическое и эмоциональное состояние и отпустил ровно на год. При этом я играл — нечасто, но играл «Трёхгрошовую оперу», потому что моя роль требовала в основном физических усилий, не эмоциональных. Она так была застроена четко, по-немецки филигранно.
Ну да, ты там даже по стене поднимался вверх. Здесь нужно было выдержать чисто физически. Конечно, у тебя были разные страховочные приспособления, но всё равно это риск. Ты вообще человек рисковый. Вот сейчас в спектакле «Враки, или Завещание барона Мюнхгаузена» вместе с партнерами летаешь на воздушном шаре. Но тебе этого мало. Ты выходишь за пределы шара (причем на огромной высоте) — и произносишь на какой-то еле видимой жердочке один из важнейших монологов. Я до сих пор не понимаю, как ты там держишься.
На честном слове. И, вероятно, меня поддерживают, возвращаясь к началу нашего разговора, те великие люди, которые когда-то выходили на эту сцену, — так аккуратно за шиворот поддерживают. (Улыбается.)
Это называется дух театра.
Да-да, наберусь наглости и скажу, что, наверное, это так.
А что с духом кино? Ты в последнее время снимаешься только в небольших ролях. Понятно, театр поглотил тебя. А когда ты сможешь позволить себе снова сыграть в кино центральную роль?
Давай так, не центральную, а интересную и объемную по количеству съемочных дней, по количеству присутствия в том или ином литературном материале. Я готовлюсь к этому, уже есть предпосылки. Думаю, вот сейчас мы отметим 125-летие театра — и уже можно будет выходить на орбиту.
На орбиту ты вообще-то любишь выходить. В августе побывал в Звёздном городке и, даже вращаясь на центрифуге, читал фрагмент пушкинского «Онегина». А в сентябре вместе с мхатовскими актерами ты побывал на Байконуре с музыкально-поэтической программой, и потом вы еще провожали космонавтов в новый полет. Мне, кстати, очень понравилось, как ты вчера заметил, что название нашего журнала — это перевернутое КО, то есть первые буквы слова «КОсмос». Откуда в тебе эта космическая страсть? Сказалась учеба в авиационном техникуме?
«Авиационное приборостроение и автоматика»... Наверное, это опять какое-то хулиганство со смыслом. Мы сейчас с тобой нашли правильную формулировку вообще всего того, что мы здесь, в театре, делаем. Отсюда и наша история с «Мужским хором творцов имени Гагарина», который в пандемию возник. Мы собрались с ребятами-мхатовцами и помогали коллегам, цехам, мы объединились в это непростое время, когда все сидели по домам. Это объединение, наверное, очень важное для меня... Вот мы провожали в космос Олега Кононенко и Николая Чуба, и я понимаю, что каждые полтора часа они пролетают над нами. В прямом смысле слова. И так будет в течение года.
И что тебе это дает?
Всю свою сознательную жизнь я знал, что космонавты летают, стыкуются, проводят время на орбите, — для меня это была теория, холодная теория. А сейчас... Это люди, которых я знаю, с которыми успел подружиться, с которыми мы обнимались, здоровались за руку. Это уже часть тебя. Для меня это уже не теория, а практика.
И все-таки интересно, в авиационный техникум ты шел с каким прицелом? Это была ниточка, связывающая тебя с космосом?
Нет-нет, не ищи там ниточки в космос. Там было несколько задач: во-первых, авиация — это красиво, а во-вторых, мне хотелось найти учебное заведение подальше от дома. Этот техникум был на противоположной стороне города, тогда еще Ленинграда. И всё, больше ничего там искать не надо. Мы и учились, и веселились. Я доучился до определенного момента, когда понял, что мне в авиации есть место только пассажиром. Ничего другого, дельного, от меня авиация получить не может, просто потому, что у меня мозги в другую сторону расположены. Теория — это одно, а практика — уже совсем другое. Во время одного разговора в курилке техникума авиационного приборостроения я услышал, что мне надо быть клоуном. И я пошел клоуном, и сейчас иду в этом направлении. Это путь долгий, это путь единиц. Не все туда доходят, но я иду.
Ты человек отчаянный. Поступил в театральный институт и вроде бы нашел свое место, но вскоре оттуда ушел. Причина была очень «весомая»: соблазн поехать на гастроли в Англию с любительским театром, с которым ты раньше был связан. Такая невероятная легкость бытия. Потом, правда, педагоги вернули тебя обратно в институт. Ты сделал тогда какие-то выводы, если говорить о мостике в будущее?
Нет. Я назову это легкомысленностью. Говорить, что я видел знаки судьбы, — не было такого. Это молодой балбес, который легко уходил и так же легко возвращался. Только потом, после пяти лет обучения этот молодой балбес понял, что он немножко другой, нежели тот, который приходил в театральный институт. Он какой-то другой по жадности работы, по отношению к профессии. Дальше уже какая-то другая жизнь, которая называлась и сейчас называется «не бойтесь продолжать учиться». Так мастер наш говорил. Учиться у коллег, режиссеров. Вот то, чем я сейчас занимаюсь, называется «руководство театром». Я пытаюсь понять и научиться, как делать это хорошо для себя, для людей, как не сдохнуть от этого графика ни эмоционально, ни физически, как сделать это интересно и профессионально. Как научиться, образно говоря, задерживать дыхание, выдыхать, то есть правильно дышать, — это вариант дайвинга. В дайвинге тоже своеобразный ритм дыхания, чтобы весь кислород из бака не выкачать в себя в истерике, а спокойно расходовать. Профессионалы и любители с одним и тем же объемом кислорода за спиной находятся под водой разное время. Любитель всплывает быстрее — он находится подниматься, а профессионал еще сидит... Я говорю о том, что надо научиться правильно дышать. Для этого нужна практика, правильная команда людей, на которых ты готов положиться, коллег, которым бы было интересно, которые бы в приоритет ставили работу в театре. Хотя я не настаиваю ни на чем, просто пытаюсь заинтересовать, как в свое время Олег Павлович пытался заинтересовать меня.
Бумеранг возвращается. А дайвинг — это что, твое новое увлечение?
Нет. Это была необходимость для съемок в очередном фильме. Как верховую езду для съемок в фильме «Адмиралъ» я срочно прошел. У меня было десять ночей. Я играл здесь, в театре, спектакль, ехал в область, там меня ждали ночью, и я два часа занимался на самых привередливых кобылах, специально, потому что мне сказали: «Если научишься на них, то потом вопросов не будет». Мне, конечно, это помогло и, может быть, впоследствии спасло от каких-то травм, связанных с лошадьми, уже в других фильмах. И так же дайвинг: мне в срочном порядке нужно было научиться опускаться под воду для съемок фильма. У меня было пять погружений для того, чтобы получить первую степень, это спасло мне жизнь на съемках.
Страха не было, когда погружался под воду?
Не было страха, это преодоление. По большому счету выходить на сцену — это тоже каждый раз преодоление страха неуверенности и преодоление лени. У любого нормального человека в нашем возрасте при выборе — выйти на сцену или посидеть на диванчике и поплевать в потолок — диванчик уже начинает перевешивать, особенно когда этих выходов достаточно много. Не знаю, как твой брат Игорь держится, у него сейчас выпуск нового спектакля.
Он боец.
Да, он боец, но наверняка он меня поддержит, что желание ничего не делать свойственно любому нормальному человеку.
Сейчас у него пауза в репетициях, три дня…
...и я думаю, что он жадно снимается.
Нет, Костя. Он полностью погружен в текст «Маскарада с закрытыми глазами», в свою роль Арбенина.
Молодец.
Вот интересно. Актеры, которые вчера были твоими коллегами. Кто-то мог похлопать тебя по плечу, а сегодня ты руководитель театра — это уже другие отношения. Какая-то дистанция должна быть?
Ко мне уже давно приклеилось «Константин Юрьевич». Как общаюсь? Мне кажется, нормально общаюсь. Тут главное — по-человечески общаться. Иногда нужно быть жестким, для того чтобы подсказать, через какие ошибки ты сам прошел и куда идти не надо. Мы снимаем стрессы разными путями, считаем, что все деньги нужно заработать непременно за один месяц, — много есть мыслей по этому поводу, с которыми нужно быть аккуратнее. Но если человек горит, если понимает, что он делает и для чего, если готов работать на полную катушку и при этом ему нужно помочь организационно, я всегда старюсь прийти на помощь.
Костя, не могу не спросить. У тебя на стене — две большие фотографии. Юрий Гагарин и Чарли Чаплин. Ну про Гагарина всё понятно. А Чаплин? Твой ориентир в профессии?
Это разговор о человеке через клоунаду, о маленьком человеке, у которого большая душа, у которого большие надежды, большая любовь. Мне кажется, это правильный вектор театра — не обязательно о маленьком человеке, а просто о человеке. Этот вектор, эта тема со студенческих лет, желание идти таким путем. Не стать Чарли Чаплином, а идти в этом направлении. Это ярко выразилось, например, в нашем спектакле «В ожидании Годо», поставленном Юрой Бутусовым, потом повторилось в «Контрабасе» — и стилистически, и цветово, и векторно повторилось.
«Мюнхгаузен», мне кажется, тоже в эту сторону.
Наверное. Просто мне кажется, что «Мюнхгаузен» — еще в процессе работы, в процессе каких-то проверок для самого себя.
Спектакль, который зрители впервые увидят в день мхатовского юбилея, — «9 ряд. 10, 11 место», пьеса Юлии Поспеловой. Режиссер — Денис Азаров. Спектакль о театре, о любви к театру. Ты играешь монтировщика сцены. Сам выбрал эту роль?
Нет, это был выбор Дениса Азарова, он мне предложил. Тут важно понимать, что ни в кино, ни в театре мы не играем профессии. Естественно, нужно примерно знать, что у слесаря такой набор инструментов и чем он занимается, в отличие от хирурга, у которого другой набор. Оба приходят на работу, оба занимаются делом, но мы рассказываем о людях, о том, что с ними происходит. Если будут неточности в инструментарии или распорядке дня, то нам просто не поверят, как бы мы ни размышляли о полете человеческой души. Возвращаясь к спектаклю — да, это монтировщик. Вот тут немножко знак судьбы, потому что я начинал свой путь как монтировщик театра-студии, потом чуть-чуть судьба-злодейка выталкивала меня на сцену не во время монтажа декораций, а во время действия — сначала это была массовка, потом какие-то эпизоды.
Судьба-злодейка выталкивала. А сам ты на сцену не стремился?
Не помню. Просто когда я попал на сцену, наблюдательные люди, которые занимались режиссурой, увидели какой-то блеск в моих глазах... Глаза по-разному тебя выдают, когда ты выходишь на сцену: кто-то сразу примагничивается и его не оторвать, а кто-то наоборот, старается как можно скорее исчезнуть за кулисами. Видимо, мои глаза выдавали желание находиться на сцене. И вот спустя время я получаю роль монтировщика — звезды сошлись. (Улыбается.) Видимо, к 125-летию Художественного театра самое правильное — поковыряться в судьбе, в человеке, который обеспечивает руками то чудо, которое мы называем впоследствии спектаклем.
Да, и потом, монтировщики всегда рядом, можно понаблюдать за их работой.
Не только наблюдать. Я прекрасно общаюсь со всеми, у нас замечательные цеха. Конечно, многое изменилось с точки зрения технологий, которыми пользовался я и какие сейчас, тем более в первом театре страны, но тем не менее жизнь-то закулисная сильно не поменялась.
Костя, в какое бы время я ни приезжал в театр — машина твоя уже стоит, уезжаю — машина еще стоит. Ты в прямом смысле слова живешь в театре.
Давай так, я не ночую в театре — это уже хорошо. Это не до сумасшествия доведенная история, я возвращаюсь домой, я общаюсь с родными. С друзьями, к сожалению, чаще приходится общаться здесь. Опять же, для того чтобы выйти обратно на киноорбиту, надо быть максимально уверенным, что здесь всё хорошо.
Твои дочки ходят в театр? Они видели «Поколение Маугли»?
Старшая видела.
И что сказала?
Она сказала: «Очень вкусные пирожные были в антракте». (Смеется.)
А про папу на сцене?
Папа на экране, папа на сцене — это уже привычка. Когда приходят мои друзья-актеры, которых дочки видели только на экране, — вот это чудо.
Старший сын Ваня с детства почувствовал актерскую стихию, он играл в твоих студийных спектаклях. Сейчас ему 15. Будет актером?
Я здесь стараюсь быть очень деликатным. Зная жестокость профессии, я ни в коем разе не намекаю. Он попробовал совсем маленьким пацаном, ему это нравилось, он проверил всё, это было достаточно жесткое для него испытание.
Почему жесткое?
Потому что я ему объяснил: «Если ты выходишь на сцену, у тебя определенная фамилия, тебе нужно затратить чуть больше усилий и времени по сравнению с твоими сверстниками, к которым отношение попроще, а ты будь добр», — я постарался сразу объяснить, что это за профессия и какие тут требования.
И он всё воспринял?
Конечно. Через какое-то время Ваня говорил, что воспоминания о нашем фестивале «Оперение» для него самые крутые. Меня это очень порадовало.
Я тебе больше скажу — для меня это тоже яркие воспоминания. Помню, как приехал на твой детский фестиваль в Уфу и увидел сотни горящих глаз! А когда ты еще попросил меня выйти на сцену и что-то сказать ребятам, я оробел, хотя там сидели подростки. Поэтому я понимаю Ваню.
Конечно. Также он занимается благотворительностью, не ежедневно, но периодически: и в футболе благотворительном, и в чтениях благотворительных участвовал, и на день рождения какие-то штуки придумывал, когда просил вместо подарков переводить деньги в Благотворительный фонд «Помощь». На «Поколение Маугли» мы водили весь его класс для того, чтобы рассказать и показать, как можно заниматься благотворительностью не формально, не только переводом денег, но и участием. Для него эта тема достаточно понятная и близкая, но я его не дергаю, он идет своей дорогой. Я помогаю ему, как мне папа помогал ошибаться и исправлять свои ошибки, — то, с чего мы начали, кстати. Слова Конфуция.
А что ты имеешь в виду «папа помогал ошибаться»?
Он говорил: «Ты хочешь так? Действуй!» Поступил в техникум — ушел из техникума, уехал в Москву — вернулся, и всё это — мой выбор. Проще было бы заставить меня, чтобы я доучился в авиационном техникуме, получил корочку, работал бы по профессии и непонятно, до чего бы дошел. Он позволял мне принимать решения, иногда ошибочные, иногда нет, а вот исправлять ошибки помогал. При этом не было ни разу, чтобы я совершал какую-то грандиозную ошибку, чтобы просить у отца помощи в ее исправлении.
Я так понимаю, самостоятельным ты стал довольно рано?
Смотря с чем сравнивать. Если с временами Пушкина, когда «дожив без цели, без трудов до двадцати шести годов, томясь в бездействии досуга без службы, без жены, без дел, ничем заняться не умел», то 26 лет сейчас по большому счету — это только начало пути, а у Александра Сергеевича это уже был фактически финал.
Понятно, каждому нужно какое-то обнуление, без этого невозможно. У тебя есть своя зона тишины?
Думаю, что да, но до нее нужно добраться. Последний раз я добирался до зоны тишины в течение двух-трех дней. Она наступает, когда ты два-три дня выходишь из графика, из каких-то своих обычных дел, — сразу не получается у меня.
Всегда так было?
Не знаю, всегда — не всегда, но когда я начал за этим наблюдать, то заметил, что, например, книгу нормально я могу начать читать только на второй-третий день, когда соскакиваю с несущегося поезда. Это началось еще в Ленинграде/Санкт-Петербурге, когда я вошел в свой ритм съемочно-театральный, в котором и пребываю по сей день.
Мне очень понравилось, что в первый день, когда стал руководителем театра, ты собрал старейшин-актеров и с ними очень внимательно пообщался. Я знаю, что на протяжении всего этого времени ты общаешься с патриархами театральной критики. Зов души?
Это, опять же, к призыву моего мастера Фильштинского: «Не бойтесь учиться». Когда я собрал актеров старшего поколения, они, наверное, думали, что я им сейчас скажу, что теперь будет вот так и так, а я совсем по-другому повел разговор и сказал: «Учите». Что нужно в театре, что было хорошего, что плохого, расскажите. Разговор, мне кажется, состоялся важный тогда, он мне очень помог. Театр — дело живое. Общение с разными людьми, занимающимися театром, дает возможность не потерять то хорошее, что было, сохранить его и в то же время уверовать в то, что твое хулиганство тоже театр. Театр на самом деле — то, о чем я тебе вчера говорил.
Да, ты сказал, что сформулировал какую-то мысль о театре, а я попросил приберечь ее для нашей сегодняшней беседы.
Ну как сформулировал, наверняка уже кто-то сказал об этом. В свое время я изобрел то, что сделал Мейерхольд, — немая сцена в «Ревизоре», я ее придумал для другого спектакля, не зная, что это уже было, не читая. Это тот период, когда из монтировщиков я перешел в актеры.
Случилась эврика!
Да, я предложил вот такую сцену сделать, на что режиссер, который был более образован, сказал: «Это уже было сто лет назад». А театр... Сегодня такое количество информации, развлечений, способов доставки информации, сейчас перевес на стороне даже не кинотеатров, а гаджетов, которые у тебя в руке, — там можно всё посмотреть, можно занять свое время, можно с ними разговаривать. Поэтому театр — это винил, это сообщество людей, которые приходят послушать музыку на виниле.
Красивое определение.
Это может быть музыка классическая, это может быть музыка современная, это может быть даже не музыка, а блок новостей, но записанный на виниле. Мне кажется, на сегодняшний момент театр и зритель, который приходит сюда,— это сообщество любителей винила.
В этом «сообществе» ты планируешь стать режиссером — поставить спектакль по Чехову, как ты озвучил в сентябре на сборе труппы. Режиссура манит или с Чеховым хочешь разобраться? Несколько лет назад ты снял фильм «Собибор» — масштабный проект. И вот теперь займешь режиссерское кресло в театре.
Не скажу, что меня манит режиссура, нет такого. Не я первый, не я последний, кто занимался, занимается и будет заниматься Чеховым, потому что это такая драматургия и такая литература, которая, если правильно к ней подойти, если правильно услышать сегодня, она так же взрывает мозг и душу, как и в начале прошлого века. Именно это произошло здесь, в Художественном театре, когда сошлись звезды на современном взгляде на режиссуру, на театр, на драматургию, и это произвело взрыв, который будоражит весь мир. От него идут цепные реакции для других школ, других взглядов до сих пор. Чехов — та же самая история, вечно будоражащая, и надо попробовать...
У тебя уже был опыт театральной постановки — «Поколение Маугли».
Спектакль «Поколение Маугли», в котором я числюсь режиссером, — это скорее большая музыкальная акция, местами художественная. Срежиссированная акция — так надо ее воспринимать. А вот взять и сразу замахнуться на Антона Павловича Чехова так же непросто, как и проверка себя в дебютном кино: вместо того чтобы взять легкую комедию или сопливую мелодраму, ты берешься снимать историю про узников, про смерть, про геноцид. Я не буду говорить, что для меня правильнее, но для меня это путь. И потом... Я понимаю, что того Чехова, каким я его вижу, я не смогу требовать насильственно от приглашенного режиссера, поэтому мне нужно сделать это самому. Вот вчера я общался с Борисом Юрьевичем Юханановым (художественный руководитель Электротеатра «Станиславский». — Прим. OK!) на совершенно другую тему, но мы всё равно перешли к Чехову, и я услышал его размышления по той самой пьесе: где-то мы с ним сходимся, где-то кардинально не сходимся. Он мне рассказал какие-то вещи, до которых я не дошел бы, я себе записал это и сказал: «Я это сворую, присвою себе и покажу». Поэтому постоянные разговоры о театре, про театр позволяют не засохнуть и дальше строить перспективу и стратегию Художественного театра.
Костя, хочу вспомнить нашу с тобой первую встречу в Калиниграде, когда вы с однокурсниками играли спектакль «Высоцкий». Этот спектакль у меня до сих пор в памяти. Что из той студенческой жизни удалось пронести через годы и не расплескать?
Я думаю, это непрекращающиеся любовь и уважение к мастеру и педагогам, которые нас вели. Это те непростые, но человеческие отношения с теми, кто сейчас в профессии с нашего курса. До сих пор мы перебрасываемся фразами из тех спектаклей, которые играли в студенчестве.
А в более глобальном смысле?
Подскажи, что может быть более глобальным, чем человеческие отношения и любовь к мастеру.
Я про профессию.
Я тебе рассказывал про «Контрабас», про нашу форму работы над этим спектаклем — вот здесь ничего не изменилось. Наверное, со временем появилось желание, чтобы вся команда, не только актерская, но и организационная, работала как часы, так же реактивно откликалась на фантазии на сценической площадке, — но это уже роскошь. Почему в свое время я провалился по уши и с удовольствием в детские студии? Там можно было не учить профессии, не создавать актеров, а создавать свои какие-то острова театра, который не может существовать на профессиональной сцене. Этот театр создаем мы сами, он не зависит от госбюджетов, от продаж билетов. Только то, что мы любим. Это всё создавалось не с холодным носом, и из этого выросли потом молодежные театры, их немного, но, все-таки, и в Воронеже, и в Уфе, Новосибирск тоже активно работает. Наверное, ноги растут из студенчества, это всё оттуда — создавать свой театр, свой мир. Так что отношение к профессии не изменилось. Не изменилась и маленькая брошюрка «Этика Станиславского», она настолько актуальна и сегодня опять востребована, поэтому периодически я к ней возвращаюсь.
Фото: Иван Пономаренко
Стиль: Александра Шуляк
Продюсер: Дария Вавакина