«Я не согласна была умереть»: заложница «Норд-Оста» рассказала о жизни до и после теракта
Восемнадцать лет назад 23 октября террористы захватили 916 заложников в здании театрального центра, где шел спектакль «Норд-Ост». Людей удалось освободить только через 58 часов, 26 октября. По официальным данным, в результате теракта погибли 130 человек, по неофициальным — 174.
Годы идут, но память о страшном событии так и не стирается. «Вечерняя Москва» поговорила с одной из заложниц, журналисткой Аленой Михайловой, потерявшей мужа в театре на Дубровке.
«Прозвучал первый выстрел»
То, что Алена и ее супруг Максим оказались на мюзикле «Норд-Ост» в тот вечер, можно назвать трагичной случайностью, совпадением. Муж женщины был известным в Калининграде журналистом, директором радиостанции, в столицу поехал в командировку — «решать служебные вопросы». Алена последовала за Максимом, чтобы показать город старшему сыну, у которого как раз были осенние каникулы. За три часа до начала спектакля женщина случайно купила билеты на постановку в кассе подземного перехода. В театр пошли вдвоем, сын остался в гостинице.
Первая часть «Норд-Оста», по словам Алены, оказалась изумительной. Женщина даже жалела, что так и не взяла ребенка с собой. Во втором отделении, по ее воспоминаниям, все изменилось:
— Мы сидели в третьем ряду в середине зала, «боковушек» я не видела и террористов заметила только тогда, когда они уже появились на сцене. Я очень хорошо знаю произведение, по которому ставился спектакль, и точно помнила, что такого там быть не должно. Кроме того, поскольку мы были близко к сцене, по лицам актеров видела, что они явно не были готовы к такому повороту. Затем прозвучал первый выстрел, на меня посыпалась штукатурка. Стало понятно, что это была настоящая очередь, не бутафорская.
С момента той самой очереди до освобождения заложников прошло 58 часов страха, стрельбы и смертей. Но Алена узнала об этом только потом, после освобождения — в заточении ощущение времени стерлось полностью:
— У нас с мужем были обычные часы, без дат. И когда ты сидишь в зале без окон, светового дня, то постепенно теряешься, не понимаешь — утро сейчас или вечер. Сколько вообще прошло времени... Восстановить всю картину мне удалось только потом, собирая архив, сопоставляя свои воспоминания с чужими. Чтобы понимать, в каком состоянии находились люди, представьте: огромный зал, все сидят, ходить нельзя, вставать нельзя. Хочешь в туалет — поднимаешь руку. Разрешить сходить туда могут часа через два–три. Кислорода нет. В зале страшная вонь, потому что туалет у нас был в оркестровой яме. Постепенно из-за всего этого люди как бы отключаются и сидят в полузабытьи. Одни спят, другие тихо разговаривают, кто-то стоит в очереди в оркестровую яму. Периодически щелкают затворы — и мы снова ныряем под кресла.
В такой тяжелой гнетущей атмосфере ни у кого не было истерик, паники. Люди сидели очень тихо и страшно спокойно, рассказывает Алена. Она вспоминает два особенно эмоциональных момента. Первый — когда женщина увидела труп девушки, вступившей в перепалку с террористами, и поняла, что захватчики не шутят.
— Я пошла в туалет (тогда нам еще разрешали ходить в фойе) и увидела тело молодой женщины, — рассказывает журналистка. — Тогда часть людей еще думала, что захватчики просто нас прессуют, но на самом деле убивать никого не собираются. Страшно поверить, что такое возможно в центре столицы, в мирном городе! Когда я вернулась, рассказала об увиденном, многим стало понятно, что происходящее — всерьез. Другой странный момент произошел с одним мужчиной. Он сидел где-то сзади нас и вдруг вскочил и по спинкам кресел побежал вперед на сцену. Его тут же начали поливать очередью, но вместо этого попали в других людей. Помню, как женщина кричала: «Помогите, он истекает кровью!»
«Я с этим не согласна!»
Стрессовые ситуации каждый переживает по-своему. Если многие заложники словно замерли, спрятавшись в своих мыслях, то Алене необходимо было действовать. Поскольку поле для манипуляций было не особенно большим, единственными доступными вариантами стали звонки родным и попытки поговорить с террористами.
— Главной моей мыслью было то, что у меня ребенок в гостинице один, — делится Алена. — Утром он проснется — мамы и папы нет, телефона нет, денег нет, а никто из близких не знает, где мы остановились. Так что первой моей задачей, когда террористы раздали телефоны и разрешили позвонить, было связаться с друзьям в Московской области и попросить забрать ребенка, потому что мы либо будем очень долго здесь сидеть, либо не вернемся вообще. Дальше я начала разговаривать с террористами. Просто такая особенность характера — мне необходимо было понять, почему это все происходит, ведь я с этим не согласна! Я не была подавлена, скорее, наоборот, испытывала подъем и злость, пыталась достучаться до захватчиков, объяснить, что раз уж они заставили нас тут сидеть, то нас нужно кормить. Нужны лекарства, вода. Мне еще припоминают, что я тогда просила прокладки. Да, просила. Потому что шла в театр на 2 часа, а не на 58.
Алена подчеркивает, что не ставила перед собой задачу наладить с террористами контакт, тем не менее исключить общение с ними оказалось для нее невозможным:
— Я обращалась к женщинам за разрешением встать и подойти к оркестровой яме. Один раз оказалась рядом с женщиной, которая была с поясом шахидки, очень рядом, и спросила: «Почему мы?» Ведь никто из нас не принимал решения вводить войска в Чечню, мы — просто зрители. Многие в Москве проездом. Говорила, что у меня ребенок один в чужом городе, что малыш дома, в Калининграде...
Следующая волна злости накатила на женщину, когда она начала мерзнуть — ее вынудили сидеть здесь в некомфортных условиях, испытывая постоянный стресс, а теплая одежда ведь так близко, в гардеробе.
— Если я вынуждена существовать в таких обстоятельствах, то необходимо приспосабливаться, — рассказывает она. — Поэтому я стала одной из тех, кто уговаривал террористов сходить за одеждой, и меня действительно отвели туда двое захватчиков. Уже потом, конечно, я поняла, что это было не совсем правильно: в лучшем случае могли изнасиловать, в худшем — расстрелять. Но тогда, в тот момент, мне это было важно.
Несмотря на то что все заложники стали участниками одних и тех же страшных событий, отношение к происходящему разнилось. Кто-то не верил, что террористы на самом деле хотели кого-то взорвать, некоторые до сих пор придерживаются такого мнения. Другие были убеждены, что самое страшное, что может произойти теперь, — штурм здания театра.
— Я к таким людям не относилась, — продолжает журналистка. — Наоборот, было четкое понимание, что добром это все не кончится и насильственный вариант здесь неизбежен. Да и чем дольше мы тут сидим, тем хуже становится людям. Не было ведь ни еды, ни воды практически. Лучше уж штурм, чем мучительное ожидание неизвестно чего.
«Операций было две»
Штурм начался 26 октября. В ходе него для усыпления находящихся в здании использовался некий газ, который подействовал не только на террористов, но и на заложников. И именно вокруг этой меры сегодня ведутся наиболее жаркие споры, ведь застрелены захватчиками были только пять пленников, 119 погибли уже после, в больницах. В том числе и супруг нашей собеседницы.
— Я убеждена, что операций по освобождению заложников было две. Первая — боевая, вторая — непосредственно по спасению жизней. И с первой частью я, может, и согласна. Такое событие было первым в истории нашей страны и, возможно, в тех условиях газ, действительно, оказался единственным адекватным вариантом. Но то, что происходило дальше, — полный бардак. Непонятно даже, вкалывали ли нам антидоты. Нам говорят, что люди погибли из-за того, что 58 часов просидели голодными и со своими хроническими болезнями. Но так не бывает. Не бывает так, что человек несколько суток сидел, а потом раз — и умер.
Воздействие газа Алена сравнивает с наркозом:
— Нельзя было бросать сонных, отравленных людей. Оставлять нельзя. Даже сейчас самыми страшными кадрами для меня являются те, где уже в освобожденном зале ходят сотрудники правоохранительных органов, проводят следственные мероприятия, а там все еще лежат люди, заложники. То есть видео снято явно не через 10 минут после штурма, а жертвы все еще лежат, их не вынесли. И кто принимал это решение, как угадывали, кто из них спит, а кто уже умер?
Женщине удалось справиться с действием отравляющего вещества. Тем не менее, по ее словам, от тяжелых последствий она страдает до сих пор:
— Главная сложность была в том, что никто не говорил, что это был за газ. То есть врачи просто не знали, от чего лечить, и боролись с симптомами. В моем случае самым явным была парализованная рука. Возможно, когда нас усыпили, на меня навалился муж. Может, когда вытащили и положили на асфальт, кто-то лежал сверху и что-то передавил. Так или иначе, но правая рука просто висела, делать все приходилось левой. К счастью, с этой проблемой удалось справиться массажами, капельницами, так что сейчас чувствительность нарушена только в одном пальце.
Другой опасный симптом — сильное загущение крови. С этим Алена борется до сих пор, постоянно пьет разжижающие препараты, периодически ложится в стационар. Но главная проблема, наиболее ощутимая в быту, — постоянные провалы в памяти.
— У меня пропало ощущение времени, — делится собеседница «ВМ». — Полностью отсутствуют внутренние часы — вот как было тогда, в зале, так же и теперь. Я не ориентируюсь в днях, мне постоянно нужно держать при себе календарь или отталкиваться от какого-то значимого события, чтобы вспомнить, какое сегодня число или день недели. Проблемы возникают и в путешествиях. Несколько раз я терялась в незнакомых городах, потому что не могла вспомнить название и адрес гостиницы, да даже номер комнаты, в которой мы остановились. Теперь мне приходится фотографировать каждый свой шаг: визитную карточку отеля, номер комнаты. Если я в больнице — номер палаты, где я лежу, номера палат, где проходят процедуры, этажи. Составляю себе четкий алгоритм действий.
Алена хоть и не примирилась, но научилась жить со своей забывчивостью. С потерей любимого человека смириться гораздо труднее, особенно, когда приближается очередная годовщина трагедии. Но теперь женщина хотя бы может говорить о произошедшем, в первое же время проще казалось замкнуться в себе:
— Когда меня только выписали из больницы, мне постоянно хотелось разговаривать. Но потом начали выходить материалы журналистов. Один, другой... Там было очень много отсебятины, за что постоянно приходилось извиняться, объяснять, что имела в виду совсем другое. В итоге стало казаться, что меня все осуждают, и я просто замкнулась в себе, решив, что больше никогда никому ничего не скажу. Потом я поговорила с психологом и со временем, конечно, стало легче. Вернулась на работу, брала интервью у людей, которые, на мой взгляд, пережили более тяжелые события, чем я. Как с подводной лодкой «Курск», например. Все это, работа, семья, дети, постепенно вернули меня в эту жизнь. Теперь у меня сформировалось четкое убеждение, что раз уж я не погибла там, то жить буду каждую секунду, радуясь всему, даже нахождению в больнице. К тому же у меня двое детей. На момент теракта одному было девять лет, другому — год. Если бы я ушла в себя, то просто испортила бы им жизнь. До сих пор уверена, что и из «Норд-Оста» меня вывели именно дети: я не согласна была умереть и оставить их сиротами.
«Детство закончилось»
Наверное, самым сложным после такой трагедии было бы объяснить детям, куда пропал папа, почему его больше нет. К счастью или несчастью, перед Аленой такой проблемы не стояло: младший ребенок еще не осознавал произошедшее, а старший и так следил за развитием событий по новостям.
— Я считаю, что его детство закончилось именно тогда. После моего звонка из зала друзья забрали его из гостиницы, — говорит Алена, — и уже в их квартире все эти часы он смотрел новости. То есть был в курсе ситуации целиком и полностью. В Калининград мы вернулись уже втроем: я, сын и мой отец. Я мало что помню из первых месяцев, но, судя по всему, вела себя странно, потому что в какой-то момент поняла, что ребенок ходит за мной по квартире постоянно. Видимо, где-то в своем детском мозгу он решил, что я не смогу жить дальше и покончу с собой. Так он и ходил за мной везде, быстро стал очень взрослым, самостоятельным. А младшему был всего годик, детских воспоминаний о папе у него нет. Только фотографии, рассказы. С тех пор к отцу он ходит только на кладбище.
Как вести себя, чтобы выжить, попав в заложники, Алена не знает. Разве что держаться вместе, не отходить от других жертв и не паниковать, считает она:
— Те, кто падает духом, быстрее погибают. Не думайте эгоистично о себе, о том, что вам страшно. Только — о тех, кому вы нужны. Вспомните о родителях, детях, любимых, друзьях или о незаконченной книге, недоснятом фильме. Умирать не страшно. Страшно оставить на земле людей, которые всю оставшуюся жизнь будут горевать о тебе.
Теракт на Дубровке
23 октября 2002 года в Москве на Дубровке начался захват заложников, инициированный террористами во главе с Мовсаром Бараевым. Боевики три дня держали в плену работников, зрителей и актерский состав мюзикла «Норд-Ост» в здании театрального центра. В общей сложности в заложниках оказались 916 человек. Российским силовикам удалось ликвидировать всех экстремистов и освободить большую часть заложников. По официальным данным, около 130 мирных граждан были убиты. Власти РФ считают действия боевиков направленными на устрашение и запугивание населения.