95 ЛЕТ АВТОРУ "ДОМА НА НАБЕРЕЖНОЙ" ЮРИЮ ВАЛЕНТИНОВИЧУ ТРИФОНОВУ (родился 28 августа 1925 года)
95 ЛЕТ АВТОРУ "ДОМА НА НАБЕРЕЖНОЙ" ЮРИЮ ВАЛЕНТИНОВИЧУ ТРИФОНОВУ (родился 28 августа 1925 года)
Юрий Кувалдин ТОТАЛЬНЫЙ ТРИФОНОВ эссе (в сокращении)
Юрий Кувалдин ТОТАЛЬНЫЙ ТРИФОНОВ эссе (в сокращении)
Есть тотальный футбол, и есть тотальный Трифонов. Трифонов работает на каждом участке текста: в каждом абзаце, в каждой фразе, каждым словом. Трифонова не было бы, если бы он не был болельщиком, если бы он не понимал футбол, если бы он оставался к нему равнодушным. Как безразлично к футболу было стадо советских писателей. Сколько их было! Полистайте справочник Союза писателей СССР! Тысячи, тысячи и тысячи. И не осталось ни одного! Где все эти знатоки филологии, где все эти умные, “сурьезные” члены? И только Трифонов как скала возвышается над безлюдным океаном. Один Трифонов. Тотальный Трифонов.
В команде должен быть мотор, а в тотальной команде все игроки являются мотором. Твардовский говорил Трифонову, что проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор. Этому научить нельзя. Как пишешь, так тебя и прочитают. Пишешь правду на едином дыхании - тебя так же будут читать.
Вот что об этом говорил Трифонов: “В литературном мире происходит инфляция: литературщина - это наштампованные миллиардами бумажные деньги. Может быть, даже еще проще: литературщина- это отсутствие таланта. Впрочем, тавтология. Все равно, что сказать: бедность - отсутствие денег. Нет, пожалуй, вот: литературщина - это что-то жеваное... Литературщина многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные рассуждения о пустяках. Это и - почти литература, во всяком случае, нечто похожее на настоящую большую литературу. Это длинные, на полстраницы, периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями, утыканными, как гвоздями, словами “что” и “который” - под Толстого; или такие же бесконечные периоды, состоящие из мелкой психологической требухи - под Пруста”. Это написано в 1973 году!
Настоящему писателю невозможно жить в этом графоманском стаде. Настоящего писателя везде в редакциях встречают в штыки. Потому что он не такой, как все, потому что он ломает фразу, пишет не теми словами. Да и он просто опасен для благополучия тех, кто припекся к редакциям. Вот что писал Трифонов о Платонове: “Ему было трудно при жизни, оттого что он не походил на современников. Он наполнял фразу каким-то особым светом, какой был только у него одного. Сейчас он признанный советский классик. Критики отыскивают у него все новые достоинства так же, как раньше отыскивали все новые недостатки. Прозу Платонова обвиняли в анархизме, в стихийничестве, в непонимании сути, во многих грехах, когда-то звучавших грозно, потом позабытых, но вот она не сгинула в потоке времени, не пропала в той яме забвения, куда ее хотели запрятать: она оказалась нужна людям. Может быть, потому что она - многозначна. Мы читаем в рассказах Платонова то, что хотел сказать художник, и еще что-то, чего он не знал, но знаем мы, пережившие его. Так бывает с настоящим искусством: оно не гибнет от времени, лишь принимает в свои вечные формы пласт за пластом новое содержание”. И дальше Трифонов блестяще дополняет: “А нетерпимость нужна - к серости, к бесформенным романам-чулкам, которые все еще нет-нет, да и появляются массовыми тиражами”. Это из статьи “О нетерпимости”.
Нетерпимость Трифонова абсолютно созвучна моей. Серость боится борьбы, боится потерять свой кусок. Но и ее сносит, сметает время. Хотя на место прежней серости, приходит новая серость. И Трифонов наносит удар по серости - публикует “Дом на набережной”. Без этой вещи для меня, быть может, не было бы Трифонова. Этой вещью он взорвал общественное мнение. Как его взорвали голландцы в футболе. Футбол, как и проза - очень тонкие вещи. В смысле - не все открывается публике. И не все эта публика замечает. И вот так же дуреешь от настоящей игры, от настоящего футбола, от настоящего писателя. Потому что в нем все - правда! А правда на 90 процентов состоит из малоприятных вещей. Но между приятным и неприятным, между добром и злом возникает разряд, молния.
За что я полюбил Нагибина (кстати, в апреле 2000 исполняется 80 лет со дня его рождения)? За его фанатичную любовь к футболу. Помню, часа по два страстно говорили с ним о футболе. Я, все расспрашивал его о “Торпедо”. Ведь Юрий Маркович был в своё время женат на дочери Лихачева. Нагибин буквально дрожал от восторга, когда говорил о легендарной команде автозавода, когда в ее составе были Стрельцов, Иванов, Воронин, Шустиков... Нагибин знал все тонкости игры, по именам называл составы не только наших команд, но и зарубежных. Перед смертью болел за “Милан”. Нагибин - тоже тотальный писатель. Особенно он стал для меня таким, когда я издал его “Дневник”, где содержится, на мой взгляд, высшая похвала Трифонову в таком куске: “Все, кого я ни читаю, - Трифоновы разного калибра. Грекова - Трифонов (наилучший), Маканин - Трифонов, Щербакова - Трифонов, Амлинский - Трифонов, и мой друг Карелии - Трифонов”.
Оба жили на дачах в Красной Пахре. Один был бабник и пьяница, из так называемой золотой молодежи, другой трезвенник и сердечник, добропорядочный семьянин, скорее смахивающий на старшего научного сотрудника, чем на писателя. Не дружили, не встречались, обходили, как говорится, друг друга стороной. Но оба - возмутители спокойствия.
Достоевский с Толстым тоже не встречались, хотя жили в одно время. Может быть, и не нужно встречаться, чтобы не нарушать масштаб. Я бы пошел к Трифонову, и все дело шло к тому. Но он взял и умер.
В одной из статей Трифонов говорит, что не надо писать о футболе научно. Потому что футбол - это любовь. Да и сама статья вся посвящена футболу и называется “Признание в любви”. Так вот, вслед за Трифоновым я, перефразируя, говорю - не надо о литературе говорить научно. Филологи достали своим графоманским трёпом, они перепутали время и место. Время их - советское, а место - НИИ литературы или журналов академии наук.
Как произошло, что академисты-филологи подавили художников? Не понимаю! Хотя... Говорю серьезно, я поддерживаю идею пересмотра незаконной приватизации некоторых объектов. И я буду добиваться возвращения толстых журналов государству. Почему? Потому что нельзя приватизировать Достоевского, Твардовского... Нельзя. Это неприлично. “Знамя” должен опять стать военно-патриотическим журналом с новым Кожевниковым. “Новый мир” - диссидентским с Твардовским. “Октябрь” - кочетовским... Тогда возникнет ситуация конфликта. Появятся возмутители спокойствия, вроде Достоевского. А что такое Достоевский? Трифонов пишет: “Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо - смерть... Террор и средства информации - сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает другое”. Вот что пишет Трифонов. Задолго до перестройки и незадолго до смерти. И далее: “Обозначился двойной лик терроризма - Верховенский и Шатов. Бес рано или поздно должен убить святого. Сначала в себе. Почему гнев и боль Достоевского живы сегодня? Наше время переломное: жить дальше иди погибнуть...”. Вот так. Ай да Трифонов, ай да сукин сын! Как будто прошел перестройку, Чечню и расстрел Белого дома... Пророчество - отличительная черта русского гения. А Трифонов - гений. Я это говорю, Кувалдин.
Какие-то напыщенные индюки сидели по толстым журналам и по союзам писателей и - мелкие душонки - проклинали советскую власть, вредили ей, пилили сук, на котором сидели? Да это же был рай для толстых журналов, для министерства литературы, для иждивенцев-интеллигентов, которых действительно нет ни в одной стране мира.
Тотальность Трифонова в мыслях, а не во фразах. Вот чего никогда не понимали графоманы. Трифонов писал насчет мыслей (которые летают столь же быстро, как мяч): “Вот тут и возникает трудность. Где их взять-то, мысли? Плохо, когда литература чересчур живописна, а живопись чересчур литературна. Мне кажется, главная трудность прозы: находить мысли. Это не значит, конечно, что нужно непременно стремиться к глубокомыслию и в каждом абзаце изрекать афоризмы, а это значит, по-видимому, вот что: надо иметь что сказать”.
Трифонов в могиле давно, а как злободневно звучат эти простые, доходчивые слова: “Надо иметь что сказать”.
В команде должен быть мотор, а в тотальной команде все игроки являются мотором. Твардовский говорил Трифонову, что проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор. Этому научить нельзя. Как пишешь, так тебя и прочитают. Пишешь правду на едином дыхании - тебя так же будут читать.
Вот что об этом говорил Трифонов: “В литературном мире происходит инфляция: литературщина - это наштампованные миллиардами бумажные деньги. Может быть, даже еще проще: литературщина- это отсутствие таланта. Впрочем, тавтология. Все равно, что сказать: бедность - отсутствие денег. Нет, пожалуй, вот: литературщина - это что-то жеваное... Литературщина многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные рассуждения о пустяках. Это и - почти литература, во всяком случае, нечто похожее на настоящую большую литературу. Это длинные, на полстраницы, периоды с нанизыванием фраз, с нарочито корявыми вводными предложениями, утыканными, как гвоздями, словами “что” и “который” - под Толстого; или такие же бесконечные периоды, состоящие из мелкой психологической требухи - под Пруста”. Это написано в 1973 году!
Настоящему писателю невозможно жить в этом графоманском стаде. Настоящего писателя везде в редакциях встречают в штыки. Потому что он не такой, как все, потому что он ломает фразу, пишет не теми словами. Да и он просто опасен для благополучия тех, кто припекся к редакциям. Вот что писал Трифонов о Платонове: “Ему было трудно при жизни, оттого что он не походил на современников. Он наполнял фразу каким-то особым светом, какой был только у него одного. Сейчас он признанный советский классик. Критики отыскивают у него все новые достоинства так же, как раньше отыскивали все новые недостатки. Прозу Платонова обвиняли в анархизме, в стихийничестве, в непонимании сути, во многих грехах, когда-то звучавших грозно, потом позабытых, но вот она не сгинула в потоке времени, не пропала в той яме забвения, куда ее хотели запрятать: она оказалась нужна людям. Может быть, потому что она - многозначна. Мы читаем в рассказах Платонова то, что хотел сказать художник, и еще что-то, чего он не знал, но знаем мы, пережившие его. Так бывает с настоящим искусством: оно не гибнет от времени, лишь принимает в свои вечные формы пласт за пластом новое содержание”. И дальше Трифонов блестяще дополняет: “А нетерпимость нужна - к серости, к бесформенным романам-чулкам, которые все еще нет-нет, да и появляются массовыми тиражами”. Это из статьи “О нетерпимости”.
Нетерпимость Трифонова абсолютно созвучна моей. Серость боится борьбы, боится потерять свой кусок. Но и ее сносит, сметает время. Хотя на место прежней серости, приходит новая серость. И Трифонов наносит удар по серости - публикует “Дом на набережной”. Без этой вещи для меня, быть может, не было бы Трифонова. Этой вещью он взорвал общественное мнение. Как его взорвали голландцы в футболе. Футбол, как и проза - очень тонкие вещи. В смысле - не все открывается публике. И не все эта публика замечает. И вот так же дуреешь от настоящей игры, от настоящего футбола, от настоящего писателя. Потому что в нем все - правда! А правда на 90 процентов состоит из малоприятных вещей. Но между приятным и неприятным, между добром и злом возникает разряд, молния.
За что я полюбил Нагибина (кстати, в апреле 2000 исполняется 80 лет со дня его рождения)? За его фанатичную любовь к футболу. Помню, часа по два страстно говорили с ним о футболе. Я, все расспрашивал его о “Торпедо”. Ведь Юрий Маркович был в своё время женат на дочери Лихачева. Нагибин буквально дрожал от восторга, когда говорил о легендарной команде автозавода, когда в ее составе были Стрельцов, Иванов, Воронин, Шустиков... Нагибин знал все тонкости игры, по именам называл составы не только наших команд, но и зарубежных. Перед смертью болел за “Милан”. Нагибин - тоже тотальный писатель. Особенно он стал для меня таким, когда я издал его “Дневник”, где содержится, на мой взгляд, высшая похвала Трифонову в таком куске: “Все, кого я ни читаю, - Трифоновы разного калибра. Грекова - Трифонов (наилучший), Маканин - Трифонов, Щербакова - Трифонов, Амлинский - Трифонов, и мой друг Карелии - Трифонов”.
Оба жили на дачах в Красной Пахре. Один был бабник и пьяница, из так называемой золотой молодежи, другой трезвенник и сердечник, добропорядочный семьянин, скорее смахивающий на старшего научного сотрудника, чем на писателя. Не дружили, не встречались, обходили, как говорится, друг друга стороной. Но оба - возмутители спокойствия.
Достоевский с Толстым тоже не встречались, хотя жили в одно время. Может быть, и не нужно встречаться, чтобы не нарушать масштаб. Я бы пошел к Трифонову, и все дело шло к тому. Но он взял и умер.
В одной из статей Трифонов говорит, что не надо писать о футболе научно. Потому что футбол - это любовь. Да и сама статья вся посвящена футболу и называется “Признание в любви”. Так вот, вслед за Трифоновым я, перефразируя, говорю - не надо о литературе говорить научно. Филологи достали своим графоманским трёпом, они перепутали время и место. Время их - советское, а место - НИИ литературы или журналов академии наук.
Как произошло, что академисты-филологи подавили художников? Не понимаю! Хотя... Говорю серьезно, я поддерживаю идею пересмотра незаконной приватизации некоторых объектов. И я буду добиваться возвращения толстых журналов государству. Почему? Потому что нельзя приватизировать Достоевского, Твардовского... Нельзя. Это неприлично. “Знамя” должен опять стать военно-патриотическим журналом с новым Кожевниковым. “Новый мир” - диссидентским с Твардовским. “Октябрь” - кочетовским... Тогда возникнет ситуация конфликта. Появятся возмутители спокойствия, вроде Достоевского. А что такое Достоевский? Трифонов пишет: “Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо - смерть... Террор и средства информации - сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает другое”. Вот что пишет Трифонов. Задолго до перестройки и незадолго до смерти. И далее: “Обозначился двойной лик терроризма - Верховенский и Шатов. Бес рано или поздно должен убить святого. Сначала в себе. Почему гнев и боль Достоевского живы сегодня? Наше время переломное: жить дальше иди погибнуть...”. Вот так. Ай да Трифонов, ай да сукин сын! Как будто прошел перестройку, Чечню и расстрел Белого дома... Пророчество - отличительная черта русского гения. А Трифонов - гений. Я это говорю, Кувалдин.
Какие-то напыщенные индюки сидели по толстым журналам и по союзам писателей и - мелкие душонки - проклинали советскую власть, вредили ей, пилили сук, на котором сидели? Да это же был рай для толстых журналов, для министерства литературы, для иждивенцев-интеллигентов, которых действительно нет ни в одной стране мира.
Тотальность Трифонова в мыслях, а не во фразах. Вот чего никогда не понимали графоманы. Трифонов писал насчет мыслей (которые летают столь же быстро, как мяч): “Вот тут и возникает трудность. Где их взять-то, мысли? Плохо, когда литература чересчур живописна, а живопись чересчур литературна. Мне кажется, главная трудность прозы: находить мысли. Это не значит, конечно, что нужно непременно стремиться к глубокомыслию и в каждом абзаце изрекать афоризмы, а это значит, по-видимому, вот что: надо иметь что сказать”.
Трифонов в могиле давно, а как злободневно звучат эти простые, доходчивые слова: “Надо иметь что сказать”.
“День литературы” №13, июль 2000
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 37.