Константин Симонов: «Новый налоговый режим – репрессивный к российским нефтяным компаниям»
Эксперт нефтегазового рынка о масштабах падения добычи, приключениях «Северного потока – 2», хитреце Лукашенко и лицемерном ОПЕК
«Мы не просто столкнулись с конъюнктурным сокращением производства нефти, мы оказались в достаточно важной развилке с вопросом о том, как будем в перспективе выходить на прежние уровни добычи», — говорит гендиректор фонда национальной энергобезопасности Константин Симонов. В интервью «БИЗНЕС Online» он также рассказал о том, в чем проблема с недавним призывом Путина к нефтяникам, о развеявшихся иллюзиях касаемо сланцевой добычи в США и о трех главных негативных факторах, с которыми отрасль входит в 2021 год.
«С ТАКОЙ ФИЛОСОФИЕЙ У НАС ПРЕЖНЕГО ПРИТОКА ДЕНЕГ В БЮДЖЕТ НЕ БУДЕТ»
— Константин Васильевич, начнем с того, как пандемия-2020 повлияла на мировую нефтегазовую отрасль и мировой рынок углеводородов.
— Крайне негативно повлияла, резко обвалился спрос на углеводороды. Особенно это касается нефти. С газом чуть попроще было с точки зрения пандемии. Там свои были нюансы.
Резко сократился спрос, отсюда провал в ценах, длительный кризис, вызванный разными факторами, вроде сделки ОПЕК+. Но первопричина, конечно, это пандемия.
Год был очень тяжелый для отрасли. Пандемия сократила спрос, соответственно пришлось ограничить предложение, смириться с ценами в районе 40 долларов за баррель нефти, ну, а в летние месяцы они падали по Urals даже в район 10 долларов. Да, всё это плохо для отрасли, но как может быть иначе, если не летают самолёты, не ходит транспорт, стагнируют целые отрасли экономики. Ответ очевиден.
— Российской нефтянке насколько сильно досталось? Какие-то программы пришлось корректировать, проекты приостановить?
— Самое главное, что нам опять пришлось оказаться внутри сделки ОПЕК+ на достаточно жестких и крайне болезненных для нас условиях. Понятно, что сделка была необходима для того, чтобы восстановить цены, потеря в добыче будет более 10%. Такого добровольного падения мы ещё не видели. В этом году [в 2020-м] у нас, судя по всему, добыча будет самой низкой за последние десять лет. Конечно, это весьма и весьма ощутимый итог.
Вообще вопрос не в том, что были остановлены инвестиции, он гораздо серьезнее. Нам пришлось консервировать не одну тысячу скважин, и мы ещё до конца не осознали, чем это всё кончится, потому что компании стараются не афишировать информацию, сколько скважин законсервировали. Но даже без консервации смотрим внимательно на структуру падения в каждой компании и видим, что компании оставляли те проекты, где они имеют льготы, в том числе на новых месторождениях (где высокая себестоимость, она компенсируется за счёт льгот), а старые все пошли под нож. Причём, собственно, в конце года государство стало говорить о том, что это правильная концепция, что надо вот сейчас провести аудит и всё старое закрыть. Как Путин сказал на инвестиционном форуме «Россия зовёт»: сколько можно сидеть на старых месторождениях, их надо закрывать и идти в новые нефтяные провинции. Это всё, конечно, здорово, идти в новые провинции, только встаёт вопрос себестоимости добычи, и это очень неоднозначная история.
Так что мы не просто столкнулись с конъюнктурным сокращением производства нефти, мы оказались в такой, достаточно важной развилке с вопросом, как будем в перспективе выходить на прежние уровни добычи. В особенности на фоне идеи, что надо забыть про старые проекты и идти в новые. Новые проекты — это проекты с высокой себестоимостью. Это означает, что государство должно понимать, что с такой философией у нас уже такого притока денег в бюджет не будет. И следующий вопрос, как мы будем экспортные рынки восстанавливать. Это тоже момент достаточно значимый. Почему? Потому, что падение по экспорту достаточно существенное будет, по году, я думаю, процентов 13 — 15. Это очень существенные цифры. Что будет дальше? Конкуренция на мировом рынке достаточно жесткая, она не ослабевает. 2020 год был очень тяжёлый, но основные вопросы впереди.
— Как это ударило по «Татнефти» и Татарстану?
— Начнём с того, что «Татнефть» не может оставаться в стороне от общего сокращения. Правила игры были таковы, что все должны были в соответствии с национальной квотой в процентных отношениях сокращаться.
Помимо этого, следует сказать, что государство решило на падение цен и сокращение добычи прореагировать весьма своеобразно — ужесточением фискального режима. Набор новых налоговых инициатив достаточно шокирующим для отрасли оказался. Этот пакет был привязан к тому, что я уже отметил выше: давайте мы старые месторождения лишим льгот, а если льготы и давать, то только на новые проекты. Всё это напрямую коснулось компании «Татнефть» потому, что она одна из самых масштабных частей этой реформы — это изъятие льгот на высоковязкую нефть и ужесточение фискальной нагрузки на эти проекты. Поэтому «Татнефть» оказалась в списке основных жертв этих налоговых новаций. Правда, «Татнефти» удалось получить новые исключения на Ромашкинское месторождение (крупнейшее месторождение Волго-Уральской провинции России, находится на юго-востоке Татарстана, в 20 км от г. Бугульма, открыто в 1948 году — прим. авт.), но, соответственно, там по миллиарду в месяц максимум, да и то, если цена на нефть окажется выше, чем цена отсечения. В этом плане следующий год — это год нового налогового режима и надо честно об этом сказать, что это не просто какие-то подкрутки, а серьёзные изменения. Минфин очень чётко декларирует, что хочет всех загнать в режим нового НДД.
Новый налог для государства, конечно, более выгоден, чем льготы по НДПИ, но для компаний это всё достаточно жестко, тем более что НДД, который обещали, как режим, который не будет меняться, тоже поменяли. Условия нового налога на дополнительный доход тоже ужесточились. И «Татнефть» оказывается в числе жертв этого эксперимента, несмотря на исключения по Ромашкинскому месторождению. «Татнефть» неотделима от процессов, которые идут в отрасли и в целом в государстве. При этом «Татнефть» декларировала, что она готова довольно быстро вернуть добычу. Но опять же, это, конечно, всё заявления хорошие, но как будет на самом деле выглядеть. Опять же, вопрос, насколько быстрым будет восстановление квот? Судя по нынешней ситуации на рынке, может быть, никакого восстановления даже согласно нашим квотам в ОПЕК+ и не намечается. Тут все неопределённо. Мы входим в новый год с тремя негативными факторами. Это:
- новый налоговый режим, репрессивный по отношению к российским нефтяным компаниям;
- по-прежнему низкие цены;
- по-прежнему низкий спрос и ограничения по сделке ОПЕК+, необходимые, но очень болезненные.
— А что сейчас новой-старой сделкой ОПЕК+?
— Сделка сокращает добычу нефти и вводит ограничения на те страны, которые в ней участвуют. Со времени прошлой сделки, согласно которой все квоты были на два года расписаны, ситуация менялась, рынок восстанавливается не так быстро. Последняя история была с январём, когда планировалось увеличение квоты добычи на 1,9 миллиона баррелей в сутки, но в итоге было принято решение ограничиться объёмом в четыре раза меньше, в полмиллиона баррелей. Ну, а борьба, понятно, она идёт, потому что даже вот эта история показала, что есть страны, которые считают, что ситуация не такая плохая и надо увеличивать добычу. Они считают, что теряют в деньгах и упущенная добыча для них — это проблема. Но у них есть и свои интересы. Например, Объединённые Арабские Эмираты запускают новый сорт премиальной нефти, и у них не хватает объема, чтобы провести его бенчмаркинг. Поэтому у них был интерес нарастить добычу. Саудиты считают, что нельзя спешить, потому, что американский сланец не уходит с рынка и ситуация по-прежнему сложная. Здесь фактор Байдена может сыграть на американский рынок. У многих была иллюзия, что если цена упадёт, то добыча в Соединённых Штатах резко пойдёт вниз, поскольку себестоимость производства ниже цен. Но это оказалось иллюзией, потому, что Трамп показал: США могут субсидировать свою добычу, чем они, собственно, и пользуются. Байден тоже под нож американскую нефтяную индустрию не пустит, так что американский сланец, конечно, остаётся одним из главных триггеров этой ситуации. Он по-прежнему достаточно сильно влияет на рынок, и он останется таковым.
Что касается самой сделки, то тут нужно понимать, что это вынужденная история. Все страны, которые в ней участвуют, понимают, что если добычу не сокращать, то ситуация окажется очень драматичной. В марте мы уже имели возможность наблюдать, что такое отсутствие картеля на падающем рынке — на Urals цена падала ниже 10 долларов за баррель. Это катастрофа настоящая. Но при этом каждая страна, конечно, тоже думает о своих интересах, на которые помимо всего влияет фактор неприсоединившихся к сделке государств. Каждый думает, почему я должен ограничиваться, а США, Бразилия, Норвегия, Канада в этой истории не участвуют?
Отдельный сюжет — Ливия. Она часть этой сделки, но имеет как-бы официальное право нарушать свои квоты, чем она и пользуется. Она сейчас уже фактически миллион баррелей добавила на рынок.
Ну и каждый думает, как обхитрить соседа. Это тоже момент достаточно непростой. Но главный треугольник — это Саудовская Аравия, Россия, США, три страны с максимальным объёмом добычи и ключевые игроки на рынке. У каждого есть свои плюсы и свои минусы, и борьба за рынок находится в самом разгаре. За рынок, который находится в достаточно тяжелом состоянии с точки зрения спроса.
«В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ МЫ ВСЁ-ТАКИ ЖДЁМ НЕКОТОРОГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ РЫНКА»
— Кроме нефти, есть и газ, с которым тоже не все ладно. Что с многострадальным «Северным потоком-2» происходит? Достроим его, или нет?
— Происходит фаза подготовки к его достройке. Здесь нужно понимать масштаб сложностей, с которыми мы столкнулись. В декабре прошлого года были введены санкции, которые убрали из проекта ключевого подрядчика. Я часто слышу истории о том, почему мы такие дураки, почему в Газпроме сидят такие дураки, что не предусмотрели возможности таких санкций и не подготовили свой трубоукладчик. Это вопрос тоже достаточно непростой. Почему? Потому что, если бы Газпром потратил деньги и накупил бы трубоукладчиков, и никаких санкций не последовало бы, то те же самые люди стали не менее критично высказываться на тему: а зачем это было нужно делать, ведь дешевле и проще было арендовать услуги тех же швейцарцев, и эти трубоукладчики после окончания строительства особо-то будут не нужны. «Академик Черский» вообще для других работ был изначально куплен. Он был куплен для шельфовых работ Сахалина, но технически он имеет возможность работать как трубоукладчик. Его переоснастили под это дело. В декабре [2019] осознали, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, начали сами заниматься проектом и спасать его. Весной «Академик Черский» был перегнан с Сахалина в Балтийское море, останавливался в Сингапуре, прошел технический апгрейд. Достоверной информации о том, в каком состоянии он находится, нет, Газпром засекретил эту историю, и это естественно хотя бы потому, что любая информация станет поводом для новых санкций. Они и без повода налагаются, а с поводом будет ещё веселее. Но, зная о том, что он проходил ремонты и в Сингапуре и в Германии, можно предположить, что нужное оборудование не является каким-то уникальным, его не надо было разрабатывать, оно было, и оно было приобретено и установлено на него. В октябре проходили некие секретные испытания. Что делал «Академик Черский» сказать сложно, но он находился в море и какие-то телодвижения совершал. Нужна 48-дюймовая труба в проекте, но это не задача за два дня слетать на Марс. Я думаю, что основные технологические проблемы и задачи там решены. На той же барже «Фортуна» точно есть оборудование, которое эту трубу может укладывать, но оно работало на мелководье и скорее всего, будет использовано как судно, которое в паре с «Академиком Черским» работает. Я предполагаю, что оно будет использовано для того, чтобы укладывать более длинную трубу и сваривать её.
Сейчас много всяких заявлений звучит на тему, когда именно будет завершено строительство. Я бы не стал утверждать, что это произойдёт в ближайший месяц. Зима — не лучшее время для подобных экспериментов. Мой прогноз, что до конца следующего, 2021 года мы этот проект сможем завершить, несмотря на санкции и технические проблемы. Сейчас мы видим по трекинговым сайтам, что и «Академик Черский» и баржа «Фортуна» находятся в зоне достройки этих труб, но не надо каждый день пытаться делать из их работы какие-то «жареные» новости. Мы и так весь 2020 по этой части провели в некой синусоиде. Была масса позитивных новостей, масса негативных новостей от которых обывателя бросало то в жар, то в холод. То он читал, что достроят чуть ли не завтра, то он читал, что никогда не достроят. И вот он в конце года оказался в некой растерянности. Чтобы выйти из этой растерянности, я хочу сказать, что технически у нас есть все возможности этот проект закончить, но всё-таки процесс этот для наших судов новый, сложный, имеющий свои нюансы, поэтому не надо ждать каких-то стахановских темпов к «красным» датам, время ещё есть. Поэтому моя оценка — конец 2021 года.
— Пока «Северный поток-2» и «Южный поток» не заработают в полную силу, мы продолжим в значительной мере зависеть от украинского транзита. В декабре 2019 года мы подписали пакет соглашений по продолжению прокачки газа через Украину, в том числе контракт на пять лет. В первом полугодии 2020-го этот транзит снизился на 45%, сейчас активно растёт. В 2021 году в реальном выражении украинский транзит претерпит какие-то изменения?
— Да, пока не достроим «Северный поток-2», и пока не заработает на полную мощность новый южный маршрут, а там тоже сложности возникают, скорее политического, нежели технического свойства (и Болгария никак не может достроить свою часть маршрута, и Сербия до сих пор не завершила свой участок), транзитные объёмы через Украину мы должны сохранить, а дополнительные объёмы можем докупать. Конечно, изначально был план всё это завершить уже в 2020 году, и так, собственно, контракт был составлен пятилетний. На двадцатый год приходился максимальный объём выборки, но вмешалась политика и год мы из-за санкций фактически потеряли. Не только из-за санкций. Как я уже сказал, из-за политического давления. Например, в случае с Болгарией был тендер на достройку трубы, и Болгария выбрала компанию, не имеющую особого опыта, мотивировав это лучшими финансовыми условиями. Хотя было более выгодное предложение с точки зрения опыта, технологий, технических решений, наличия труб, и так далее. В общем, влияние политики мы видим и здесь, с этой стороны. Поэтому украинский транзит пока остаётся. И на 2021 год остаётся. У нас есть пятилетний контракт, и в течение пяти лет нам с Украиной взаимодействовать. Ну, а дальше идея заключается в том, чтобы украинский маршрут стал резервным, который используется в случае каких-то пиковых спросов, дополнительного спроса на газ. В следующем году мы всё-таки ждём некоторого восстановления рынка, и это уже видно по осени.
А вообще по газу посложнее ситуация. Почему? Потому, что пандемия не так сильно бьёт по газу, как по нефти, хотя бы потому, что газ не так активно используется в транспорте, как нефть, где авиация, например, сразу 8% потребления нефти сократила на рынке, но там другие были факторы. Все в Европе ждали газовой войны в прошлом году с Украиной и закачивали газ в хранилища, а войны в итоге не случилось. Очень тёплая зима была в прошлом году в Европе. Ну и конкуренция с СПГ тоже сказалась. Поэтому цены тоже рухнули. Но мы ждём восстановления рынка, восстановления спроса на российский газ, который, конечно, тоже просел по весне, по лету, но осенью мы уже видим восстановление, видим сокращение поставок СПГ в Европу. То есть здесь, определённые позитивные моменты есть.
По Украине мой прогноз такой: транзит в следующем году будет, он будет более высоким, чем в 2020 году, но 2021-й — это всё-таки завершающий год строительства наших основных альтернативных транзитных маршрутов, и с 2022 года начнётся процесс резкого сокращения поставок через Украину.
«ЭТО ПРОБЛЕМА ДЛЯ ГОСУДАРСТВА»
— А с Белоруссией как сейчас обстоят дела? Мы ведь весь год с Александром Григорьевичем ссорились — то из-за грязной нефти, то из-за налогового маневра, то из-за цен. И протесты там не утихают вот уже полгода. По вашему, чего России ждать в 2021 году от Белоруссии и, в частности, Лукашенко в углеводородной сфере?
— Действительно, Белоруссия тоже такой долгоиграющий сюжет. Начался 2020-й с серьёзного конфликта, в ходе которого Путину удалось навязать выгодные нам условия, но это привело к тому, что Лукашенко окончательно обозлился и всю избирательную кампанию провёл под лозунгом «Русские нас не сломают, мы очень гордые и самостийные». Всё это сопровождалось разными фокусами, типа заявлений об отказе от российской нефти, демонстративных закупок американской нефти, визита влиятельных американских политиков в Минск, и так далее. Всё это мы наблюдали весной и летом, а дальше прошли выборы, и после выборов в Белоруссии началась другая жизнь. Лукашенко резко понял, что в сложившейся политической ситуации только Путин его и может спасти. И тут уже очень серьёзный вопрос к нам возникает: если Лукашенко всю первую половину 2020 года провёл под явными антироссийскими лозунгами, вёл абсолютно антироссийскую кампанию, заявлял, что не нужна ему российская нефть, что он от всего откажется, — в чём логика его активной поддержки с нашей стороны в конце 2020-го года?! Да, понятно, что нас не очень устраивает там государственный переворот и приход к власти какого-нибудь проевропейского политика, но проблема-то заключается в том, что Лукашенко как был, так и остался хитрецом в его понимании, который пытается усидеть на двух стульях. В этом плане совершенно ясно, что никаким стратегическим союзником нам он не является.
В этом плане ярким, на мой взгляд, примером, может служить следующий эпизод. После того, как мы его фактически спасли, то стали задумываться, а что за это всё-таки можно получить в экономическом плане. Возникла идея, что Лукашенко перенаправит транзит из прибалтийских портов в порты Ленинградской области. И он сначала говорил, что, конечно, это сделает, но потом он стал рассказывать, что это не очень выгодно и России бы как-то надо доплатить за всю эту историю. Ну и никакого разворота мы не видим. Потом он стал клянчить какие-то загадочные месторождения в России. И хотя эту историю как-то потихонечку спустили на тормозах, поскольку она, мягко говоря, полубредовая, тем не менее, важна сама суть проблемы: вместо того, чтобы разворачивать поставки в порты Ленинградской области, Лукашенко просит продать ему месторождение в России. Тогда какая наша выгода во всей этой поддержке? Экономической выгоды никакой. Мы опять продолжаем спонсировать и субсидировать режим Лукашенко, а политически человек неоднократно доказывал, что это такой союзник, который в любой момент плюнет тебе в спину. Так что тут тоже вопросов пока достаточно много.
— А что у нас с противоположным, азиатским направлением, в частности, с газопроводом «Сила Сибири»?
— О «Силе Сибири» тоже много всяких слухов и домыслов, но прогресс заключается в том, что газопровод уже работает. Он был запущен в конце 2019 года, и соответственно 2020-й был первым, можно сказать, разгоночным годом функционирования этой системы, потому что согласно контракту мы не сразу выходим на 38 миллиардов годовой прокачки, а первый год — 5 миллиардов и у Китая есть двадцатипроцентная опция — «бери или плати». Соответственно, он может на 20% сократить потребление. В этой связи можно уже сейчас сказать, что контракт будет выполнен. Поначалу Китай не выбирал эти объёмы: опять же пандемия, как известно, началась в Китае, и экономический был провал. Но постепенно китайская экономика возвращается к росту, соответственно возвращается спрос на газ, и никуда не делись проблемы Китая в энергетике, чрезмерная зависимость от угля, и так далее. А вообще про этот газопровод я в 2020 году много весёлых историй читал. Вот недавно было написано, что «Сила Сибири» вынуждена жестко конкурировать с СПГ, и она проигрывает эту конкуренцию. Так в том то и дело, что «Сила Сибири» привела газ в центральные районы Китая, в район Пекина, куда поставлять СПГ абсолютно нет никакого смысла. Смысл «Силы Сибири» и был как раз в том, что газ пришел в то место Китая, где он нужен и где нет особых конкурентов.
У нас весь год, опять же, обсуждали, в каком состоянии находится Чаяндинское месторождение, — основная ресурсная база «Силы Сибири». Там определённые сложности возникают, но они прогнозировались, потому что это сложное комплексное нефтегазовое месторождение, там достаточно сложный жирный газ, который нуждается в сепарации. Всё это было предсказуемо. Да, это сложный проект, сложное добычное месторождение, транзитный маршрут не простой, естественно первый год работы не обошелся без каких-то шероховатостей. Кроме того, год же был ковидный, это тоже сказалось на отрасли, потому что ковид был на многих промыслах, карантины были. То есть, ковид не обошел отрасль не только в плане цен и спроса, но и в плане организации работы. Чаянда тоже исключением не стала. Тем не менее, проект функционирует, работает, задачу по году газовую он выполняет. Дальше идёт подключение Ковыкты. Главное, что мы вышли на китайский рынок с трубопроводным газом и будем за этот рынок по-прежнему бороться.
— А с СПГ как у нас процесс идёт?
— С СПГ процесс идёт не так плохо с точки зрения реализации планов. Основные проекты, конечно, чуть-чуть передвинуты, я имею в виду сроки, но «Ямал-СПГ» функционирует без каких-то проблем и сокращения объёмов, «Арктик-СПГ-2» — фактически сформирована структура акционеров, в проекте появились японские участники. Сдвижка сроков там есть, но готовность уже приближается к 50 процентам. Так что с точки зрения производства всё неплохо, а вот с точки зрения очень важного вопроса, а зачем мы всё это делаем, всё не так хорошо. Почему? Потому что 2020 год показал то, что давно было очевидно нам — что СПГ с Ямала придёт, прежде всего, на европейский рынок. Идея же была в том, чтобы при помощи СПГ выйти на китайский рынок, причём именно на восточное побережье Китая, куда наш трубопроводный газ не дотягивается. Привести СПГ в те районы Китая, где нет нашего трубопроводного газа, ну и в другие страны Азии, и это логично. Но в итоге 2020 годы показал, что этот газ оказался в Европе, это связано с обвалом цен в Азии. В общем, его стало выгоднее продавать в Европе, и в этом плане российский СПГ стал полноценным конкурентом трубопроводному газу в Европейском Союзе. А это проблема для государства. Почему? Потому, что с СПГ не платится тридцатипроцентная экспортная пошлина, СПГ-заводы получили у нас удивительные налоговые условия, и по «Арктик-СПГ-2» они тоже согласованы. Там не платится НДПИ. То есть в этом плане государство не зарабатывает на ямальском СПГ, и тогда возникает вопрос, а зачем государство организовало самому себе головную боль? Наш СПГ теперь вытесняет наш же трубопроводный газ с европейского рынка, сбивает там цены. Этот вопрос встал в полный рост, но пока на него ответа нет. Наоборот, государство делает вид, что всё хорошо. Там сейчас принимается СПГ-Стратегия, а компания «Роснефть» говорит уже про то, что готова построить ещё два СПГ завода в рамках проекта «Восток-Oil».
— Власти Сирии выдали лицензии двум российским компаниям «Меркурий» и «Велада» на разведку, разработку и добычу нефти на своей территории. Одна из компаний, как сообщали в Дамаске, будет отвечать за месторождения на северо-востоке, где действуют курдские неправительственные формирования, тесно работающие с США. Эксперты говорят, что, привлекая к нефтяному сектору Россию, Дамаск хочет втянуть ее в конфронтацию с Вашингтоном. Зачем нам всё это, есть экономическая целесообразность и выгода?
— Это не простой вопрос. С одной стороны, я всегда был жестким противником чрезмерного увлечения инвестициями за рубеж. Я считаю, что у нас достаточная сырьевая база и российское государство должно думать о том, как стимулировать инвестиции у себя в стране. Это претензии не к нефтяным компаниям, а к регуляторам. Если государство не создаёт компаниям нормальные условия для инвестиций у себя на Родине, если оказывается, что инвестировать в условный Ирак выгоднее, чем в российские проекты, то это серьёзный вопрос. Значит, регулятор не выполняет свои функции. Компании ищут там, где заработать можно, а государство должно думать о том, как сделать, чтобы они инвестировали в российские проекты, потому что это и рабочие места, и налоги, и многое другое.
С другой стороны, случай с Сирией, он особый. Почему? Потому что мы же понимаем, что там были политические интересы, и мы вынуждены были в эту военную кампанию влезать, и мы, естественно, несём серьёзные финансово-экономические затраты. Это тоже ясно. Поэтому добыча в Сирии — это не процесс добровольных инвестиций. Тут речь про другое. Тут попытка хоть какие-то деньги вернуть за счёт участия в разработке сирийских месторождений. Понятно, что это история достаточно камерная, там большой добычи нет. Но идея именно в этом: раз уж ввязались в эту историю, нет ли там возможности хоть какую-то денежку заработать? Я сильно сомневаюсь, что мы сможем там обеспечить какие-то большие заработки. И месторождения маленькие, и логистика там будет трудная, но, может быть, хоть какая-то копеечка в плане компенсации военных затрат на военную кампанию появится. Соединённые Штаты, кстати, действуют именно таким образом. Если они влезают в какой-то военный конфликт, то тоже сразу думают, а как здесь денежек заработать. Трамп в 2020-м году откровенно сказал: «Я всегда говорю, зашел в страну — смотри, где нефть». Хорошая фраза, почему не взять её на вооружение, раз уж мы в политические истории в регионе ввязались.