«Каждую неделю хожу в свою сгоревшую хату, посижу, поплачу». 88-летняя пенсионерка осталась без дома после украинских бомбардировок. Репортаж
Она могла бы вести тихую жизнь пожилого человека с окраины Донецка: растить правнуков, неспешно копаться в огороде, слушать (именно так) телевизор.
Но, по воле злого рока (и Украины), её жизнь стала адом – она живёт в руинах чужого дома и прячется от обстрелов в углу старого дивана, укрывшись подушкой с дырками. Разрушенные потолки, голые треснувшие стены, холодильник с отвалившейся дверкой, туалет на улице, маленькая лампа, тускло освещающая неприветливый тёмный коридор – Валентина Павловна слепа, и не может в деталях рассмотреть окружающую её обстановку.
Вместе с волонтёром Андреем Лысенко мы приехали на западную окраину Донецка. Посёлок Трудовские вновь не выходит из военных сводок, стреляют здесь каждый день, чаще всего, рано утром и с наступлением темноты.
— А теперь вот повадились каждый день в два часа дня стрелять, как два на часах, так и бьют, - говорит нам Ирина, местная жительница, которая водит нас по домам самых нуждающихся людей.
Впрочем, не нуждающихся в посёлке нет – война пришла в каждую здешнюю семью, убив и ранив родных, развалив семьи и дома, лишив имущества. Поэтому нуждаются тут все – просто кто-то находит в себе смелость заявить об этом вслух, кто-то нет, молча переживая тяготы и лишения.
Мы идём по утопающей в зелени улице Энергетической. Не будучи местными жителями, разобраться, где тут и что сложно: вместо асфальтированных дорог, как на других улицах посёлка, здесь тропинки, спрятавшиеся в зарослях высокой травы, кустарника и деревьев.
— Тётя Валя, вы теперь тут живёте? Здравствуйте! Уже год вас не видела! - Ирина замечает стоящую у ворот одного из домов старушку.
Над поржавевшей калиткой, иссеченной осколками снарядов, видна голова в зелёном платке. Издали кажется, что старушка внимательно всматривается в нас. Но нет. Скорее – вслушивается, пытаясь на слух определить, кто же это к ней пришёл и зачем. У 88-летней Валентины Павловны вторая группа инвалидности, она не видит с детства. В течение жизни ей пытались делать операции, лечить, но, увы - это не дало результата. Она едва различает какие-то контуры и пятна вместо фигур людей, ходит, прокладывая себе дорогу палочкой.
Валентина Павловна хорошо помнит ту войну, а когда началась эта, вместе с семьёй долгими неделями скрывалась в бомбоубежищах, когда украинская армия день и ночь обстреливала Трудовские из РСЗО и артиллерии, когда уничтожались дома, а мирные жители гибли, не успевая добежать до укрытия.
— Валерик сначала в один подвал нас повёз, потом в другой, на другой шахте. А потом говорит: «Так, хватит, мама, уезжаем в Россию». У него тогда была машина, он схватил нас всех в охапку, и отвёз в Белгород, к моей двоюродной сестре, - рассказывает она.
Валерик – так ласково старушка называет своего сына. Некоторое время семья прожила в российском Белгороде. Почему уехали, Валентина Павловна точно объяснить не может. Говорит лишь только: «А это невестки захотели. Говорят: «Мам, будем умирать, но на своей родине!». Я их до сих пор ругаю. Зачем они меня сюда притянули, меня же не выгнали».
— А их выгнали? - уточняю я.
Валентина Павловна, похоже, не хочет отвечать на этот вопрос, и только невнятно машет рукой куда-то в сторону. Соседка Ольга, с которой нам довелось поговорить после, рассказывает, что родственники «указали семье на калитку». Семью Валентины Павловны мы не застали, поэтому уточнять, что же произошло в Белгороде, не стали. Да и не важно это уже, это – прошлое. А по возвращению в Донецк, Валентину Павловну ждало большое горе, которое она переживает до сих пор.
— Только мы приехали, как на следующий день наш дом сгорел, - начинает плакать старушка. – Прямо как поробыв кто (на украинском языке «поробыв» означает «наколдовал» - Л.Р.). Вот сегодня приехали, а на завтра дома нет! Теперь каждую неделю хожу в свою хату сгоревшую, посижу там, поплачу, да и вертаюсь сюда. Только вчера вот была, дети отвели меня.
В один день Валентина Павловна лишилась всего имущества, нажитого за долгие годы жизни, и крыши над головой…
Она приглашает зайти нас в свой новый чужой дом. У входа справа в специальном отсеке лежит уголь. Отмечаю про себя, что, наверное, зимой это удобно – не надо регулярно выходить во двор и набирать уголь в снег и мороз. Но дышать угольной пылью летом…
— Уголь мне привозят, - говорит Валентина Павловна. Мы идём очень медленно, она опирается рукой о стену тёмного коридора, прокладывая себе путь палочкой.
— Плачу за две тонны 800 рублей, - продолжает старушка. – А у меня муж на шахте Челюскинцев 36 лет проработал! Миша очень хороший был! Умер ещё до войны, 72 года ему было. Знакомые как сойдутся, всё говорят: «Вот был бы Миша жив, он бы добился, ходил бы везде, ты бы так не жила». А я что сама теперь могу?
Дом поврежден войной – пластиковое окно разбито, в ванной комнате на полу остатки осыпавшегося потолка, голые стены, разбитая стиральная машинка. Потолки нарушены во всём жилище, то и дело, то здесь, то там, видны проплешины из дранки. Такая же обстановка в комнатах.
— Когда у нас дом сгорел, хозяйка этой квартиры, Жанна – она воспитательницей в детском саду работала, сказала моему Валерику: «Пусть бабушка Валя живёт, сколько нужно».
— А сама Жанна где? – уточняю я.
— А сама она живёт на Петровке, у неё вроде там квартира какая-то. Но сюда она меня пустила и разрешила пожить. А Валерик снял одну комнату неподалёку отсюда.
Когда старушка пришла в этот дом, здесь были только голые стены. Соседи снесли ей всё, что есть в комнате сейчас – старый телевизор, холодильник, диван, подушки, сервант.
— Мне даже платье дали! – говорит она. – У меня ведь совсем ничего не осталось, всё сгорело дотла… Холодильник гудит, правда, как трактор, но ничего, хоть такой есть. А у меня дома было два холодильника – один совсем новый, а один старый. Ну а сейчас вот такой.
Валентина Павловна показывает рукой в сторону старого «Донбасса», отваливающаяся дверца которого подпёрта палкой с намотанными для крепости тряпками.
По телевизору идёт всего одна программа, но бабушка рада и этому – хоть что-то, лучше, чем ничего. Телевизор она, правда, не смотрит, а слушает.
— Печка вот только сильно дымит. Всю зиму в дыму я просидела! Топлю на кухне, а дым в комнату идёт.
— Долго вы здесь уже живёте?
— В сентябре вот год будет.
— Бабушка Валя, вы же ничего не видите. Как вы есть себе готовите?
— А невестки ко мне приходят, еду приносят или у меня готовят. Регулярно приходят, они же тут рядом живут. Я голодная не бываю.
Валентина Павловна одета в чистое платье, передник, косынку. Она не выглядит худой, значит, родственники за ней действительно присматривают и ухаживают.
Я замечаю, что в квартире нет туалета.
— Бабушка Валя, ну простите, пожалуйста, за нескромный вопрос, а где у вас туалет?
— Дык на улице, миленькая моя. Туда и хожу – на улицу.
— И зимой?
— Ну а как ещё?
Должно быть, это душераздирающее зрелище. Нужником на улице никого не удивить, такое явление до сих пор есть и в России, и на Украине. Но одно дело, когда им пользуются относительно здоровые люди, и совсем другое – когда незрячая старушка, прокладывающая себе дорогу палочкой, под свист пуль и разрывы снарядов. Самое ужасное в этой истории то, что этот дом – единственная крыша над головой для Валентины Павловны. Не было бы его, куда бы она пошла?
— Бабушка Валя, а комнату в общежитии вам предлагали? Вы обращались за этим куда-нибудь?
— Насчёт хаты сын меня везде водил, говорят: «Живите, пока живёте тут. Мы вам комнату дадим, когда подойдёт очередь». Я вот только сегодня Валерику говорила: «Что будем делать?». Он говорит: «Мама, тебе же сказали. Что туда ходить без толку? Живи пока тут». Я и живу. Но всё равно, опасаюсь, вдруг попросят уйти отсюда? Ведь это-то чужое. Вдруг хозяйка, Жанна, сюда вернётся? И куда я тогда пойду?
— А сам сын ваш где? Почему к себе не заберёт вас? – задаю я вопрос, который уже некоторое время мучает меня.
— Ой, миленькая моя! Так куда же ему забирать? Он сам снял однокомнатную квартиру рядом здесь, и живут там вшестером!
— Шесть человек в одной комнате?
— Ну да! Куда же ему ещё меня туда брать? Он приходит ко мне каждый день почти, невестки приходят. Я на них не обижаюсь, дети у меня хорошие. Им самим трудно очень. Валерик сам небогатый, устроился вот на работу, а там не заплатили, обманули. Снова устроился – снова не заплатили. Очень тяжело сейчас с работой. Невестка в пекарне работает, булочки мне приносит мягкие каждый день. Я на них не обижаюсь, они помогают мне, как могут.
Страшная правда, без прикрас, о жизни нынешнего Донбасса: работы мало, работодатели, пользуясь стремлением людей заработать хоть какую-то копейку, нанимают их на работу, после, использовав их труд, кидают. К счастью, так не везде, есть и честные люди, исправно оплачивающие работу наёмного персонала. Но есть и мошенники. Мизерные зарплаты, которые могут и не выплатить, высокие цены, разбитые дома, которые крайне медленно восстанавливают (или не восстанавливают вовсе), и постоянные обстрелы, которым не видно конца.
— А если бы вот прямо завтра вам дали комнату в общежитии, вы бы туда пошли?
— Не знаю, миленькая. Если бы всем нам дали, может быть. А так кто там за мной ухаживать будет, кормить, стирать? Я же беспомощная… Да и смолоду я здесь живу, как только замуж вышла, так и живу. Не знаю.
Соседка Ольга, с которой я говорила о судьбе Валентины Павловны, говорит, что неподалёку есть дом, в одной половине которого живёт хорошая семья, а вторая половина пустует. «Там и огород большой есть, можно трактор было бы нанять, вспахать, и что-то садить. И соседи хорошие. Сделали бы ремонт и жили там, так это бы ваше уже было! Но нужно ходить, оббивать пороги в кабинетах, просить, добиваться, а это всё очень долго, тяжело, нервно», - говорит она.
Возможно, это могло бы стать светом в конце тоннеля для этой семьи. Но для этого им придётся затратить неимоверное количество сил – нынешняя донецкая бюрократия куда как суровее и непробиваемее даже бывшей украинской. И чего-то «добиться» от неё – задача трудновыполнимая.
Вдали слышится мощный «бах» - увы, естественный звуковой фон нынешней жизни посёлка.
— Бабушка Валя, а от обстрелов вы где прячетесь?
— Да вот тут, миленькая, и сижу. Забьюсь в уголок дивана, накроюсь подушкой, перекрещусь обязательно, и сижу. А куда мне бежать? И зачем? Вот Валерик мне говорит: «Мама, живи тут сколько нужно». И Жанна, хозяйка, тоже так говорит мне. А что жить, миленькая? Что жить?
В её голосе тоска и безысходность. Война превратила жизнь донецких стариков в ад. Обстрелами уничтожаются их дома и имущество, нажитое в течение долгой жизни. Они отчётливо понимают, что уже ничего нового себе не приобретут. Они зависимы от детей (и благо, когда дети о них заботятся, а не бросают самих, уезжая в лучшую жизнь), соседей, неравнодушных людей и равнодушного государства. Они живут в полуразрушенных чужих домах и плачут на руинах своих. Они были детьми той, прошедшей, войны. Спустя 70 лет они стали беспомощными «детьми» новой войны.
