Почему России не удаётся решить основные экологические проблемы
Подводя итоги 2021 г., глава Росприроднадзора Светлана Радионова признала, что ситуация c флорой и фауной нынче нервная. Несмотря на мусорную реформу, растёт число свалок. На спасение крупнейших российских рек тратятся сотни миллиардов, но свежие замеры Дона показывают всплеск загрязнённости.
Каждый россиянин ежегодно слышит о том, как в Сибири горят миллионы гектаров леса, а власти объясняют, почему их не нужно тушить. Правда, теперь в России 815 млн га леса (20% растущего на Земле), а в 1998 г. было 852 млн га (22%). При доле в мировом ВВП в 1, 5% Россия производит 4, 6% всех выбросов углерода, угрожающего апокалиптическим изменением климата. А ведь четыре года назад в стране завершился Год экологии, и наши чиновники уверяли, что разрулили все основные конфликты с природой.
Слово и дело.
Знакомая читателям «АН» реприза: в 2016 г. президент Владимир Путин предложил провести Год экологии – вслед за Годом кино и Годом литературы. Подчинённые взяли под козырёк: создали оргкомитет и провели… 33 тыс. мероприятий, в которых приняли участие около 22 млн человек. Как писали в бравурных отчётах, состоялись всероссийские и региональные конференции и совещания, экологические конкурсы среди школьников, фестивали и слёты, фотовыставки и волонтёрские акции. В общем «удалось привлечь внимание общества к проблемам охраны окружающей среды». Создали план по сохранению Волги и план развития экотуризма, а на мероприятия по борьбе с пандемией сибирского шелкопряда было выделено в общей сложности почти 13, 5 млрд рублей.
Неудивительно, что специалистов-экологов со стороны практически не звали участвовать в спасении российской природы. Как отметил, член-корреспондент РАН Виктор Данилов-Данильян, в органах государственной власти практически нет спецов, которые есть в общественных движениях России: «Они могли бы эффективно работать в законодательной и исполнительной ветвях власти. Однако их туда не пускают. Они там не нужны».
Впрочем, нельзя сказать, что вся деятельность природоохранного блока была имитационной. Есть и грамотные законы, и конкретные достижения. Но в чиновничьих метаниях нет системы, и достижения быстро смываются в унитаз. Сибирский шелкопряд, если на него не тратить 13, 5 млрд, может угробить 1 млн га хвойных лесов. А у нас в год сгорает 15 млн гектаров.
В Год экологии площадь лесовосстановления впервые за долгое время превысила площадь вырубки. Согласно проекту бюджета РФ на 2018–2020 гг., власти увеличили бюджет на мусорные дела до 5, 1 млрд рублей на три года. Чтобы спасти Волгу, запланировали модернизацию и строительство очистных сооружений не менее чем на 200 предприятиях в 17 регионах. Создали наконец отдельную программу по Байкалу, три особо охраняемые природные территории (ООПТ) федерального значения, а в 13 регионах России были созданы 24 ООПТ местного уровня. И разумеется, ужесточили уголовную ответственность за жестокое обращение с животными.
Однако недолго длилась эйфория. В Госдуме и Совете Федерации уже несколько лет обсуждается главный ужас экологов – мощный пакет поправок в Закон «Об особо охраняемых природных территориях». Если их примут, то правительство РФ сможет «отрезать» от ООПТ любую территорию для вырубки леса или добычи ресурсов. Что втихую практикуется уже давно. По подсчётам «Гринпис», с 1998 по 2013 г. ряд крупных и несколько региональных компаний получили для разведки и добычи ресурсов в общей сложности 1, 67 млн га заповедных территорий.
В мае 2021 г. в Красноярском крае чиновники отдали 39 тыс. га заповедника «Тунгусский» под охоту, разрешив добычу лося, дикого оленя и медведя. Ещё более 35 тыс. га, как следует из указа губернатора края, вдруг стали числиться общедоступными охотничьими угодьями. И это не блажь чиновника, забывшего, где заканчиваются его полномочия. Это нарастающая уверенность, что Россия принадлежит не её гражданам, а бюрократии.
Велика Россия, но основы хозяйствования в ней таковы, что для охоты и добычи ресурсов всё меньше легальных мест – приходится лезть в заповедники. В новом Кодексе об административных правонарушениях общественные инспекторы лишились контрольно-инспекционных полномочий. Разграничили функции охотнадзора и рыбнадзора. Отныне егерь не может вмешиваться, если браконьеры глушат рыбку динамитом, а рыбинспектор не вправе помешать компании охотников отстреливать медвежат. Региональный госинспектор не может сунуться в федеральный заказник, а сотрудник заповедника никто за сто метров от его границ. Число инспекторов природоохранных служб сократили в разы. Зато оставшимся бойцам надо исписать огромное число бумаг, чтобы оформить правонарушение. Ни штрафных, ни поисковых премиальных им теперь не положено при весьма скромной зарплате.
Много лет блокируется включение в Красную книгу байкальской нерпы, которая стала объектом варварской охоты. В популяции млекопитающего, близкого по интеллекту к человеку, убивают обычно детёнышей, поскольку их мясо не так сильно пахнет рыбой. Катастрофически сокращается таймырская популяция дикого северного оленя, но в правительстве как будто не слышат призывов взять вид под охрану: ведь осталось же ещё более 300 тыс. особей. Ничего, что ещё недавно их было 1, 5 миллиона!
По данным Всемирного фонда дикой природы, браконьерская добыча животных по всей России во много раз превышает легальную. Например, на Алтае нелегально добывается 75% шкур медведя, выдры и лисы, рогов северного оленя и сибирского горного козла. В Красноярском крае браконьеры бьют соболя в 10 раз больше официальной квоты. Добыча кабарги с её мускусной железой оценивается в 9 тыс. голов и превышает разрешённую в 42 раза! И это не оценки «с потолка», которыми часто пользуются государственные чиновники. Это анализ нелегального рынка, которым почему-то брезгуют правоохранительные органы. Например, легальный промысел нерпы невелик, но в Анадыре открылась линия, способная обрабатывать 60 тыс. шкур нерпы ежегодно. Откуда она берёт сырьё?
Говоря о браконьерах, всё же не нужно видеть в Минприроды их пособника. В министерстве дуют различные ветры и работают люди с непохожей мотивацией. Кто-то же пробивает появление новых заповедников и исследовательских программ. Светлана Радионова говорит, что большая проблема – утвердить единые методики расчёта ущерба и создать систему своевременного оповещения об авариях: «После 3–4 дней уже сложно подсчитать вред. В первом квартале 2022 года планируем решить эту задачу». 146-миллиардный штраф «Норникелю» за разлив дизельного топлива в Норильске в мае 2020 г. – это важный пример того, что экологическое законодательство может работать в нашей стране. Правда, совсем нет прецедентов, чтобы на сопоставимые суммы оштрафовали государственную компанию или министерство.
Тем более штрафы сами по себе не решают проблемы. По данным Минэнерго, в 2020 г. 91% аварий, связанных с разливами нефти, произошли из-за коррозии труб. В России в целом критический износ основных фондов: это касается и заводов, и электростанций, и курсирующих по Волге теплоходов. Легко сказать, что государство должно предпринять практические шаги. А какие? Закрыть три четверти оборонных заводов с увольнением сотен тысяч работников, потому что они загрязняют природу? Или разом снести и заново отстроить полстраны? Глядя, как богатая Москва пытается расселять хрущёвки, такого не представит себе самый светлый оптимист. А среди чиновников обычно – прагматики и реалисты.
Леса наши тяжкие.
Экологические проблемы в России накапливались с советских времён. Весной 1993 г. эколог Алексей Яблоков представил карту самых загрязнённых мест России с комментариями. При Союзе граждане никогда не видели полной картины, потому что понятие военной тайны распространялось на объекты ядерной энергетики или места захоронения радиоактивных отходов. В итоге многие знали про Аральское море, но даже не слышали про Томск-7 и Красноярск-26. Народ думал, что ядерное оружие испытывают только в Семипалатинске и на Новой земле. А оказалось, что в России 93 точки подземных ядерных взрывов (всего по СССР – 117).
Кто мог подумать, что Северная Двина, текущая по территории малозаселённой Архангельской области, – одна из самых опасных рек в России, так как в ней многократно превышен уровень диоксинов? Если пить такую воду, как поморы привыкли, возрастает риск родить уродов. Полусекретный Нижний Тагил официально признали зоной экологического неблагополучия. Шахтёрский Прокопьевск по всем нормам нужно было закрывать.
Яблоков вспоминал: «В 1993–1996 годах мы рассмотрели (и наметили пути решения!) практически всех крупных экологических проблем России. Под моим влиянием было создано главное управление по экологии Минобороны. Тогда же – по моей инициативе – Ельцин дал команду и начали выпускать государственные доклады о состоянии окружающей природной среды и санитарно-эпидемиологическом благополучии. Всё это было прорывом».
Эколог объяснял, что сформировать очень хорошее законодательство удалось потому, что в конце перестройки во власть пришли думающие о будущем люди. «Но начиная с 1995 года я всё чаще и чаще стал замечать в Кремле рыбьи глаза. Лавинообразно процесс пошёл с 2000 года, когда в апреле ликвидировали Госкомэкологию, в мае – экологическую милицию. Тогда же курс экологии изымают из числа школьной программы, и Генпрокуратура начинает проверку всех экологических организаций».
По данным Яблокова, к 2011 г. 53% городского населения проживало в городах с «высоким» и «очень высоким» уровнем загрязнения атмосферы. В Москве дополнительная смертность от загрязнения воздуха составляет около 5 тыс. человек в год – это вдвое больше, чем смертность от автотранспорта. Численность осетровых за последние 25 лет в Волго-Каспийском бассейне сократилась в 8–10 раз, а в Енисее из 29 видов рыб исчезли 11.
Цена «антиэкологического» развития России выше, чем рост экономики: ежегодный ущерб, по данным Минприроды, составляет около 4–6% ВВП. «Логика деэкологизации говорит нам, что экология – удел богатых стран, когда Россия станет богатой – тогда мы и займёмся экологией, а пока для роста богатства нам нужно максимально широко использовать её природные ресурсы, а экологические ограничения снять», – пояснял учёный, скончавшийся 10 января 2017 г. – едва стартовал Год экологии.
Население в большинстве поверило, что сейчас-то государство всерьёз возьмётся за спасение природы. Однако, по официальной статистике, лесные пожары лета 2019 г. «съели» 15, 7 млн гектаров. Это в 60 с лишним раз превышает территорию Москвы, но далеко не рекорд: в 2012-м сгорело 18, 2 млн га, а в 2018 г. – 15, 4 млн гектаров. Почему же лесные пожары стали главной темой именно в 2019-м? Оказалось, в том году не повезло с ветрами: смог на две недели затянул сибирские мегаполисы и вылился в медийный скандал. В 2018 г. тоже ярко горели леса в 800 км от Красноярска, но ветер уносил дым в сторону Якутии.
Ответственные лица по традиции уверяют, что лес горит в так называемых «зонах контроля». А пожары в них, согласно приказу Минприроды, тушить не обязательно, ибо страшно далеки они от мест проживания людей. А ещё затраты на тушение огня превысят ущерб от его последствий. Приказ вышел в 2015 г., но власти давно освоились и закатали в «зоны контроля» кучу территорий, где люди как раз живут или работают. На бумаге процесс охраны лесов строго регламентирован, создаются всевозможные комиссии. Но по факту за противопожарную безопасность отвечает арендатор леса, которому проще на крайняк заплатить небольшой штраф, чем нанимать команды огнеборцев.
По словам Петра Цветкова из Института леса Красноярского научного центра СО РАН, зоны контроля охватили почти половину лесного фонда РФ. А тушат лишь 10% лесных пожаров – преимущественно вокруг Москвы, Петербурга и крупных городов. В качестве оправдания своего бездействия чиновники взяли на вооружение вырванные из контекста мнения экспертов, будто лесные пожары приносят пользу. Например, у некоторых видов сосен шишки залиты смолой и раскрываются только во время пожаров. Однако из этого не следует, что 15 млн га сгоревшего леса принесли пользу. Потребуется полвека, чтобы на месте пожарища вместо мачтовых лиственниц вырос хотя бы куцый березняк.
Прозвучала шокирующая цифра: в России сейчас примерно столько же лесников, сколько в скромной Беларуси, – остальных распустили ради той же экономии. А возможно, чтобы не мешали воровать древесину.
Даже президент Владимир Путин констатировал, что государству не удаётся навести порядок в лесном хозяйстве: «Очень коррумпированная сфера, чрезвычайно, и очень криминализированная». Нацлидер подтвердил, что опасность извести леса – вовсе не бабкины причитания. А если государство не примет радикальных мер, то на Дальнем Востоке и в европейской России лесов вовсе не останется. Весной 2019 г. спикер Совета Федерации Валентина Матвиенко неожиданно предложила остановить на несколько лет экспорт леса и провести мониторинг всех договоров, заключённых на 49 лет, которые приносят в казну копейки, а кто-то из чиновников отписывает корешам девственные рощи по 100 рублей за гектар.
Всё это давно не новость. Когда в 2010 г. Следственный комитет РФ возбудил несколько уголовных дел по факту умышленных поджогов леса, глава Рослесхоза Виктор Масляков подтвердил: «Есть серьёзные подозрения, что поджоги делались преднамеренно. Такие поджоги совершаются в основном там, где есть качественный древостой, и у дорог, чтобы было меньше хлопот с вывозом». В 2013 г. «ушли» самого Маслякова, а описанная схема живёт и здравствует поныне.
Из ресурсных отраслей экономики лесная – самая народная. Начни здесь затягивать гайки – и окажется, что половина населения в некоторых провинциях завязана на «лесные» схемы. Кто-то обрабатывает древесину, кто-то добывает, кто-то продаёт готовые дома, кто-то счастлив по демпинговой цене прикупить кубов пятнадцать бруса на дачу.
Это такое лихо, которое лучше не будить. Чиновник, которому велено не допускать «социальных взрывов», скорее присоединится к лесному бизнесу, чем будет со всеми вокруг воевать. Вероятно, так будет продолжаться, пока население вдруг не обнаружит, что ему некуда сходить за грибами. И потребует от государства решительно навести порядок.
Деньги на мусор.
России в течение 8 лет не удаётся толком запустить мусорную реформу. Проблема не в деньгах: нацпроект «Экология» предполагает 28 млрд рублей на твёрдые коммунальные отходы, одних только мусоровозов хотят закупить 1, 6 тысячи. Но желанием всё контролировать распугали частных инвесторов, а на тонкую работу с населением чиновники Минприроды оказались неспособными: им главное – создать хозяйствующего монстра («Российского экологического оператора»), на которого можно всегда переводить стрелки.
К началу 2010-х свалки отходов вокруг крупнейших российских городов росли на 235 млн кубометров ежегодно. По развитию мусорного бизнеса Россия находилась на уровне стран Африки. Исследование агентства Cleandex в 2010 г. показало, что в России всего 9 морально устаревших заводов по сжиганию или переработке отходов, плюс ещё 37 мусоросортировочных. Зато свалки вокруг российских городов занимают 2 тыс. кв. километров. Это две территории Москвы, заваленные чем попало: тут и просроченные консервы, и фильтрат с какого-нибудь завода.
Мусор на свалках горит практически постоянно, хотя это и не всегда заметно глазу. Горы отходов достигают 10 метров над землёй, внутри кучи температура может быть под 70 градусов, и арбузы растут. Зато когда президент Путин прописал стране реформу мусорной отрасли, которая годами кормила местные элиты, Росприроднадзор тут же признал раздельный сбор мусора неэффективным. Во всём мире эффективен, а у нас, как всегда, особый путь.
– В провинции рентабельность мусорного бизнеса высочайшая, потому что подразумевает просто вывоз отходов на полигон, где они гниют десятилетиями, – говорит Дмитрий Козырев из Санкт-Петербургского университета экономики и финансов. – В развитых странах на переработке отходов давно научились зарабатывать. А в России на переработку попадает всего 8% автомобильных шин – это меньше, чем в африканских странах. Лучше всего дело обстоит с макулатурой – 40%. Но это всё равно вдвое меньше, чем в Европе, где в мусоре научились видеть продукт: не существует материалов, непригодных для переработки, – производство таковых просто запрещено.
Как приучали европейцев к раздельному сбору мусора? Как вариант, сортированный мусор вывозили с придомовых площадок каждый день, а обычный – два раза в неделю. И людей это стимулировало без грубого залезания в их карман.
Но нельзя сказать, что в мусорной теме нет просвета. Ещё четыре года назад на первом месте шёл Саранск, где 80% горожан могли пользоваться контейнерами для раздельного сбора вторсырья. Когда в начале 2010-х в столицу Мордовии пришёл германский мусорный оператор и начал внедрять «разделёнку», сетки для сбора пластиковых бутылок долго принимали за обычные «мусорки», а в контейнер для стекла валили 40–50% обычных мусорных вёдер. Но к концу 2016 г. смешанный мусор составлял всего 10% общего объёма. В городе не осталось ни одного металлического бака, а жители гордились, что хоть в этом цивилизованнее москвичей.
Однако за эти годы ситуация изменилась. К концу 2021 г., по данным Российского экологического оператора (РЭО), куратора мусорной реформы, частично раздельный сбор мусора внедрён в 71 из 85 регионов. В лидерах – Москва, Московская область, Татарстан и Коми.
В общем, это история про то, что бессмысленно спасать природу огромной страны из единого центра в Москве, а граждан на местах считать за дураков, которые только и умеют, что промахиваться мимо писсуара. На самом деле все люди не хотят жить на помойке. Им и карты в руки.
Волга-кормилица.
У специалистов «великая русская река» уже давно именуется «природно-техногенной системой». По сути, Волга с 1930-х годов – это цепь гигантских водохранилищ, которые сформировали восемь плотин ГЭС.
В Волжском бассейне, на который приходится 8% территории России, сосредоточено 40% промышленного потенциала и живут 60 млн людей. Причём часто живут без очистных или вовсе без канализации. Проблем Волге добавляют браконьеры, сотни брошенных старых кораблей, уничтожение защитных лесов по берегам. И трудно поверить, что всё это процветает на фоне реализации нацпроекта «Экология», где есть 205-миллиардный подпроект «Оздоровление Волги», рассчитанный на 2018–2024 годы.
В 2017-м, объявленном Годом экологии, Минприроды пообещало, что великая река всего через три года станет чище в 9 раз. Но осенью 2019 г. выяснилось, что приволжские регионы не хотят осваивать федеральные деньги, передвигая все проекты на попозже. Только 13 субъектов из 16 вообще запросили субсидии по госпрограмме «Оздоровление Волги». В Минстрое заговорили, что освоить такую прорву денег можно лишь путём расширения количества субъектов-участников с 16 до 29. То есть включить ещё 13 регионов Волжского бассейна (например, Башкирию), по территории которых река вообще не проходит. «Надо деньги выбирать, иначе у нас никакая работа не пойдёт», – объяснил тогдашний премьер Дмитрий Медведев.
В декабре 2020 г. Счётная палата признала программу оздоровления Волги неэффективной: «Нацпроект не решает задачу «устойчивого функционирования водохозяйственного комплекса реки». Почти три четверти денег (72, 6%) потратили ради сокращения в три раза доли загрязнённых сточных вод. А толку? С 1990-х объём стоков снизился вдвое, но это не повлияло на качество воды: «Одна из причин – значительный объём загрязняющих веществ, поступающий с диффузным стоком». В Нижегородской области, называющей себя лидером реализации «Оздоровления Волги», в 2019 г. вовсе не обнаружено условно чистой воды, зато 79, 6% отнесено к категории загрязнённой.
Хотя на берегах Волги стоит 67 городов, в том числе «миллионеры» Нижний Новгород, Казань, Самара и Волгоград, власти не поощряют широкое участие жителей в спасении «матери родной». Замечания независимых экологов о реализации нацпроекта никак не влияют на его ход, не говоря уже о том, чтобы привлечь «частников» к разработке будущих программ.
Это знакомый тренд: власти пугаются любой мобилизации и самоорганизации граждан. А счастливое превращение Темзы и Рейна, считавшихся после войны клоаками, с них как раз и началось.