"Автор лукав, но в меру правдив..."

 При всей формальной разнице между этими изданиями, обе книги объединяет отчетливая автобиографичность их содержания, хотя реальные факты и события в них, естественно, нельзя оценивать с позиций сугубой документалистики. Ошибется в ожиданиях, например, тот, кто станет искать в содержании поэтического сборника "Дым империи" соответствия с вынесенным в название книги словом "империя" в его строгом государственно-политическом значении. В лирике Яна Бруштейна речь, конечно же, идет об империи иного рода – империи единичной человеческой души, жизни, судьбы, где в центре всего сам "император"-автор (или, если угодно, "лирический герой"). Именно это – в первую очередь – у Яна всегда по-своему интересно.   А о сборнике "Жизнь с рыбами..." сам автор говорит так: "Безусловно, все эти тексты основаны на воспоминаниях автора, хотя мемуарами назвать их будет ошибкой: слишком много здесь реконструировано, дофантазировано, дополнено клочками мифов. Память несовершенна, и дыры в ней хотелось заполнить. Автор лукав, но в меру правдив". Впрочем, читателю до этого мало дела, если написано ярко и живо, точно и убедительно – как, например, в публикуемой ниже прозаической миниатюре из маленькой дилогии Яна Бруштейна "Горная баллада". Салик Его звали Салман, а дружески – Салик. Нам было по 14 лет, и если я впервые попал в горы, он здесь себя чувствовал хозяином. Тем более что его старший брат Ваха был нашим инструктором в этом альплагере "Архыз". Сначала мы подрались. Из-за девочки, по-глупому. Он мне ловким ударом разбил губу, а я, рослый и занимавшийся борьбой, так швырнул худенького горца, что тот попросту впечатался в землю, прошитую толстыми корнями архызских сосен. Потом долго прихрамывал и смотрел на меня страшновато, исподлобья. Легкомысленная девочка, проигнорировав нас обоих, уже гуляла с высоченным московским задавакой, Ваха строго поговорил с братом, всё успокоилось, но Салик продолжал меня сторониться. Пришло время первых уроков скалолазания. На учебной стенке – не слишком высокой скале мы отрабатывали это непростое умение. Мне, увальню, горная наука давалась трудно. Тем более что в связку со мной Ваха (уж мне эта педагогика!) поставил более опытного брата. Его мрачная насупленность отвлекала и не давала сосредоточиться. А ведь от напарника в горах зависит всё, даже сама жизнь. Первую стенку я как-то осилил, но когда мы перешли на более сложную скалу, произошло, как я теперь понимаю, неизбежное: я сорвался. Высота была плевая, метров девять, но переломаться можно было серьезно – это всё равно что сверзиться с третьего этажа. Однако маленький Салик, казалось, зубами вцепился в скалу, почти сросся с ней и сумел меня удержать... Потом долго дул на ладони, обожженные веревкой, и что-то осуждающее ворчал на непонятном мне языке. Почти всю ночь мы проговорили на веранде нашего домика – как прорвало! Я узнал, что Салик – нохчо, по-нашему чеченец, что он живет в чудесном городе Аргуне, что бабушка и дед остались после выселения в Казахстане. Он смешно вытаращил глаза, когда узнал, что я еврей. Тут же торжественно сообщил, что в их школе любимый учитель – Рувим Моисеевич... А на заре мы решили стать побратимами! Укололи ножиком пальцы, выдавили по капле крови на кусок хлеба, разломили пополам и съели. Не думаю, что это имело какое-то отношение к горским обычаям, скорее было чем-то книжно-пиратским, из подростковых мифов. Много лет потом мы не часто переписывались и перезванивались. Виделись совсем редко, но всегда казалось, что расстались только вчера. Когда я служил в армии, Салик учился в пединституте, в родном моем Пятигорске. Стал учителем русского языка и литературы в Грозном. В начале девяностых Салман прислал мне письмо: "Начинается страшное. Снова будет Кавказская война..." Потом я узнал, что он погиб в девяносто четвертом, во время первого же штурма Грозного, от шального снаряда. Салман Талбоев, мой побратим, никогда не держал в руках оружия.