Михал Мильчарек (Michał Milczarek) в целом провел в России три года. Он пас овец в Калмыкии и северных оленей на Северном Урале, ездил автостопом в Эвенкию, продолжая посещать очередные «края света» в восточной части России, а позже увлеченно о них рассказывать. В обычной жизни он сотрудник факультета восточнославянской филологии Ягеллонского университета в Кракове, автор книг о российской философской мысли «Воскресим вас из мертвых» и «Древо жизни. Феномен Василия Розанова», а также сборника репортажей «В никуда. Путешествие на край России».
Interia: Прежде всего у меня к вам географический вопрос. Какое расстояние разделяет Польшу и самый дальний уголок Чукотки?
Михал Мильчарек: С одной стороны, можно просто открыть карты Гугла и провести линию, например, из Варшавы до самого конца Чукотки. Получится где-то 6-7 тысяч километров, а маршрут будет проходить около северного полюса. Это не так далеко: от Америки нас отделят примерно такое же расстояние, а от Австралии — 13 тысяч километров.
С другой стороны, в каком-то смысле Чукотка находится гораздо дальше Америки или Австралии, поскольку она гораздо более недоступна. Это самый конец России, для поездки в которую требуется виза. Чукотка — территория, закрытая для иностранцев, погранзона, поэтому нужно еще получить разрешение ФСБ, а сделать это очень сложно. Все это продолжающее жить наследие СССР.
Дело в том, что на противоположном берегу Берингова пролива находится извечный соперник России — США, а точнее — штат Аляска. Чтобы попасть на Чукотку, нужно прилететь в Анадырь, имея при себе пропуск, который там будут проверять на каждом шагу, без него вас даже не выпустят из самолета.
— Как выглядит тот край света?
— Столица Чукотки Анадырь напоминает остров. Там живут примерно 15 тысяч человек. Вокруг нет дорог, между населенными пунктами перемещаются по воздуху. Я был там 11 лет назад. Мне нужно было иметь не только пропуск, но также спутниковый телефон и разрешение губернатора округа, без всех этих бумаг туда не попадешь.
В небольших населенных пунктах, встречая на улице пограничников, я иногда завязывал с ними разговор: «Как дела?». Они, в свою очередь, спрашивали, что я фотографирую. Я несколько провокационно отвечал, что все подряд. Они удивлялись: «Что у нас тут снимать?». Там действительно мало что есть: тундра, пустоши, бездорожье и еще распад материи: наполовину вымершие поселения, труп СССР. Когда-то там находилась база с ядерными ракетами, сейчас все это пребывает в состоянии разложения.
— В вашей книге лейтмотивом звучит тема путешествия на край света. Вы называете ваши путешествия «онтологическими». В чем заключается идея?
— Это попытка философствования в опоре на географию, пейзаж в том или ином месте земного шара. Моему подходу соответствуют пустые места, в которых мало что есть. Когда исчезает все, вся эта масса окружающих нас вещей (автомобили, дома, рекламные щиты, города и деревни), остается чистое пространство, чистый пейзаж. Уже само слово «чистый», подсказывает, что в поле зрения попадает лишь самое основное, обнаженное пространство.
Можно пойти дальше и сказать, что тогда раскрывается бытие как таковое или то самое ничто. Я еду на российский край света в поисках философского опыта и восторга. Играя словами, я мог бы сказать, что там, где ничего нет, остается ничто, значит, мы автоматически переносимся в сферу онтологии.
— Как перемещаться в месте, где царят пустота и небытие? Общественного транспорта там наверняка нет. Вы в своих путешествиях, например, по Красноярскому краю, ездили автостопом. Что чувствует человек, когда за весь день мимо него проезжает всего несколько автомобилей, когда он не знает, где будет ночевать? Как вы приспособились к таким реалиям?
— Я человек со странностями, поэтому я чувствую себя там прекрасно. Меня не тревожит, где я буду спать, или то, что проезжающие мимом машины меня не подбирают. Путешествую я давно, так что уже приобрел опыт. Я не начинал сразу с автостопа в недоступных частях Сибири. В путешествии, как я понял, мир становится простым, все легко к вам придет, если не требовать от него многого. Удовлетворить базовые потребности, то есть доехать куда-то, что-то съесть, где-то поспать, совсем не сложно. По всему миру есть множество мест для ночлега, в том числе бесплатного. Можно поставит палатку, а можно, и это гораздо интереснее, подойти к человеку, который вызывает симпатию, и просто спросить, не пустит ли он вас к себе.
Конечно, не стоит делать этого в Москве или Петербурге, там уже включается механизм анонимности. В свою очередь, на сибирском краю света, заговаривать с местными жителями можно спокойно. Для меня такие ночевки и автостоп были, скорее, игрой, формой контакта с миром, который позволяет ощутить братство между людьми. Приятно, когда вы оказываетесь на краю света и встречаете там гостеприимство и сердечность.
Так что я не волновался, когда меня долго никто не подбирал, особенно если дело было на шоссе с оживленным движением. Если вы оказались на какой-нибудь глухой дороге, где за целый день проезжает всего несколько машин, нужно иметь запас времени. Зимой, в свою очередь, не стоит слишком отдаляться от населенных пунктов, машину там можно поймать только от деревни до деревни, а между ними просто ничего нет. Самое важное, не остаться одному в дикой глуши. Иногда, чтобы воспользоваться сибирским автостопом, приходиться подождать. На Чукотке я однажды ждал попутной машины неделю.
— Так долго?
— Я проехал тогда 800 километров за 10 дней, и в одном месте прождал неделю. Это был золотой прииск, и я ждал, когда придет транспорт, забирающий продукцию. Я немного заскучал, но раз сам заказывал ничто, то его и получил.
— В ваших путешествиях вы соприкасались со множеством россиян, в том числе с представителями коренных народов. В Польше принято считать, что в России все пьют: за рулем, дома, на работе. Как выглядит реальность, особенно в отдалении от Москвы и Петербурга?
— (Смеется.) Все не так плохо! Пить, конечно, пьют. Отчасти потому, что в настолько огромной стране многие люди живут далеко от каких-либо развлечений. Зима долгая, темно, интернет медленный, остается только смотреть телевизор или выпивать. Родилась целая культура употребления алкоголя. Меня это не сильно удивляет. Едете вы на Чукотке или Камчатке не по официальной дороге, а по «зимнику» (дороге, которая существует только зимой), где нет никаких представителей властей, полиции, маршрут долгий и скучный, в таких условиях употребление алкоголя за рулем становится нормальным и общепринятым явлением.
Водители КАМАЗов рассказывали мне, что без алкоголя им сложнее сосредоточиться в дороге, без него они больше волнуются, везя, например, авиационное топливо в какую-нибудь деревню на краю карты, и размышляя, не вылетит ли их автомобиль со скользкого, белого и почти невидимого зимника. При сильном ветре дорогу припорашивает сухой снег, все детали пейзажа сливаются, сложно разглядеть даже колею.
Один водитель грузовика «Урал», с которым я ехал по зимнику в Эвенкию, вспоминал с нотой сожаления в голосе, что «раньше-то народ в трассе пил», а теперь — максимум одну-две бутылки пива, каждый сам по себе, прежнего ощущения общности не осталось. На простых дорогах пьяных водителей, скорее, нет. Так что с алкоголем бывает по-разному.
— А как в гостях?
— Так, как в Польше. На столе обычно что-то появляется, но без перегибов.
— Как выглядит проблема алкоголизма у представителей коренных народов Сибири?
— У них другой обмен веществ. У нас он белково-углеводный, а у них белково-жировой, что связано с рационом. В нем всегда было гораздо больше мяса, чем растений, а в нашем — наоборот. Организм представителей этих народов не адаптирован к алкогольным напиткам (они делаются из растительного сырья), а это ведет к быстрому опьянению. Мне довелось побывать в компании выпивающих коренных жителей, они катились по наклонной.
— Это символизирует крах всего их сообщества?
— Да, и это грустно. Люди, которые тысячи лет жили и выживали, кочуя со стадами северных оленей, совершенно растерялись при столкновении с нашей цивилизацией. История заставила их совершить прыжок из кочевничества каменного века в советский социализм. Где-то по пути они потерялись, а алкоголь был искушением, перед которым они беззащитны. Одна-две кружки пива нам ничем не угрожают, а для них могут стать шагом к запою. Злоупотребление алкоголем ведет к самоубийствам и смертям. «Мама ушла к соседям выпить и уже не вернулась, замерзнув по дороге», «муж выпил и умер», «я выпил, а потом меня нашли в сугробе, пришлось ампутировать пальцы». Подобных историй множество, их рассказывают без эмоций, стараясь о них забыть.
— Возвращаясь к водителям, которые вспоминают о прежних временах, я хочу спросить, испытывают ли жители тех регионов тоску по Советскому союзу? Насколько заметна ностальгия, откуда она берется?
— Ностальгия там все еще жива. Первый ее источник — тоска по империи. Советский Союз был державой, влиявшей на судьбы мира. Люди гордились выигранной войной, победой над Гитлером, тем, что славянин стал первым космонавтом, многочисленными военными и техническими достижениями и так далее. Потом все рухнуло. Сейчас действительность, ставшая совсем иной, подталкивает к воспоминаниям о временах, когда СССР значил больше, чем современная Россия.
Второй источник — последствия трансформации. Переход от плановой коммунистической экономики, которая была неэффективной, но заботилась об этом крае света и живущих там людях, к неолиберальному капитализму был для России очень сложным. В отдаленных районах практически все предприятия оказались нерентабельными и закрылись. Столкновение с новыми реалиями было жестким, люди начали уезжать в крупные города. Остались покинутые деревни, пустующие многоэтажки, руины заводов.
Для обитателей Сибири трансформация стала болезненным ударом: их бросили на произвол судьбы, государство ушло. На той же Чукотке они оказались в полном вакууме. В 1990-х жители Анадыря даже обменивали квартиры на авиабилет в Москву. То есть мы имеем тоску, с одной стороны, по прежнему общественному порядку и социальной защищенности, а с другой — по прежнему величию. Она компенсирует проблемы, связанные с недостатками окружающей действительности. На окраинах России это видно особенно отчетливо.
— Отправимся теперь на арктический север, в славящийся своими рудниками и огромными металлургическими заводами Норильск. Чувствуется ли, чем дышат в этом городе люди?
— Если сравнить воздух Норильска с воздухом Кракова или другого польского города с загрязненной атмосферой, можно сказать, что нам дышится легко. Норильск — проклятый, жуткий город, основанный в сталинскую эпоху, в 1930-е годы, и строившийся узниками ГУЛАГа. Выяснилось, что в тех краях находятся месторождения таких ценных металлов, как никель или медь. Под рукой был также уголь, так что выплавкой решили заниматься на месте, появились огромные заводы. Вначале, в конце 1930-х, возвели никелевый завод (несколько лет назад его закрыли), потом — медеплавильный (он работает до сих пор). Об экологии никто не думал.
В этом городе пахнет серой, что ассоциируется с запахом из преисподней. Хуже всего, когда ветер дует со стороны труб. Я помню, как отправился однажды на окраину панельного района и увидел кладбище, оказавшееся отчасти свалкой. Полукладбище, полусвалка, такая картина постчеловеческой эпохи, когда люди становятся всего лишь биомассой.
— В некоторых польских городах порой тоже неприятно пахнет. В пример можно привести Тшебиню с ее нефтеперерабатывающим заводом. В каждом уголке этого города чувствуется запах горячего асфальта.
— Это так, но из Тшебини можно по крайней мере куда-нибудь сбежать, например, в Краков или в горы, а Норильск — это такой остров, пути бегства с которого отрезаны. Люди заключены в нем. До ближайшего крупного города, Красноярска, лететь на самолете три часа.
— Сколько времени вы провели в России, если сложить все ваши путешествия?
— Поездок было около 30, в целом получится года три.
— Это на самом деле много. А как встреченные на этом краю света люди реагировали на поляка?
— Чаще всего нормально: они демонстрировали интерес, расспрашивали, как живется в Польше. Немного иначе было в 2014-2015 годах, после аннексии Крыма. Тогда российское общество было охвачено психозом, Польша и поляки вызывали, с одной стороны, традиционные мысли о «братьях славянах», а с другой — о члене НАТО и «враждебной Европе». Бывало, что кто-то, перебрав, высказывал свои претензии. Иногда я пытался вступить в дискуссию, но со временем научился не обращать на это внимания, мыслить категориями социальной психологии, считая, что у россиян просто такой период. Разговоры о политике с наиболее твердолобыми напоминали порой беседу с телевизором.
Полагаю, однако, что встреча с живым человеком из «вражеского стана», который приехал по собственной воле, проявляет дружелюбие, интересуется их страной и говорит по-русски, оставляла какой-то след. Возможно, это отчасти разрушало представление о «враждебной загранице» или конкурирующих между собой лагерях. Я живой, настоящий, не в телевизоре, и оказывается, что воевать со мной нет необходимости, а можно нормально поговорить.