После потопа. Жизнь заброшенного шахтерского поселка в горах Осетии

В 2002 году вызванный наводнением сель разрушил горный поселок Садон в Северной Осетии. С тех пор он, по официальным бумагам, пустует, всем садонцам выдали сертификаты на покупку жилья на равнине. Но спустя несколько лет после схода селя жители стали возвращаться – отремонтировали дома, восстановили водоснабжение, канализацию, занялись огородами, некоторые завели скот. Когда-то поселок жил шахтой – в советские времена Садон был крупным промышленным центром, там с XIX века добывали свинец и цинк. Бывшие шахтеры нередко страдают от силикоза – профессионального заболевания легких. Именно поэтому многие из них вернулись – климат на равнине, по их словам, усугубляет болезнь. Добычу руд в Садоне вели с конца XIX века, этим занималось русско-бельгийское горно-химическое общество "Алагир", поэтому часть домов в поселке строили бельгийцы. В 1922 году был создан Садонский свинцово-цинковый комбинат. В советское время Садон процветал, зарплата шахтера была втрое выше средней, сюда приезжали работать люди из других регионов России. Потом рудник иссяк, и после наводнения добычу руд восстанавливать не стали. Сейчас бельгийские дома пустуют, в Садоне и соседнем поселке Галон живут в общей сложности около пятидесяти семей. Жители Садона – в фильме "После потопа"документального проекта "Признаки жизни".   Монологи жителей Садона Подними любой росток и пересади, он же не приживается. Если всю жизнь человек в шахте работал, на пенсию вышел, его подняли и перевезли в другое место, он соседей не знает, климат не тот. Шахтеров сколько поумирало [после переселения]. У нас было полторы тысячи на два поселка, в течение двух-трех лет около 300 человек умерло. Силикозникам на плоскости нельзя жить. Силикоз у них, они же в шахте в проходке работали, пыль на легкие садится. Там [на равнине] сырость, а тут воздух сухой, климат сухой. Это штольня "Красная", садонские рабочие заходили здесь. Там лифт, у нас его клетью называли, на этой клети поднимали наверх людей, на рабочие места, кому на какой горизонт надо, выходили, каждый в свой забой. Берешь перфоратор, буришь шпуры. Я когда маленький пацан был, еще не было шахтерских ламп, а были горелки, карбидом заправляешь, поджигаешь, вешаешь – и так работали. Оттуда шла канатная дорога, здесь они разворачивались, разгружались. Потом отсюда прямо до Мизура, до обогатительной фабрики, уже внизу грузили и отправляли дальше. Руда дается потом и кровью. В советские времена обеспечение было лучше, даже сюда ездили за продуктами. В 90-е было плохо. По 10, по 11 месяцев не получали зарплату. Шахта была, зарплаты не было. [Во время забастовки] трое суток сидели в шахте, не выходили. Я машинисткой была, мы сидели в машинном. Покормим сначала мужиков, что с собой кто принес, потом женщины садились кушать. Мылись, мы спускались на 13 горизонт, там теплая вода шла природная самотеком. За один месяц нам дали зарплату. С магазина брали под карандаш продукты. А потом нам дадут зарплату, и мы рассчитывались. Мой отец рисовал, он был самоучка. Его приглашали в Питер, он свои работы туда послал, но не захотел поехать из-за нас, детей надо было кормить, поить. Папа забойщик был, проходчик. За три дня до наводнения умер. Ни за что в больницу не хотел ложиться. Надо было заплатить, а он говорит: "Нет, я свою болезнь за деньги не покупаю". А некоторые даже в шахте не работали, а себе понаделали [справки про] силикоз. Дедушке придет мысль какая-то, проснется в три часа ночи, – у нас горел свет всегда, – штрихи быстро карандашом [на стене] набросает, и все, мы уже знали, что будет рисунок какой-то. То тут, то там перезакрасит, заново что-то сделает. Я помню, он задыхался, как будто собаки гавкали, такое дыхание тяжелое было. Всегда нужно было подложить несколько подушек, он садился, дышал прямо со свистом. Я это хорошо помню, три часа ночи, четыре, приступ у него начнется, и все. Как камни становятся легкие от пыли. Он с молодых лет работал в этой шахте. Может совпадение, что именно в день его похорон вода вышла из берегов. Дома мы не могли слышать друг друга от шума, гул был ужасный, камни, большие глыбы друг о друга стучали, ничего не было видно. Молния ударит. Эта картина: дед один в гробу лежит, мне страшно, 12 лет. Ни света нет, ничего, одна свечка у нас в руке. А детство у меня было очень хорошее, замечательное. До этого Садон реально гремел, все кипело.