Не хлебом единым
Семья и община служили организующим началом во многих явлениях духовной жизни крестьян. Семья не только воспитывала детей и вела совместное хозяйство, будучи первичным и основным производственным коллективом. Она была носителем глубоких традиций, связывающих человека с окружающим его миром, хранительницей коллективного опыта. По православным понятиям, семья являлась «малой церковью», то есть призвана была блюсти основыхристианской жизни каждого своего члена. Община также объединяла функции производственного коллектива, соседской и религиозной общности (частично или полностью совпадая с приходской общиной), административной единицы.
На мирских сходках выбирали сроки и приемы некоторых хозяйственных работ и совместных дел (сенокос, выпас, рыбная ловля и др.), принимали решения о строительстве школ и библиотек, дополнительном снабжении их книгами, нанимали учителей; отдельные подростки обучались за счет общины в уездных и других училищах. Общины строили церкви, устраивали братчины*, приглашали причт для молебнов на полях о благополучном урожае, для крестного хода — например, по случаю начала сева.
* Братчины — совместные трапезы в память какого-либо святого, часто по обету.
Подробнее о них — в разделе «Праздники». Вот как это происходило в Лихвинском уезде Калужской губернии (сведения из села Березова).
В поле ставили стол, на нем — чаша с освященной водой, свечи и ковриги хлеба; перед столом стояли полукругом крестьяне, державшие иконы в руках, напротив — священник с причтом, и за ними — все остальные крестьяне. После молебна священник брал из севалки горсть сборной ржи (от каждого двора в севалку засыпалась горсть зерна) и бросал на пашню. Затем он двигался «краем поля, в сопровождении дьячка, несущего чашу с водой, поперек всех полос (загонов) и кропил, а следом за ним шел крестьянин —«засевщик», выбранный на сходке, и сеял. После этого иконы относили в церковь, а священника приглашали в избу и угощали. В Тарусском уезде Калужской губернии отмечены молебны после весеннего сева, заказанные общиной. В день такого молебна не работали. Крестьянин села Усть-Ницы Тюменского округа Филипп Зобнин так описал обстановку в своей семье перед первой запашкой: «Рано утром после завтрака или чаю стали собираться на пашню. Всякое дело надо начинать с молитвы.
С этого же начинается и пахота. Когда лошади уже бывают запряжены, вся семья собирается в горницу, затворяют двери и перед иконами затепливают свечки. Перед началом молитвы, по обычаю, все должны присесть, а потом уже вставать и молиться. После молитвы в хороших семьях сыновья, отправляющиеся на пашню, кланяются родителям в ноги и просят благословения». Некоторые общины устраивали молебен на ржаном поле два раза в году: в августе, во время посева, и весной —«на зеленя» (появление всходов) . Срок молебна устанавливали на сходке. День назначался чаще всего праздничный. На этих молебнах зажигали большую свечу, купленную в складчину. Хранили ее по очереди, передавая в другой дом после молебна (Жиздринский уезд). Крестный ход в поле по молодым всходам озимых совершался на средства общины и с участием ее членов и в Л ихвинском и Пе-110 ремышльском уездах Калужской губернии. Подробное описание «празднования на зеленях» сохранилось по Карачевскому уезду Орловской губернии.
Оно сделано в 1898 году, но с оговоркой, что «обычай этот ведется исстари». По решению сходки, в какойлибо из погожих и праздничных весенних дней, когда озимые уже «пошли в рост» (признаком было то, что они могут скрыть грача), «поднимали Богов на зеленя», то есть несколько мужчин с разрешения священника брали после литургии иконы Спасителя и Богоматери и с пением «Христос воскрес» несли их в поле, сопровождаемые жителями деревни. Пели по очереди — то мужчины, тоженщины. И у тех, и у других были свои запевалы. Через полчаса на общественной подводе привозили священника с причтом, служили молебен, оканчивавшийся водосвятием. Затем тут же, на поле, начиналось общественное угощение. Вместе с причтом усаживались староста, сотский, десятский и церковный староста, а также наиболее уважаемые старики, приглашенные священником.
Остальные крестьяне рассаживались поодаль. Поводом для церковных обрядов, организованных на средства общин, служили также стихийные бедствия — засуха, пожар, град, повторяющиеся неурожаи, эпидемии. Молебен, «чтобы Бог сохранил от пожара», приурочивался к тому дню, в который в селении некогда был пожар. Молебен по поводу засухи в некоторых местах общины заказывали непосредственно в засушливое время, в других — приурочивали ежегодно к определенным праздникам. Так, на Орловщине было принято проводить молебны в поле «от засухи» в воскресенье, предшествующее Вознесению; а на Казанскую (8 июля)—от «градобитья». Угощенье священнику и всему причту «от общества» выставлялось при этом прямо на траве, на скатерти. Исследовательницы культуры и быта крестьян Тверской губернии Л. А. Анохина и М. Н. Шмелева отметили, что «массовые богослужения чаще всего устраивались перед посевом, при первом выгоне скота, во время летней засухи, градобития, пожаров, падежа скота». Настроение такого молебна вдохновенно передал известный поэт Николай Гумилев, который, будучи войсковым разведчиком, писал в 1915 году с театра военных действий: «В конце недели нас ждала радость.
Нас отвели в резерв армии, и полковой священник совершил богослужение. Идти на него не принуждали, но во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. На открытом поле тысяча человек выстроились стройным прямоугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен. Было похоже на полевые молебны о дожде в глухих, далеких русских деревнях. То же необъятное небо вместо купола, те же простые и родные, сосредоточенные лица. Мы хорошо помолились в тот день». В Пошехонском уезде общинный молебен «о вёдре или дожде» приурочивался к «принятию икон» в деревне, происходившему во время какого-либо значительного праздника. Перед «принятием икон» всегда созывался селенский сход, устанавливавший сроки, размер и источники расходов на молебен, угощение причта и пр. «Попутный» молебен на полях или посреди деревни, приуроченный к частным службам по избам, обходился общине дешевле.
В отдельных случаях, когда стихийные бедствия сказывались особенно разрушительно на хозяйстве какого-либо селения и производили сильное впечатление на религиозное сознание крестьян, община могла принять исключительные решения. В деревне Долголаптевке (Орловский уезд) в первой половине 70-х годов XIX века хлеб в поле побивало градом в течение трех лет подряд. Мир принял решение отправить от себя странников по святым местам. По общественному приговору ушли странничать по одному человеку от каждого двора. Впоследствии странничество превратилось в своеобразный промысел этой деревни. Дважды в год, ранней весной и осенью, дол-111 голаптевские странники, взяв паспорта, оставляли свою деревню на большой срок: весной — месяца на два, а осенью и дольше. По сведениям конца 90-х годов, то есть лет через 25 после указанного приговора общины, от каждого двора уходило уже по 2—3 человека. В специально приспособленной корзинке на груди они носили иконки (изготовленные в Троице-Сергиевой лавре), пузырьки со святою водою, ладаном, крестики и пр.; предлагали в деревнях помочь больному или отнести в указанный храм или монастырь деньги на свечку по обету и т. д. Как правило, подобные поручения аккуратно выполнялись. Во время странничества просили подаяния. Крестьяне Долголаптевки славились в округе как хорошие рассказчики о святых местах и угодниках; все мужчины и многие женщины этой деревни были грамотными. Религиозно-этическая функция общины проявлялась также в связи с запретами и ограничениями, касающимися определенных дней.
Степень вмешательства общины в вопросы полного или частичного запрета работ в воскресенье, праздничные и некоторые другие дни сильно различалась в отдельных селениях: от мягко выраженного общественного мнения до четкого контроля и штрафов . Школьные дела пользовались особенным вниманием общины в тех случаях, когда средства на жалованье учителям, учебные пособия, наем помещений для школ, их отопление шли из сумм мирского сбора. До реформы 1861 года это чаще всего было в селениях государственных крестьян, так как в имениях школы нередко существовали на средства помещиков. Иногда мирская сходка принимала решение об обеспечении школы, изначально возникшей на средства частного лица. В 1794 году в селе Ловцы Зарайского уезда Рязанской губернии крестьянин Винокуров основал училище. Он должен был для этого получить разрешение Приказа общественного призрения, который ведал народными училищами. В дальнейшем община должна была выделять средства на это училище, ибо крестьянин, по-видимому, не мог выдать значительный капитал на ее постоянное содержание. (Как, например, сделал это в 1819 году московский купец Ларин, пожертвовавший 23 тысячи рублей серебром на училище в своем родном селе Любичи того же, Зарайского, уезда.) Взаимодействие семьи и общины в духовной жизни проходило, разумеется, не только на сходках, но и во многих повседневны* событиях.
Семья непосредственно воспитывала детей, прививала им с малых лет основные нравственные понятия, а община воздействовала на взрослого человека через общественное мнение. То же можно сказать и с художественном творчестве. Связь разных сторон крестьянской культуры между собой, проникновение их в хозяйственную повседневность семьи особенно видны, когда обращаешься к рассказам самих крестьян, с их неповторимыми подробностями и искренностью. Федор Антонович Каликин родился в 1876 году и рос в деревне Гавриловской Вологодской губернии (нынешний Тарногский район). Его отец был иконописцем. «По сю пору,— замечает современная исследовательница Н. В. Понырко,— в домах крестьян Тарногского района можно видеть иконы письма Антона Каликина». Отец изготовлял также лицевые (то есть иллюстрированные) рукописи. Но семья не отрывалась от крестьянского хозяйства, в котором дети принимали самое непосредственное и нелегкое участие.
Не случайно, когда Ф. А. Каликин, уже будучи стариком 90 лет, вспоминал в письме пасхальные песнопения, это воспоминание влилось у него в рассказ о работе в поле. «Пасхальные песнопения очень я любил и люблю сейчас,— писал Федор Антонович известному собирателю старинных рукописей и книг И. Н. Заволоко.— А когда-то весь пасхальный канон помнил наизусть. И это когда-то, когда мне было около 10—11 лет. В поле во время весеннего сева я бороновал, сидя верхом на лошади, запряженной в112 борону. А рядом с нашей полосой, тоже только что вспаханной, старичок, хозяин этой полосы, сеял. А он, так же как и .я, был старообрядец и очень хороший старик. И вот я пропел весь пасхальный канон и пасхальные стихиры. Голос у меня, помню, был звонкий.
А старик все слушал, пока я не кончил бороновать. А пропеть я пропел… как пели в мо-ленной. В то время в нашей моленной были хорошие певчие. И я находился среди них, стоял у аналоя с ложкой, светил… Вот пропел канон и пасхальные стихиры и закончил боронование этой полосы. А старик Афанасий все слушал. А когда я закончил, он подошел ко мне и сказал мне: «Спаси, Господи»,— да так тепло и прочувствованно, что я помню и по сие время. А старичок-то был святой жизни человек. Работал по крестьянству до самого конца своей жизни. И самый конец своей жизни знал. Чудный был старик. Я его, да и все, кто его знал, считают святым». Отец Каликина привлекал мальчиков и к оформлению рукописей, которые он изготовлял на продажу. Федор получил в семье навыки рисования книжных миниатюр и хорошее знание духовной литературы. «Мы с моим братом, ему было 10—11 лет, а мне 11 —12, только и занимались тем, что писали лицевые цветники и Апокалипсисы, много нами было написано»,— вспоминал он в другом письме.
Среди иллюстрированных Федором Каликиным в отрочестве рукописей некоторые имели по 30—50 лицевых изображений. В Библиотеке Академии наук в Ленинграде хранится сейчас одна из таких рукописей, изготовленных в семье Каликиных в конце XIX века. Оформление ее восходит к традициям миниатюры XVII века. Калинины переплетали свои рукописи в холстину с досками и продавали московскому книготорговцу Сергею Тихоновичу Большакову, имевшему лавку у Ильинских ворот. Домашнее образование в этой талантливой крестьянской семье позволило Ф. А. Каликину потом стать реставратором икон в Петербурге и собирателем древних рукописей . Приобщение к разным жанрам фольклора проходило в детстве — в семье, а уже в отрочестве — и вне семьи. В одних районах подростки устраивали свои хороводы и посиделки, в других участвовали в общих встречах молодежи. Петь не стеснялись. Напротив, стыдно было не петь. В набор качеств идеальных жениха и невесты входило знание песен, сказок, игр, плясок. «Плясать обыкновенно выучиваются на посиделках, посещая их с малолетства и перенимая у взрослых.
Парень, хорошо танцующий, в чести у девушек и выделяется среди других как зачинщик разных плясок и игр. Среди девушек хорошая плясунья занимает всегда первое место и парни ее отличают от других»,— сообщалось из Белозерского уезда. Летом —«улица», или хоровод (в широком смысле этого понятия, то есть весь комплекс молодежных развлечений под открытым небом), а зимой — посиделки (с работой и праздничные) были для всей молодежи, включая и супружеские пары, не обремененные еще детьми, настоящей школой народного эстетического воспитания и приобщения к разным сторонам народного творчества: музыкального, устного, хореографического, театрального и даже изобразительного, если учесть, что художественная отделка праздничного наряда выполнялась самими девушками и подвергалась оценке на этих встречах.
Во время календарных праздников все эти виды творчества исполнялись, воспринимались, оценивались и развивались в рамках общины в целом (одного или нескольких близлежащих и тесно связанных селений). Отдельные части праздника проходили только в семье или среди соседей и родственников, в возрастных объединениях, но все это включалось в единую программу проведения многодневного празднества. Повсеместно были распространены встречи крестьян среднего и старшего поколения, собиравшихся для бесед о текущих хозяйственных делах, новостях.
Сборища возникали стихийно или по приглашению хозяина какой-либо избы, а иногда в постоянном месте, куда было принято приходить в определенные часы. На таких беседах увязывались сроки сельскохозяйственных работ, 113 шел обмен опытом, вырабатывалось общее мнение о политических, социальных и местных новостях, возникали разговоры «про старину». Серьезное обсуждение прерывалось остротами, поговорками; здесь же звучало множество быличек, сказок, воспоминаний. Реальная информация, как и репертуар художественных произведений, пополнялась свежим притоком извне за счет вернувшихся с солдатской службы, с отхожих промыслов, с ярмарок, а также прохожих и проезжих странников, которых охотно принимали на ночлег и охотно слушали. Любые новости, сообщенные даже в сравнительно узком кругу, быстро становились достоянием всей деревни. Их обсуждали, вспоминали похожие случаи. Это создавало основу для общественного мнения по самым разным вопросам.
Житель Белозерского уезда Новгородской губернии, перечислив разнообразные темы крестьянских зимних бесед, отметил: «Любят и такие рассказы, в которых описываются события из их крестьянской жизни, как-то: борьба народа с голодом, со страшными моровыми болезнями, терпеливое перенесение им всевозможных случайных невзгод и бедствий, страдание за правду и т. д. При подобных рассказах слушающие воодушевляются и подвергают рассказ самой подробной, беспристрастной критике, освещая ее наглядными примерами из собственной жизни». Иногда устные рассказы на таких встречах заменяло чтение вслух. «Чтением книг интересуются как грамотные, так и неграмотные»,— писали в Тенишевское этнографическое бюро из Тотемского уезда Вологодской губернии. Читали книги, по этому сообщению, в одиночку и «кучами». В деревне Погорелово в собственности отдельных крестьян было в сумме 1200 книг, но сверх того община ежегодно выделяла около 20 рублей на приобретение книг для библиотеки, созданной при волостном правлении; на эту же библиотеку делались частные пожертвования отдельных крестьян. В Болховском уезде Орловской губернии (материалы Знаменской волости) в зимнее время вечерами собиралось много народа в овчинных * послушать чтение односельчан.
Самые большие сборища бывали на святках. Часто читали «до других петухов». После коллективного слушания нередко возникало обсуждение; крестьяне воспринимали ситуацию, обрисованную в художественном произведении, как жизненную и давали ей свои оценки. * Овчинная — помещение для выделки овчин. «Грамотные крестьяне часть свободного времени любят уделить чтению интересной или полезной книги,— сообщал в 1898 году сельский учитель из Белозерского уезда (село Край) В. И. Иванов, отвечая на вопросы тенишевской программы,— причем больше всего читаются книги духовно-нравственного содержания, исторические, книги по прикладным знаниям и бытового содержания; неграмотные с интересом слушают». На таких встречах могли собираться крестьяне разных возрастов. Книги для коллективного чтения брали из частных крестьянских библиотек, а также из библиотек при школах, волостных правлениях, церквах и больницах, у учителей и священников. Особенный интерес представляют сведения о принадлежности книг общинам и группам крестьян, владевших ими на паях . Случай для обмена мнениями и сведениями в различных областях духовной жизни давало также длительное общение в артелях, состоявших нередко из крестьян одной общины, но отрывавшихся временно от нее. По мере развития отходничества увеличивалась его роль как источника информации в коллективных беседах крестьян. Способствовало расширению кругозора и более активное вовлечение зажиточного крестьянства в торговые операции. Корреспондент Тенишевского бюро из Макарьев-ского уезда Нижегородской губернии (Венецкая волость), как и многие другие наблюдатели, подчеркнула интерес к новому на сборищах «старших крестьян».
Выслушивали, в частности, односельчан, бывавших не только в114 разных местах Поволжья, но и на Кавказе и Каспийском море, «куда многие крестьяне ездят по своим делам». Отходническая артель и в пути, и во время работы в «чужих» краях организовывала духовную жизнь объединившихся в ней крестьян. В силу совместности труда, быта и отдыха общение в отходнической, как и в простой промысловой артели, было особенно тесным. Здесь складывалось мнение о трудовых, нравственных, организационных качествах отдельных крестьян; развивались понятия взаимовыручки и коллективной благотворительности (пай на больных, вдов и пр.); зрели на основе новых впечатлений представления о социальных противоречиях, звучали биографические рассказы старших членов артели в назидание молодым новичкам и самые разные виды устного творчества.
Многие селения имели свои художественные промыслы. И в области прикладного искусства тоже мы видим, как семейные традиции сочетались с определенным влиянием мира в духовной жизни. Известна традиция плетения кружев на Русском Севере, в частности на Вологодчине. Но мало кто знает, насколько развито было это искусство в центральных районах, поэтому я расскажу о деревенских кружевницах Рязанской губернии. Там больше всего был развит этот художественный промысел в четырнадцати селениях, расположенных недалеко от города Михайлова. В этих селениях в 1881 году было 2780 мастериц, работавших на продажу. Они занимались плетением только в свободное от земледельческих работ время, то есть оставались по основному своему занятию крестьянками.
С первых весенних дней все орудия плетения — подставки (лукошки), подушки, клюшки, булавки — складывались в чулан, а кружевницы выходили в поле и не возвращались к своему искусству до Покрова (1 октября). В остальных деревнях и селах Михайловского уезда женщины тоже плели кружева, но только для себя. Старухи кружевницы вспоминали в 70-х годах XIX века, что кружева плелись здесь издавна. На Рязанщине было известно четыре разных типа кружева: сколочное немецкое; сколочное рязанское; изготовленное без сколков (то есть образцов)—крестьянское, или михай-ловское; и изготовленное в селе Теславле. Эти типы различали сами крестьянки. Они объясняли С. Давыдовой, приехавшей к ним по заданию Комиссии по исследованию кустарной промышленности в России, что немецкое и рязанское сколочное кружево изготовляется городским населением, а вот михайловское, со своими особенными узорами, выводимыми без образцов, исстари производят исключительно крестьянки. Михайловское кружево составляло здесь обязательное украшение наряда крестьянок. Обшивали им подол сорочки («заколотки») и фартуки («занавески»). Когда промысел был еще слабо развит, государственные крестьянки продавали свои излишки соседним помещичьим, не имевшим времени для плетения.
Продавали также в Тульскую губернию. После 1861 года кружевной промысел начал активно расти. Покупали михайловское кружево крестьяне многих других губерний. В образованном обществе развилась мода на русский костюм и соответствующие украшения. В семьях михайловских крестьян девочки с 7—8 лет садились за подушку * и постепенно приучались к плетению традиционных узоров. Даже самая маленькая плетея быстро усваивала, как выплесть «города» или «полугородки», «отметные» или «расколочные». Твердо заучив основные приемы работы, она умела вводить в нее всевозможные вариации. Девочке постарше стыдно было бы перед односельчанками не знать все основные типы узоров: «бубенцы» («суровые колеса»), «города», «полугород». Замечательной особенностью искусства сельских михайловских кружевниц было то, что кружево они плели совершенно свободно, без какого-либо заранее приготовленного рисунка. Задумает мастерица плести кружево, вколет в подушку несколько булавок, завяжет на них концы ниток и «предоставляет своей фантазии полный простор разнообразить их михайловское плетение».
Это умение «выводить узоры посредством115 плетения и сочетания разноцветных ниток» переходило из поколения в поколение. С. Давыдова назвала этот промысел образцом традиционного искусства. Она писала о том, что «талантливые кружевницы умеют вносить столько своеобразного вкуса, что поистине приходится удивляться их изобретательности».
Исследовательница пыталась выяснить у кружевниц, как они овладевают искусством импровизации. Ей отвечали: «Смерть скучно одно и то же плесть, вот и придумаешь, переложишь нитки по-другому, смотришь — из-под рук-то и выходит другой манер. Люди мы не ученые, работаем без сколков, как придется, а все же надо что новенькое выдумать…» * Специальная подушка для плетения кружев делалась из полотна или ситца и набивалась сеном. Сколки (образцы)— городское явление. Они давали возможность выполнять очень сложные и красивые узоры по выбору заказчика, по его вкусу. Крестьянский же способ оставлял больше возможности для активного художественного отношения к своему плетению, для творческой инициативы. Влияние общественного мнения селян на художественное развитие того или иного промысла бывало, разумеется, неоднозначным в разных общинах. В одних складывалась традиция более строгой требовательности к мастерству, в других — снисходительно смотрели на поспешные поделки в угоду запросам рынка. Интересны в этом отношении наблюдения современников, сравнивавших в 80-е годы прошлого века деятельность знаменитых центров иконописания — селений Палех, Холуй и Мстера. «Палеховцы сами блюдут достоинство иконного дела»,— писал в 1881 году наблюдатель, побывавший во всех трех селениях и много беседовавший и с их жителями.
Как они достигали этого?
Никакого формального контроля, подобного проверке в цехах средневековых ремесленников Западной Европы, здесь не было. Все основывалось на общественном мнении. «Хороший, искусный мастер пользуется за это уважением между своими односельчанами, тогда как плохой, неумелый иконник подвергается насмешкам, а какой-нибудь аферист, жертвующий достоинством письма ради возможности получить большую выгоду, наказывается презрением со стороны большинства палеховцев. Такое отношение к делу служит, разумеется, лучшим ручательством в успехе и достоинстве излюбленного палеховцами дела…» Автор этого сообщения в Комиссию по исследованию кустарной промышленности (при Совете Департамента торговли и мануфактур) делал вывод, что «Палех, по относительному совершенству выпускаемых им работ, может вполне заслуженно назваться Академиею местной иконописи». Большинство иконных мастеров строго придерживались традиции, то есть писали «те самые иконы, которые писал его дед и отец и он сам пишет с самого детства…». Здесь благотворно действовало сочетание общественного мнения и семейной художественной традиции. Верность традиции не исключала совершенствования мастерства. По мнению исследовательницы Л. Е. Такташовой, в XVIII веке народные иконописцы продолжали развивать стиль своих предшественников, но отличались от них высоким уровнем мастерства: изысканным колоритом, легким и даже изящным рисунком. Об этом говорят невесомые фигуры святых, как бы поднятые вихрем контуры одежд, хрупкие формы ландшафта.
От XVIII века сохранились не только датированные иконы палехского письма («Воздвижение Креста», 1733 г. и «Преображение», 1732 г.), но множество подсобных материалов, которыми пользовались крестьяне-иконописцы. К ним относятся «толковые» и «лицевые» «подлинники»— контурные рисунки с указаниями о том, как следует писать116 изображение того или иного святого. Они позволяют воспроизвести особенности народной иконописной школы. Рисунок делали кистью на плотной бумаге. Линию проводили тонкой — в несколько волосков — кисточкой. Использовали уголь, сангину. Сочетание сажи и киновари усиливало декоративность рисунка. Чернокрасные ажурные изображения представляют самостоятельную художественную ценность, хотя первоначально имели подготовительное назначение. «Подлинники» XVIII века передавались в семьях иконописцев из поколения в поколение и сохранились до XX века. Высокий уровень мастерства палешан был тесно связан с их грамотностью, осведомленностью во многих вопросах богословия, древнерусской духовной литературы, традиций изобразительного искусства. Некоторые имели свои библиотеки. В толковых иконописных «подлинниках» XVIII века встречаются ссылки и на светскую литературу: «Дневник путешествий боярина Бориса Петровича Шереметьева в Польшу, Австрию и Италию», «Историю Российскую» Татищева и др. При писании икон «фряжским стилем» брали образцы из изданий гравюр XVII—XVIII веков. В домах палехских мастеров встречались и рукописи с работами известных граверов. Так, на рукописи с гравюрами Григория Тепчегорского сохранились записи XVIII века о принадлежности «вольноотпущенному» изографу. Использовалось немецкое руководство по рисунку художника И. Д. Прейслера, впервые изданное на русском языке в 1735 году. Появление в Палехе в конце XVIII века нового — фряжского стиля, с которым пришло влияние западноевропейской светской живописи, не нарушило традиционных устоев. Они сохранялись за счет четкого разграничения разных стилей: новгородский и строгановский (следование глубинной русской средневековой иконописной традиции); свой палехский (сложился в XVII веке, наиболее яркое выражение получил в XVIII веке) с его красновато-золотистым колоритом и сложным многофигурным построением клейм; фряжский.
Обычно семья иконописца не порывала связи с землей, вела полнокровное крестьянское хозяйство. Сам же мастер мог отсутствовать подолгу, выполняя заказы в самых различных местах страны. По архивным документам, выявленным Л. Е. Такташовой, в XVIII веке палехские крестьяне имели подряды в Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде, Владимире, Вязниках. Палехскими иконами уже в это время торговали и за пределами России — в Валахии и Сербии. Разумеется, все это создавало благоприятные условия для расширения кругозора не только мастеров, но и жителей всего комплекса селений, занимавшихся иконописным промыслом. Примечательно, что окрепшая на основе подъема искусства иконописания община Палеха построила на мирские средства в 1762— 1774 годах новую каменную церковь Ильи-Пророка. По «Мирскому контракту» во главе строительства стоял московский мастер, но непосредственно руководили работами палешане Иван Першин и Иван Антропов. Иконописание, как известно, было безымянным: мастера не оставляли своих подписей на иконах. Однако рабочие свои рисунки «подлинники»— они подписывали. Поэтому обращение к музейным коллекциям подлинников позволило выявить целую плеяду иконописцев Палеха XVIII века. К их числу принадлежал Евстрат Матвеевич Вакуров — крепостной крестьянин помещиков Бутурлиных (на рубеже XVII—XVIII веков часть села Палех принадлежала И. С. Бутурлину). Крестьяне Вакуровы жили в Палехе в течение XVII века, а возможно, и раньше. Сохранился рисунок кистью «Иоанн Богослов в молчании», мастерски выполненный Е. М. Вакуровым. В XVIII веке иконописью занимался в Палехе и другой Вакуров — Никита. Художественные традиции в этой семье продолжались и в XIX веке, и в советское время. Потомственными иконописцами были и крепостные крестьяне Салапины (другое написание — Салапьевы). В XVIII веке нам известны двое из них — Петр и Андрей. Икона Андрея Салапина «Царь-царем» 117 (1789 г.) хранится в Государственной Третьяковской галерее. Сохранились в Палехе интересные работы XVIII века крепостного крестьянина Алексея Ивановича Шелухина. Он был грамотным, как и другие мастера, и «Успение Богоматери» (конец XVIII века) подписал четко: «Сей рисунок Алексея Ивановича Шелухина». Семья Шелухиных дала впоследствии несколько известных иконописцев. Художник и искусствовед прошлого века Николай Евграфович Симаков, изучавший художественные промыслы Московской и Владимирской губерний по поручению Комиссии по обследованию кустарной промышленности, дал в 1883 году высокую оценку требовательности в иконописи Палеха, хотя и сетовал на отход от древней традиции. «Тщательность письма и требуемая церковным уставом верность «Подлиннику» давно приобрели славу палеховцам.
Нельзя сказать, чтобы их живопись стояла неподвижно; в ней заметно совершенствование и стремление к красоте, что следует, однако, поставить им в упрек, потому что нынешняя палеховская живопись уже утратила величественность византийской живописи, вдавшись в банальную слащавость и миловидность». Обследование Н. Е. Симакова выявило, что выполнением заказов у себя в мастерских и на дому, а также в поездках занимались не только палешане, но и жители окружающих село шести деревень: Дерягина, Маландина, Свергина, Дягилева, Ковшева и Терехова. Крестьянские семьи в этих деревнях сочетали занятия сельским хозяйством и иконописью. Единый художественный стиль объединял весь этот круг селений. Но и здесь сказывалось давление рыночной конъюнктуры, хотя и. нейтрализуемое в значительной мере строгим настроением общины в целом.
В 70—80-х годах XIX века в Палехе было две наиболее известные мастерские, вокруг которых сосредоточивалась деятельность большинства иконописцев. Это были мастерские Сафонова и Коровайкина. Первая занималась (по мнению чиновника, обследовавшего на месте иконописное дело) «исключительно приготовлением образцов высшего достоинства и почти, можно сказать, художественного письма, несмотря на то, что работают в этой мастерской те же местные мастера-самоучки…». «Сам Сафонов,— писал далее чиновник,— хотя и большой знаток иконного дела, но художественного образования никакого не получил, а научился рисовать в этой же мастерской». В мастерской Сафоновавыполняли заказы для иконостасов и писали местные образа. Часть их писали в самом Палехе, но многие и по месту заказа — выезжали в дальние губернии. По сведениям Н. Е. Симакова, Сафонов расписывал Грановитую палату в Кремле, а в 1883 году реставрировал древние фрески в Киеве. «Имя Сафонова известно по всей России». Иконостасы письма его самого и учеников встречались «в Симбирске, Самаре, Саратове, в Сибири, на юге России и даже в Болгарии». Разумеется, такая широта художественных и религиозных контактов оказывала влияние на духовную жизнь всей общины. С мастерской Сафонова были связаны в 40—80-х годах XIX века семьи потомственных иконописцев — крестьян (до реформы 1861 годакрепостных) Корсаковых (Евграф, Егор и Прокофий Евграфовичи, Петр), Хреновых (выявлено девять мастеров); Белоусовых (известны шесть мастеров) и других. Мастерская Коровайкина тоже пользовалась широкой известностью, н о направления е е работы были н е столь безупречны, как в сафоновской. Здесь писали «иконы хорошей работы», но наряду с ними делали и более дешевые —«среднего сорта». Мастерская Коровайкина скупала и реализовывала иконы у отдельных мастеров Палеха, работавших на дому.
Это считалось вполне уместным устраивало обе стороны, уровень мастерства оставался палехским. В укор Коровайкину ставилось другое: скупка и перепродажа икон мстерского письма. В 1880 году, например, Коровайкин закупил в Мстере и118 отправил в Петербург на две с половиной тысячи фолеонных икон (то есть сделанных из фольги, самых дешевых, обычно невысокого художественного уровня). Относительно Холуя автор записки полагал, что он (по требовательности к мастерству) занимает промежуточное положение между Палехом и Мстерой. Особенно сетовал наблюдатель на снижение художественного качества икон мстерской работы: Мстера, по его мнению, слишком поддалась влиянию скупщиков и хозяев — фабрикантов, утратив собственные позиции в оценке художественного уровня.
И во Мстере традиции художественных промыслов вносили много интересного в крестьянскую жизнь. Здесь возникло производство лубочных картинок. Мастерская мстерских крестьян Голышевых выпускала яркие и разнообразные лубочные картинки, которыми владимирские офени успешно торговали в разных губерниях. И. А. Голышев учился рисованию в Москве. В родном селе он открыл школу на 60 человек, дети крестьян учились в ней рисунку — из них готовили мастеров лубка. В таком массовом, очень характерном для русских виде художественного творчества, как декоративное украшение жилища, так же прослеживается влияние общины, а подчас и более обширной территориальной общности: формировался, сохранялся единый художественный стиль; общественное мнение оберегало уровень мастерства. В Верхнем Поволжье, например, издавна богатом художественными традициями русского крестьянского зодчества, выделялся район осеневско-писцовских плотников. Его основу составили две смежные волости: Осеневская Ярославской губернии и Писцовская Костромской (Нерехтский уезд).
Известный современный этнограф Л. Н. Чижикова пришла к выводу, что архитектурные украшения осеневских и писцовских плотников отличаются «исключительным своеобразием». Плотницкому делу мальчики начинали учиться с 10—12 лет, а в 16 лет юноши осваивали мастерство художественной резьбы и выпиловки. Учились у старших мужчин семьи и у соседей. Здесь считалось зазорным пользоваться готовыми рисунками-шаблонами. Сохраняя сложившийся в районе стиль растительного орнамента, каждый раз вносили в него что-нибудь новое, стараясь не повторять даже самих себя. «Рисунки берем из своей головы»,— утверждали сами мастера.
В то же время в их творческой фантазии не могли не отразиться многовековые достижения русской орнаментальной культуры — ведь они были всюду: «в росписи, в чеканной работе, эмали, литье, в церковной резьбе, в вышивках и в различных архитектурных деталях». Внимательный наблюдатель увидит в работе осеневских и писцовских плотников глубокие корни традиции художественного оформления рукописных книг и украшения утвари. Возможности непосредствен