Державный сирота (детство и юность Ивана Грозного)
Как будто человек обязан выбирать
между унижением и возмездием.
А Камю. Записные книжки
Иван Грозный остался круглым сиротой в пятилетнем возрасте, после того как в 1538 году умерла его мать, Елена Глинская. Власть на долгие годы перешла к боярским группировкам, которые, оказались правителями Русской земли. То, на что они уже не смели и надеяться, сбылось. Железная рука московского самодержавия не просто ослабила хватку на их горле, но совершенно разжала пальцы и бессильно повисла. Наступил благоприятнейший момент, когда беспощадной централизаторской политике московских князей можно было противопоставить более мудрый и взвешенный государственный подход, если таковой, конечно, имелся.
И тут выяснилось, что никаких политических целей и программ у боярства нет. Оно показало полную неспособность блюсти не только государственный и династический, но даже и собственный сословный интерес. Государство в его глазах было не государством и даже не вотчиной, а какой-то завоеванной землей, в которой можно чинить самый дикий произвол. Место политики заступили личные страсти, место идей — инстинкты; семейная вражда подменила борьбу партий и направлений. «Всякий пекся о себе, а не о земских и государских делах»» — печально замечает летописец.
Первое место в опекунском совете и в думе заняли старейшие Рюриковичи, князья Шуйские, потомки суздальско-нижегородских князей, которые были лишены своих отчин великим князем Василием Дмитриевичем, долго не желали покориться своей участи и только при Иване III перешли на службу московским государям. Главой рода Шуйских был князь Василий Васильевич. О его характере дает представление следующий случай. Василий III назначил его наместником во вновь приобретенный Смоленск. После поражения русских войск при Орше многие знатные смоляне вступили в тайные переговоры с литовским воеводой князем Острожским, шедшим к городу. Шуйский прознал об измене. Когда Острожский появился под Смоленском, он увидел на его стенах повешенных заговорщиков, при каждом из которых был какой-нибудь подарок, полученный недавно от Василия III за передачу города под государеву руку: одни висели в дорогих собольих шубах, у других на груди был серебряный ковш и так далее. Крутая и незамедлительная расправа Шуйского над заговорщиками возымела действие: изменников в Смоленске больше не оказалось, вести переговоры стало не с кем, и князь Острожский отошел от города.
Подобную жестокую решимость князь Василий Васильевич проявил и после смерти Елены Глинской, когда речь зашла о его личных и родовых интересах. Он немедля устранил от великого князя всех, кто имел на него хоть малейшее влияние. Другого способа управлять государством, кроме как чинить на каждом шагу произвол и насилие, Шуйский, видимо, себе не представлял. Будучи псковским наместником, он оставил по себе недобрую память баскака и темника; люди же его, говорит летопись, были «аки звери дикий до христиан, и начали поклепцы на добрых людей клепать, и разбежались добрые люди по иным городам, а игумены честные из монастырей убежали в Новгород».
Недовольные всесилием Шуйских сплотились вокруг князя Ивана Федоровича Бельского, освобожденного из заточения в числе других бояр, пострадавших во время правления Елены. Бельские-Гедиминовичи, не уступавшие Шуйским в древности рода, попытались оспорить у них право распоряжаться всеми делами. Вместе с примкнувшими к ним митрополитом Даниилом и думным дьяком Федором Мишуриным они сумели именем малолетнего Ивана возвысить некоторых угодных им лиц. Это страшно озлобило Шуйских. Разгорелась ничем не прикрытая придворная война, «встала вражда между боярами великого князя», по выражению летописца. Бельский вновь попал в заключение, его сторонники были разосланы по городам. Мишурина Шуйский велел своим детям боярским схватить и ободрать на своем дворе; затем его, нагого, бросили на плаху и обезглавили, — «не любя того, что он за великого князя дела стоял». Распоясавшемуся временщику не понадобилось для этой казни ни государева, ни думского согласия. Митрополита Даниила пока не тронули, потому что Шуйские скоро сами понесли чувствительную потерю — в октябре 1538 года умер князь Василий Васильевич.
Род Шуйских возглавил его брат Иван Васильевич. Он докончил начатое. Уже в феврале следующего года митрополита Даниила сослали в Волоколамский монастырь, где он прежде был игуменом, — «за то, что он был в едином совете с князем Иваном Бельским». Там его заставили подписать грамоту об отречении от митрополии, причем составленную в самой оскорбительной форме. Даниил снимал с себя сан не по болезни или немощи, а по неспособности к такому высокому служению. Вместо него в митрополиты был поставлен игумен Троице-Сергиевой обители Иоасаф Скрипицын. Святители, одобрившие низложение старого митрополита и избравшие нового, конечно, немало погрешили против церковных правил. Русская Церковь вступала в период глубокого упадка, потакания мирским властям и забвения своей духовной независимости и святительского авторитета. В последующие десятилетия она еще оказалась способной выдвинуть из своих рядов несколько замечательных фигур, но эти одинокие светочи христианства не столько разгоняли мрак, сколько заставляли острее ощутить непроницаемость сгустившейся вокруг них тьмы.
Жизнь на Москве для честных людей сделалась невыносимой. Например, архитектор Петр Фрязин, приехавший при Василии III в Москву из Рима, принявший православие, женившийся на русской и получивший поместья, почел за лучшее убежать в Ливонию. Там, на вопрос дерптского епископа, что побудило его оставить Московию, он ответил, что «великого князя и великой княгини не стало, государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, и от них великое насилие, управы в земле никому нет, между боярами самими вражда, и уехал я от великого мятежа и безгосударства». Последнее слово, как известно, имеет греческий эквивалент — «анархия».
Митрополит Иоасаф отказался быть игрушкой в руках Шуйских. Летом 1540 года он с некоторыми боярами осмелился ходатайствовать перед великим князем об освобождении Бельского. Опальный князь получил свободу. Это стало первым известным нам волеизъявлением Ивана Васильевича, которому было тогда десять лет. Он начинал правление актом прощения и милосердия!
Шуйские были застигнуты врасплох. С досады они самоустранились от дел. «И о том вознегодовал князь Иван Васильевич Шуйский, — пишет летописец, - на митрополита и на бояр учал гнев держати, и к великому князю не ездити, ни с бояры советовати о государских делах, а на князя Ивана Бельского великое враждование имети и зло на него мыслити».
Сам Грозный позднее приписывал этот переворот своей державной воле. «Мне же в возраст достигшу, не восхотех под рабскою властию быти, и того ради князя Ивана Васильевича Шуйского от себя отослал на службу, а у себя велел есми быть боярину князю Ивану Федоровичу Бельскому». Конечно, он преувеличивает, но само его стремление государствовать в десятилетнем возрасте стоит отметить.
Началось правление Бельских и митрополита Иоасафа, ставших «первосоветниками» у государя. Ничего выдающегося или просто заметного сделано ими не было, но по сравнению с предыдущими неистовствами Шуйских новое правление отличалось мягкостью и гуманностью, открытые беззакония прекратились. Пскову возвратили его старинное право собственного суда по уголовным делам при посредстве выборных целовальников (присяжных), независимо от московских наместников — «и была христианам радость и льгота большая от лихих людей, от поклепцев, от наместников... Злые люди разбежались, стала тишина». Из тюрьмы вышли жена и сын удельного князя Андрея Старицкого — Владимиру Андреевичу даже возвратили отцовский удел. Милость была оказана и другому удельному князю — Дмитрию Угличскому, племяннику Ивана III, уже около полувека сидевшему в оковах в Вологде: с него сняли цепи, но темницы не отворили. Бельский думал воротить и своего сбежавшего брата, Семена Федоровича, но тот уже давно метался между Литвой и Крымом, подымая грозу против своего отечества. Набеги казанцев и крымцев, казалось, сплотили враждующие боярские роды и направили их энергию на защиту государства. Летом 1540 года крымский хан Сагиб-Гирей вторгся на Русь со всей ордой, оставив в Крыму только старых и малолетних; с ним шли турки, ногаи, кафинцы, астраханцы, азовцы — всего около ста тысяч человек. Москва была в страшной тревоге. Государь Иван Васильевич пришел в Успенский собор, молился у иконы Владимирской Богоматери и у гроба митрополита Петра чудотворца и потом спросил у митрополита Иоасафа и бояр: оставаться ли ему в Москве или ехать в другие города? Бояре единодушно ответствовали: быть государю в Москве. Тогда стали запасаться пищей, ставить по местам пушки, расписывать людей по воротам, по стрельницам и по стенам. Великий князь писал воеводам, стоявшим на пути хана, чтоб промеж них не было розни и чтоб они за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали; а он, великий князь, рад жаловать не только их самих, но и детей их. Государево послание воодушевило войско. Воеводы с умильными слезами обратились к воинству: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалованье великого князя Василия! Государю нашему, великому князю Ивану, еще не пришло время самому вооружиться, еще мал. Постраждем за государя и за веру христианскую! Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет, и детям нашим от государя воздаяние будет». Ратные люди ответствовали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить!»
Утром 30 июля Сагиб-Гирей появился на берегах Оки и начал переправу. Передовой полк Пронского было дрогнул, но на помощь ему поспешили со своими отрядами князь Микулинский, князь Серебряный, а за ними показались полки князей Курбского, Ивана Михайловича Шуйского и Дмитрия Бельского. Хан не ожидал такой встречи и сказал изменнику Семену Бельскому и его людям: «Вы мне говорили, что великого князя люди в Казань пошли и что мне встречи не будет, а я столько воинских людей в одном месте никогда и не видывал». Не дав сражения, он ушел в орду той же дорогой. Русские преследовали его до самого Дона и возвратились с победой. Государь на радостях пожаловал воевод великим жалованьем, шубами и кубками.
В общем правление Бельских обещало много хорошего, однако оно быстро пало. Князья Михаил и Иван Кубенские, Дмитрий Палецкий, казначей Иван Третьяков, многие думные дворяне и дети боярские вознегодовали на Бельских и Иоасафа за их первенствующее положение; мятежников поддержали новгородцы. Составился заговор в пользу князя Ивана Шуйского, который в это время находился во Владимире с войском, в ожидании приказа выступить против казанцев. Заговорщики назначили ему срок, когда он должен был прибыть в Москву — 3 января 1542 года.
«И бысть мятеж велик... на Москве и государю страхование учиниша». То, что произошло в этот день в Кремле, превзошло по дикости все предыдущие выходки Шуйских.
В ночь на 3 января Иван Шуйский со своими людьми без приказа государя скрытно вступил в Москву; еще раньше сюда прибыли его сын Петр и Иван Большой-Шереметев с толпой вооруженных слуг. За три часа до света они напали на двор Бельского и захватили спящего временщика. Затем в Кремле был учинен настоящий погром. За сторонниками Бельского гонялись по всему дворцу, а одного из них — боярина Щенятева — выволокли задними дворами из государевых палат, где тот надеялся укрыться. На митрополита Иоасафа заговорщики накинулись с особым ожесточением: окна его кельи забросали камнями. Испуганный митрополит искал спасения во двор¬це, но мятежники ворвались туда вслед за ним, подняли страшный шум, разбудив и напугав великого князя. Иоасаф побежал на Троицкое подворье, но дворяне и дети боярские с ругательствами преследовали его и там. Владыку едва не убили: он остался жив лишь благодаря заступничеству Троицкого игумена Алексея и князя Дмитрия Палецкого, которые именем Сергия чудотворца вырвали, его из рук разбушевавшихся погромщиков. Иоасаф был сослан в Кириллов монастырь на Белоозеро, оттуда переведен в Троице-Сергиеву обитель, где и скончался. Бельского ждала та же участь сосланный в Кирилло-Белозерский монастырь, он вскоре был убит там по приказанию Шуйских.
На митрополичий престол был возведен Новгородский архиепископ Макарий. Сам он в своем духовном завещании свидетельствует, что всеми силами противился этому назначению, однако был понужден принять сан не только всем собором святителей, но и самим благочестивым царем Иваном Васильевичем, и не посмел ослушаться. Этот выбор был самый счастливый, и, если Шуйские приложили к нему руку, мы должны чистосердечно поблагодарить их за это.
Вновь наступило время засилья Шуйских. Правда, князь Иван Васильевич вскоре по болезни удалился от двора. Вместо него старшую линию рода возглавили князья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские и Федор Иванович Скопин-Шуйский (дед знаменитого героя Смутного времени). Первенствовал князь Андрей так же нагло и свирепо, как и его предшественник, творивший все, что ему вздумается. Летопись характеризует его одним словом — «злодей», для своего обогащения он пересматривал старые судебные дела, правя с ответчиков по сто рублей и больше, «а во Пскове мастеровые люди все делали для него даром и большие люди подаваша к нему дары».
Позднее Иван Грозный так описывал боярское самоуправство в годы своего малолетства: «Они наскочили на грады и села, ограбили имущество жителей и нанесли им многоразличные обиды, сделали своих подвластных своими рабами, и рабов своих устроили как вельмож, показывали вид, что правят и устраивают, а вместо того производили неправды и нестроения, собирая со всех неизмеримую мзду, и все творили не иначе, как по мзде».
Летописец подтверждает его слова, приравнивая правление бояр к татарским набегам. «Тамо бо языцы поганые христиан губяху и воеваху, здесь же бояре и воеводы мздами и налогами и великими продажами христиан губяху. Такожде и обычные дворяне и дети боярские и рабы их творяху, на господ своих зряше. Тогда же в градах и селах неправда умножися, и восхищения и обиды, татьбы и разбои умножишася, и буйства и грабления многие. И во всей земле бяше слезы и рыдания и вопль мног».
Палаты Ивана сделались самым заброшенным углом кремлевского дворца. «Родственники мои не заботились обо мне», — горько жаловался он позднее. И это было еще мягко сказано. Детские годы запомнились ему не одним только пренебрежением со стороны взрослых. Он рано испытал нужду, унижение и страх. Его оскорбляли на каждом шагу и как ребенка, и как государя. Ничуть не стесняясь его присутствием, у него на глазах бояре грабили государеву казну, поносили память его родителей, позорили и убивали людей, к которым он был привязан.
Ни забыть, ни тем более простить такое Иван не мог. Позже, в своих обличениях боярского своевольства, он всегда начинал с бесчинств, творимых в годы его малолетства. Особенно неотступно его преследовало одно детское воспоминание. «Одно припомню, — писал он князю Курбскому, — бывало мы с братом играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем оперевшись на постель нашего отца, ногу на нее положив». Представьте, какое же развитое чувство достоинства надо было иметь, чтобы уже зрелым 35-летним мужчиной задыхаться от ненависти, вспоминая хама-боярина, положившего ногу на отцовскую кровать!
Теперь ни один боярский род не мог соперничать с Шуйскими. Опасность для них могла исходить не от влиятельной фамилии, а от людей, находившихся в непосредственной близости к государю, и они ревниво следили за окружением Ивана. Вскоре Шуйские с неудовольствием заметили привязанность тринадцатилетнего государя к молодому боярину Федору Семеновичу Воронцову.
9 сентября 1543 года во дворце разыгралась сцена, превосходящая всякое воображение. Трое Шуйских и их сторонники — князья Шкурлятев, Пронский, Кубенский, Палецкий и боярин Алексей Басманов — в столовой избе у государя, в присутствии самого Ивана и митрополита, схватили Воронцова, стали бить его по щекам, оборвали на нем платье и хотели убить — «за то, что его великий князь жалует и бережет». Митрополит Макарий пытался вступиться за Воронцова, но безуспешно, более того, один из буянов наступил на мантию владыки и разодрал ее. Только мольбы и слезы ребенка-государя удержали Шуйских от кровавой расправы над неугодным им человеком Воронцова оставили в живых — «для государева слова» — и сослали в Кострому.
Но это было последнее безнаказанное боярское самовольство.
29 декабря того же года Иван неожиданно для всех велел схватить князя Андрея и отдать псарям, которые поволокли «злодея» к тюрьмам и по дороге убили его, изуродованный труп «лежал наг в воротах два часа». Пособники Шуйских были разосланы по городам. Жестокая расправа со всемогущим князем привела бояр в оцепенение. «С этих пор, — говорит летописец, — начали бояре от государя страх иметь и послушание».
Молодой сокол расправил крылья. Хищник вкусил крови, и пища пришлась по вкусу.