От идиосинкратичности образов к целостному видению

Одной из опорных мифологем устойчиво воспроизводящихся в российской (в том числе и советского периода) историографии последних десятилетий по проблематике насильственной деадыгизации Черкесии, является тезис о самостоятельной и определяющей (наряду с имперской политикой) роли «мулл» и религиозного фанатизма в инициировании и реализации массового выселения коренного населения из страны на завершающей стадии Кавказской войны. Так, в «Истории Кабардино-Балкарской АССР» указывается, что начиная с периода Крымской войны фиксируются многочисленные призывы к выселению населения Северного Кавказа в Турцию, где его якобы ожидала «райская жизнь» (очевидно, что подобная формулировка предполагала, что агитация велась в категориях исламской доктрины) [1, с.234]. В последовательности изложения факторов обусловивших выселение, данное обстоятельство находит отражение в приоритетном порядке. Симптоматично, что авторы этого издания роль российского правительства в процессе небывалого в регионе демографического опустошения сводят к тому, что «благоприятная почва для этого создавалась и самим царизмом»*, явно подразумевая второстепенность имперского фактора в нем. Такая тональность и, в целом, подобный характер повествования вряд ли способствует выявлению причин того, что ситуация квалифицируемая ими как «трагедия адыгского народа» стала фактом исторической действительности. При подготовке обобщающего труда по истории народов Северного Кавказа академическое сообщество не сумело, даже в условиях начавшихся процессов либерализации в стране, преодолеть догматизированные, лишенные прочной источниковой базы, но внедрявшиеся десятилетиями и обладавшие мощным инерционным потенциалом представления. Признав, что за «подлинную трагедию» черкесов «нельзя снимать ответственность… с политики царизма на Кавказе» его авторы, тут же, следуя уже ставшему привычным принципу перераспределения вины указали, что «в огромной мере она лежит на Османской империи, на алчных адыгских князьях, боявшихся лишиться крепостных и рабов, на мусульманском духовенстве, разжигавшем религиозный фанатизм, на агентах западных держав»[2, с.210]. Как видим, авторы не скупились для обоснования предзаданной позиции на использовании оценочного компонента с характерными приемами, тяготеющими к чрезмерной экспрессии. Однако в отсутствие эмпирического подкрепления значение данного пассажа с научной точки зрения весьма сомнительно. В основных чертах о роли Порты в процессе выселения черкесов в первой половине 1860-х гг. инициированном и реализованном правящими кругами и вооруженными силами империи Романовых в российской историографии уже имеются весьма компетентные работы. И в них никак не просматривается, чтобы мера ответственности Стамбула была «огромнее», чем та которую нес Петербург за опустошение Западной Черкесии [3, с.69 – 71; 4, с.19; 5, с.16 – 17, 26 – 29]. На этом фоне меркнет и «алчность» адыгских князей. Одно только обстоятельство, что у абадзехов, шапсугов, убыхов и натухайцев составивших абсолютное большинство оказавшегося в Османской империи к исходу 1864 г. кавказского населения не было княжеской власти, в то время как среди сумевших остаться на родине, наоборот, преобладали жители бывших феодальных владений, вполне явственно демонстрирует, что ответственность высшей адыгской аристократии не была сколько-нибудь существенной в черкесской катастрофе. Суждение об «огромной мере» ответственности в миграционном процессе лежащей «на агентах западных держав» также не выдерживает никакой критики в силу того обстоятельства, что согласно значительному корпусу источников, европейские государства до самого конца не оставляли всевозможных попыток пролонгации черкесского сопротивления России. Разумеется, основным и непременным условием осуществления подобных планов было нахождение черкесов на родине. На этом фоне сюрреалистичным и в той же мере циничным выглядит мнение демонстрируемое, уже, казалось бы, неотягощенным идеологическими шаблонами автором комментариев к недавно увидевшим свет воспоминаниям М.Я.Ольшевского. Здесь утверждается: «С 1858 г. на Западном Кавказе развернулось движение по переселению горцев в Турцию, этому способствовала и агитация за переселение, развернутая мусульманским духовенством и западноевропейскими эмиссарами. Эту агитацию поддерживали и турецкие власти. Российская империя считала, что переселение горцев снизит напряженность в регионе и со своей стороны не препятствовала выселению»[6, с.599]. Насколько «огромной» могла быть мера ответственности лежащей «на мусульманском духовенстве», которое, согласно вышеприведенным суждениям проводило «агитацию» и «разжигало религиозный фанатизм» и в какой степени такое клишированное представление можно считать правомерным мы попытаемся ответить в рамках настоящего очерка, опираясь на один весьма любопытный пример. Прежде всего, на наш взгляд, следует указать на некорректность рассмотрения мусульманского духовенства в качестве самостоятельного политического актора в рассматриваемых событиях, хотя бы в силу того обстоятельства, что в исламе отсутствует единая самостоятельная организация наподобие, к примеру, католической церкви. В интересующий нас период верховным главой – халифом мусульман суннитов, как известно, был вполне светский султан Османской империи. Если духовенство и обладало в рамках данной конфигурации определенными сугубо «партикулярными» интересами, то их реализация была возможна лишь в рамках сложившейся системы этатистской детерминации и патернализма. В этом плане духовенство мусульман-суннитов, выпестованное в пределах или в зоне влияния Османской империи, являлось по преимуществу агентом османского государства. В случаях, когда оно не являлось «придатком» механизмов управления Порты, речь шла о том, что мусульманское духовенство, позиционировалось в том же статусе и выполняло те же функции в пределах юрисдикции иных политических акторов, в том числе и Российской империи. Для непредвзятого взгляда на ситуацию важно составить общее представление о степени «включенности» исламского духовенства в структуры черкесского социума – его институциональную устойчивость, а также своеобразие положения духовных лиц в условиях Кавказской войны. Уже в середине 30-х гг. XIX в. Хан-Гирей фиксировал в Черкесии весьма стабильную социальную страту представленную духовенством. Он отмечал, что оно подразделяется на «эфендии, кадии, муллы и моадзины»[7, с.192]. Далее указывалось: «Звание эфендия приобретается значительными познаниями духовных наук; из эфендиев же бывают и кадии, т.е. духовные судьи, которые разбирают и гражданские дела по шариатуили погражданским законаммагометанским. Муллы в Черкесии суть священники, и для достижения их звания требуется лишь первоначальное познание религии. Моадзин есть помощник муллы, и обязанность его соответствует обязанностям дьячка при христианской церкви»[7, с.192]. Констатация такой градуированной иерархии отправителей культа и наличие прочной социальной базы для рекрутирования в их ряды, что подразумевалось самим характером сообщения со стороны не склонного к преувеличениям автора, бесспорно, указывало на то, что становление этого сословия у черкесов находилось далеко не на фетальной стадии. Вместе с тем, очевидно, что в этот период исламизация Черкесии была далека от завершения и, в условиях разворачивавшихся интенсивных военных действий, именно в этой сфере молодое мусульманское духовенство в наибольшей мере проявляло свою активность. Вероятно, внимательно наблюдавший и весьма напряженно рефлексировавший над проблемой синтеза этнического и религиозного начал в черкесском социуме Каламбий, заметил в этой связи, что «даже лица духовного звания из природных адыгов – а их было очень немало… даже эти естественные проповедники миролюбия… были вооружены и одеты не хуже всякого наездника, ездили верхом, участвовали в военных предприятиях не в качестве только подателей духовной помощи раненым и умирающим, но и как настоящие воины, а очень часто и как предводители»[8, с.224]. Короче говоря «набожные муллы» принимали «деятельное участие в военных предприятиях»[8, с.231]. Уже в первых сражениях российско-черкесского противостояния адыги действовали «под предводительством своего духовенства»[9]. В источниках отражается высокая активность черкесского духовенства и в последние годы войны. Так, в бою с российскими войсками 19 августа 1855 г. «за деревянный мост в верховьях Кубани», черкесским отрядом командовал здесь же погибший «эфендий Хабатов»[10, л.5 –7]. «Илиас-эфенди (из аула Гиммоев), Нагай-Мукаев-эфенди (из аула Чингой-хабль), Надок-эфенди (из аула Бауш)» – это все «лица весьма почетныя», погибшие в кровопролитном бою у «Магомет-Аминевскаго аула» в ущелье р. Дынь-Шекодз (приток р. Пшеха) 27 апреля 1863 г.[11, с.222]. Такая ситуация подводит к заключению о том, что в ходе исламского «освоения» черкесского социума находившиеся на его острие адепты новой религии обречены были на демонстрацию своего соответствия ценностям выработанным и актуальным именно во внутричеркесском контексте. «Черкесский наездник служил олицетворением не одной грубой, материальной силы, но соединял в себе все идеальные качества, до которых доросли понятия адыгов», – отмечал тонко ощущавший мировосприятие своего народа Каламбий[8, с.224]. Лишь радикально аттрактивное заявление о своей приверженности идеалам черкесского наездничества позволяло мусульманскому «авангарду» выступать в роли полноценной референтной группы социума. И в этом случае невозможно дать однозначного, «правильного» ответа, отражающего всю палитру форм состыковки двух культурных моделей. И, по-видимому, к выявлению соотношения побудительных мотивов (стремления соответствовать рыцарскому идеалу «шууфI» и достижению духовного уровня «му’мин») столь аскетичного, сколь и героического поведения «очень немалого» числа черкесских «мулл» в годы Кавказской войны следует подходить дифференцированно в каждом конкретном случае. Как бы то ни было, речь не может идти о «фанатизме» «мулл» как превалирующей характеристике черкесского духовенства. В этом плане примечательно отношение к возможной эмиграции из страны по религиозным мотивам зафиксированное другим классиком черкесской культуры. Хан-Гирей писал: «В 1828 году во время осады кр. Анапы шапсхгский первостатейный дворянин Шаганочерий Хаджи приезжал к отряду (российскому. – Т.А.) просить начальника о возвращении тел убитых накануне двух черкес. Этот Хаджи был одним из известнейших людей в Черкесии…»[7, с.309]. В начале общения с Хаджи «полагая, что религиозный фанатизм, свойственный людям его звания» осложнит их диалог, Хан-Гирей нерешительно стал разъяснять выгоды его перехода на сторону русских. Когда же речь зашла «об религии» «…сказал он решительным голосом, – я был в Турции и Египте; видел Божий дом (Храм Киаба в Мекке). Я знаю, что не от местности проистекает добродетель, а от души честной, благотворной; я верю, что жить ли в России между христианами, или в Мекке и Медине между магометанами, совершенно все равно для религии, ибо весь свет создан одним Богом, который есть начало веры и всего в мире сущего, и во всех частях добро есть добро, а зло – зло; я неучен, имею, однако ж, разум и верю только тому мулле, который имеет собственное разумение, ибо может ли тот разуметь Божию книгу (Кур-ана), кто лишен собственного разума. Эти безумцы проповедывают нам: «сражайтесь с неверными и не впускайте их в свою землю, когда же преодолеют вас, возьмите жен, детей и удалитесь с ними в Шам (Дамаск); когда же не можете и семейство спасти, то сами бегите в землю правоверных и спасайте свои головы и души от неверных», я согласен сражаться, пролить свою кровь, защищая родину, но нет силы, что же тогда делать? Бросить семейство на поругание, в жертву бедствиям и постыдным бегством себя спасать? Нет! Этого бог не велит! Мулла, это проповедывающий, лжет», – произнес он с сердцем и после некоторого молчания продолжал спокойно. «Я мусульманин, русские христиане, но это обстоятельство совершенно мне не мешало бы принять твои советы (о переходе на сторону русских – Т.А.), на которые, однако ж, по другим причинам не могу согласиться». Когда полагавший, что речь идет о причинах сугубо религиозного характера Хан-Гирей спросил о мотивах подобной непреклонности, Хаджи озвучил свое убеждение заключавшееся в том, что «пока не зависишь от власти русских, они тебя и уважают и ласкают, а попадись под их руку» отношение кардинально меняется. Поэтому он твердо заявлял: «я не могу добровольно согласиться на то дело, следствием которого остающиеся после меня (то есть дети) будут лишены насущного хлеба и с надписью на плечах будут ходить по миру в позор моей памяти, моего имени!»[7, с.311]. Хан-Гирей констатировал, что его собеседник «природною силою своего разума» «отвергал… нелепые проповеди духовенства, фанатизмом ослепленного; Хаджа, который действительно имел много ума природного, ничего так не боялся, как цифры на плечах (т.е. номера, нашиваемые на эполетах казаков)»[7, с.312]. Здесь трудно не согласиться с комментарием М.Н. Губжокова к такому обстоятельству. Он, на наш взгляд, справедливо полагает, что «цифры на казачьих погонах, внушавшие отвращение кавказским мусульманам, не несли в себе какого-то мистического смысла, а воспринимались как зримый символ несвободы»[7, с.648]. Спустя почти десятилетие во многом схожую позицию демонстрировал другой черкес, проявлявший религиозное рвение. На этот раз это был один из лидеров хаджретской Кабарды Увжуко Хаджи Жансит. В беседе с русским офицером он говорил: «Я сам не располагаю покоряться. В мои годы неприлично покинуть дело, за которое я дрался шестьдесят лет и пролил столько крови. Не могу подчиняться чужой воле, новому закону и изучать иные порядки. Умру, чем родился»[12, с.373]. В свете подобных жизненных установок сложно говорить об ослепленных крайними формами религиозного догматизма и не считавшихся, а тем более не осознававших реальную действительность фанатиках. Напротив, в лице вышеуказанных черкесских хаджи мы наблюдаем полноценное проявление «психологического консерватизма» названного Я.Гординым «психологической стабильностью, цельностью и прочностью мировосприятия», который, кстати, по его мнению, явился «одной из фундаментальных причин трагедии Черкесии, когда… она оказалась в неразрешимом конфликте с могущественной Россией»[13, с.386]. Определение значимости фактора религиозной пропаганды в процессе выселения черкесов на завершающей стадии Кавказской войны с необходимостью предполагает выявление степени подверженности населения ее воздействию. Иными словами следует понять, насколько религиозным было черкесское население в последние десятилетия активного противостояния военному натиску России и непосредственно в ограниченный период демографического опустошения страны адыгов. Для этого обратимся к источникам. В январе 1842 г. ввиду важности понимания «настоящего состояния исламизма» у населения «северо-восточного побережья Черного моря» адмирал Серебряков сообщал начальнику Черноморской береговой линии: «По самым достоверным сведениям, мною собранным в течение пятилетнего служения в здешнем крае, я совершенно убедился, что веры у натухайцев и шапсухов собственно нет никакой; потому что хотя одни признают себя последователями корана, однако это ограничивается одним почти названием: эти мнимые мусульмане большею частию не исполняют даже наружных обрядов обрезания, венчания и тому подобных; о сущности же догматов не имеют никакого понятия». Закономерным следствием этого было то, что тогдашнее положение умов в Черкесии характеризовалось как «грубое равнодушие к мнениям духовным»[14, с.243 –244]. В следующем, 1843 г. размышляя о последствиях появления у абадзехов шамилевского посланца Хаджи Магомеда, адмирал Серебряков в одном из своих писем констатировал отсутствие «религиозного фанатизма» «у здешних горцев», и предрекал большие проблемы, в случае если «этот пришелец» «успеет» достичь «домогаемого» им уровня религиозного усердия у черкесов – «подобно Чечне»[14, с.245]. Однако, со всей очевидностью, можно говорить о том, что опасениям адмирала не суждено было обрести реальных очертаний. Вскоре после достигнутого 20-го ноября 1859 г. между абадзехскими старшинами и генералом Филипсоном договора русские отряды были пропущены вверх по р. Шхагуаша вплоть до урочища Каменный мост. Вот как описывал это движение командующий: «Аулы, чрез которые мы проходили, не были покинуты жителями; женщины толпами смотрели издали на проход войск, а мужчины и дети наводняли лагерь с утра до вечера. При движении к Каменному мосту в моем отряде было больше абадзехов, чем солдат»[15, с. 91]. Думается можно полагать, что столь тесное общение (не говоря уже о многих годах службы в регионе) позволяло боевому генералу составить компетентное мнение о столь важном аспекте тогдашней политической повестки как уровень религиозности населения являвшегося до этого (как впрочем, и спустя 20 месяцев после) военным противником. Недвусмысленное заключение генерала Филипсона сводилось к следующему: «У абадзехов нет мусульманского фанатизма, хотя этот народ более привязан к исламизму, чем шапсуги и натухайцы»[15, с. 92]. В данном случае мнение русского командующего лишь подтверждало сетования его недавнего главного противника – наиба Магомет-Амина. На встрече с Теофилом Лапинским в феврале 1859 г. наиб досадовал на то, что адыги «еще и через 20 лет не станут истинными мусульманами, если это вообще когда-либо случится»[16, с. 400]. Определенным подтверждением подобного взгляда являются наблюдения вышеупомянутого Каламбия зафиксированные спустя ровно десятилетие, в 1869 г. Излагая их, он отмечал, что распространяясь, ислам внес в жизнь адыгов «религиозный фанатизм»[8, с.224]. Между тем он признавал и другое: «… мусульманство внесло в черкесское общество весьма заметные преобразования. Оно сообщило сильный толчок и дало несколько отличное от прежнего направление и господствующей наклонности черкеса – воинственности. Направление это мы уже назвали фанатизмом, хотя в строгом смысле черкесы не успели поравняться в отношении религиозной ревности даже с некоторыми кавказскими племенами, например, с кумыками, дагестанцами, чеченцами и ближайшими своими соседями – ногайцами»[8, с. 230]. О том, что «более строгими последователями учения Магомета считались ногайцы, жившие по левую сторону Кубани» писал и М.Я.Ольшевский. Он также был того мнения, «что жители Западного Кавказа не были фанатики и строгие последователи учения Магомета и веровали более в свой «адат», или закон, основанный на обычаях, и полагались более на мнение и посредническое решение своих стариков, нежели на закон, заключающийся в Коране»[6, с.492 –493]. Вместе с тем следует указать на то обстоятельство, что генерал Н.И.Евдокимов в 1860 г. счел возможным отметить, что именно «в Кабарде более фанатического духа, чем в других (по-видимости, черкесских. – Т.А.) обществах»[15, с.98]. Но, как известно, в конечном счете, жители именно этой части Черкесии составили большинство оставшихся на родине адыгов. При этом существенно, что командование при желании оперативно изолировало «фанатиков» как это было тогда же в Кабарде[15, с.98 –101]. Здесь уместно обратиться к размышлениям видного государственного деятеля Г.Д. Орбелиани, имевшего многолетний опыт наблюдений за особенностями инкорпорации различных регионов в имперское пространство России. Он, удивляясь «неизменному явлению» сопровождавшему процесс территориального расширения Российской империи, констатировал: «Крым опустел, черкесы более 200 тыс. выселились из Кубани. Абхазия осталась без населения. Теперь жители Аджарии и Карса бегут от нас, точно от чумы!» Явно, подразумевая понимание подоплёки этого «неизменного явления» Г.Д. Орбелиани негодующе вопрошал: «Неужели все это объяснить фанатизмом?!»[5, с. 24]. Думается, что в контексте представленных обстоятельств рассмотрение конкретных фактов будет носить более осмысленный и продуктивный характер, что позволит, по крайней мере, избежать шаблонного, а потому и предвзятого взгляда ограничивающего возможности прояснения затрагиваемого здесь аспекта исторической ситуации. В связи с этим обратимся к деятельности эфенди Куштанока из области Натухай, чей искаженный образ мог бы послужить примером человека охваченного исключительно корыстными устремлениями, побудившими его к заведомо асоциальному деянию. Его историографический абрис весьма тускл, возможно, от этого и однозначен в своей неадекватности. В вышеуказанном академическом издании относительно персон выступавших в роли непосредственных подстрекателей к оставлению черкесами своей родины отмечается: «В переселении шапсугов большое участие принял эфендий Исхак. Пособником в переселении натухайцев был некий Куштанок, которому «за усердие» было выделено 2 тыс. руб.»[2, с.206]. Действительно, в предписании генерала Евдокимова на имя начальника Натухайского округа Бабича от 22 июня 1864 г. указывалось на то, что «эфендий Исхак личным участием и влиянием народов много содействовал успешному переселению шапсугов в Турцию. Вследствие сего прошу Ваше превосходительство, ежели за отправлением шапсугов в Турцию останется их в наших пределах не более ста семейств и эфендий Исхак пожелает отправиться в свою очередь в Турцию, то во внимание его заслуге выдать ему единовременное пособие 400 рублей серебром…»[15, с.303]. Уже в октябре небезызвестный начальник Шапсугского округа майор Т.Шипшев извещал о том, «что за выселением шапсуг… осталось на прежнем месте жительства противу Елисоветской и Марьянской станиц изъявивших согласие остаться в подданстве России 99 семейств». Ввиду того, что численность шапсугов была уменьшена до искомой численности, майор просил: «А так как народный эфендий Исхак в настоящее время отправляется в Турцию… на основании распоряжения его сиятельства командующего войсками разрешить выдать ему единовременное пособие 400 руб. серебром»[15, с.325]. Данная ситуация вполне прозрачна и вряд ли нуждается в особом пояснении. Разве только стоит отметить, что в ней шапсугский «эфендий Исхак» выступал как агент российского правительства и в этом смысле он мало чем отличался от находившегося на русской службе кабардинского уорка Шипшева. В этом плане помещение Куштанока с ярлыком «пособник» в один ряд с такой откровенно одиозной личностью как «эфендий Исхак», несомненно, создает устойчиво негативный ареол вокруг его имени. Прежде чем показать неправомерность подобного взгляда на роль Куштанока в ликвидации черкесской исторической области Натухай, обратим внимание на то обстоятельство, что даже такой авторитетный исследователь как Т.Х.Кумыков оказался под впечатлением навешанного на имя натухайца ярлыка. Во вводной статье к подготовленному им сборнику документов посвященному выселению черкесов автор практически повторил вышеуказанные суждения из «Истории народов Северного Кавказа»[15, с.16]. О том, что он поддался «обаянию» авторитетов (помимо собственного признания в использовании советов «выдающихся историков») косвенно свидетельствует то, что обращенная в адрес Куштанока «инвектива» фигурирует, так же как и в академическом издании, в увязке с именем «эфендия Исхака». Парадоксально, что отсутствие критического подхода и копирование штампов допускается автором в условиях, когда в его сборнике как раз и приводятся достаточное количество документов иллюстрирующих разные ипостаси личности Куштанока (в том числе и тот, содержание которого якобы уличает его в пособнической деятельности), опровергающие негативную однозначность в оценке его деятельности. Первое известное нам упоминание имени Куштанока в источниках относится к лету 1860 г. 12 июля того года «вследствие представления командующаго войсками Кубанской области» в недавно созданный Натухайский округ приказано было назначить «наибами, азиятцев не имеющих чинов, Куштанок-Несу-Эфендия, Бос-Хаджи-Барам-Эфендия и Псаше-Хамако…»[17, л.14 Об.]. Это событие произошло в период небывалых потрясений в истории самой западной исторической области Черкесии. Российские войска «рядом непрерывных действий зимой и летом, в продолжение трех лет» заняли рубеж по линии «от Кубани до Новороссийской бухты, по речке Адагуму и Неберджайскому ущелью», и отрезав «таким образом натухайцев, заключенных в углу между Кубанью и морем, от соседей их шапсугов». Как писал современник событий «две опустошительные зимние экспедиции сокрушили упорство этого племени, разъединенного с соплеменниками. В январе 1860 г. натухайцы принесли покорность»[18, с.143]. Уже за год до этого российское командование констатировало, что натухайцы оказались «в бедственном положении». Оно также отмечало, что «лучшие их люди перебиты или переселились к шапсугам; из наличных старшин нет ни одного, который бы имел решительное влияние на народ»[15, с.108 –109]. Вскоре, в декабре 1859 г.[19, с.139] (по другим данным 1 января 1860 г.)[16, с.396], «никем не замеченный» умер и хегакский князь Сефербей Заноко позиционировавший себя как значимая политическая фигура в регионе. Хотя его сын – Карабатыр продолжал активную деятельность в деле сохранения независимости страны, в силу сложившихся обстоятельств, личных способностей и специфики действий в новых условиях, он был лишен возможности непосредственного влияния на дела не переселившихся в Шапсугию натухайцев. Именно в обстановке этих драматических перипетий на арену выступило новое и последнее поколение политических лидеров Натухая, наиболее видным представителем которого, несомненно, был Куштанок. Не приходится доказывать, что в отличие от предыдущего периода, политические лидеры этого черкесского региона теперь обладали менее эффективными рычагами обеспечения интересов натухайцев и вынуждены были действовать в крайне сложной обстановке с оглядкой на оккупационную администрацию. Накануне «замирения» Натухая военное командование еще допускало, пусть даже гипотетически, возможность «в случае безусловной покорности» «изменить принятую систему относительно этого края и, вместо заселения оного казачьим сословием, дозволить население там покорных натухайцев большими аулами на достигнутых местах…»[15, с.109]. Однако «по плану действия 1861 года» «со стороны моря положено было занять под станицы Натухайский округ… Натухайцам назначались земли вдоль Кубани»[18, с.161, 163]. Но опыт наделения землей прекращавших военное сопротивление «обществ» не внушал оптимизма даже высшему «кавказскому» руководству. Временно командовавший Кавказской армией генерал-адъютант Г.Д. Орбелиани уже в июле 1861 г. писал: «Общества… приносившие покорность, или оставлены были на старых местах их жительства, или, что бывало чаще, переселялись на новые им указанные места: но как в том и в другом случае им указывалась земля только примерно и временно. Затем по требованию военных обстоятельств из земель указанных туземцев мы нередко отнимали часть под казачьи поселения или укрепления и раз поселенных на новых местах по требованию же этих обстоятельств снова переселяли и иногда по несколько раз с места на место; но и при этом новом переселении земли указывались туземцам только в примерном количестве и для временного пользования. Этот порядок дел… поселял к правительству недоверие, заставлял каждого быть в постоянном опасении за будущее… Этим недостатком обеспеченности прав на землю следует объяснить ту быстроту и легкость, с которой… целые общества бросали указанные им земли и… в последнее время стали выселяться в Турцию. Легковерие, фанатизм и ненависть к победителям играли роль второстепенную в этих явлениях»[15, с.132 –133]. В дальнейшем устоявшаяся порочная практика обнаружила тенденцию к усугублению. Но уже в период, когда Адагумский отряд приступил к «устройству в Натухайской земле станиц», т.е. с конца 1861 г., российское начальство в полной мере проявило не только отсутствие намерения хоть в какой-либо мере стабилизировать земельное положение замиренных адыгов на самой западной оконечности Черкесии, но и продемонстрировало свою крайнюю нетерпимость и готовность прибегнуть к необоснованным карательным акциям. Письмо генерала Н.И.Евдокимова начальнику Натухайского округа П.Д. Бабичу от 14 октября 1861 г. насыщенное противоречиями, извращениями фактов и презумпцией вины в качестве базовой установки по отношению к натухайцам явственно показывает зыбкость их тогдашнего положения, несмотря на почти двухлетнее нахождение в статусе «покорных». Здесь в частности указывалось: «От неблагонамеренного направления натухайцев в отношении покорности их российскому Государю, я не предвижу худых последствий для нас и прошу Вас не жалеть о теперешней знатной их покорности»[15, с.139]. Как видим, командующий в пределах одного предложения умудрился утверждать как наличие «знатной покорности» натухайцев так и их же «неблагонамеренность». Далее, демонстрируя немотивированную враждебность генерал «мечет гром и молнии»: «Прошу Вас объявить натухайцам решительно, что, как скоро они выйдут из послушания, Вы так же обратите противу непокорных имеющиеся у Вас силы и заставите их быть послушными. Натухайцы давно нарушили свое обязательство (учитывая, что выше речь идет лишь о возможности «выхода из послушания» в будущем, остается лишь указать на отсутствие всякой логики в изложении российского военачальника. – Т.А.), и Вы имеете полное право наказывать их хотя сей час, но воздерживаетесь от этого только из сожаления к невинным, которые между ними еще есть. Затем объявите решительно, что мы строим станицы, где нам нужно, и что при первом выстреле с их стороны истребим все их жилища, что прошу Вас исполнить, как только со стороны натухайцев будет дан к тому повод». С нескрываемой одержимостью он призывал своего адресата к тому, что необходимо «сделаться грозою для буйного, необузданного народа» хотя подобные эпитеты в большей мере отражали позицию и характер самого автора письма[15, с.139]. Написав, что действуя «путем добра и снисхождения» по отношению к натухайцам (в очередной раз противореча своим собственным словам) их «повиновение» не достигнуто Евдокимов убеждает, что для его достижения «лучшее время, конечно, теперь»[15, с.140]. «Не упустите его, воспользуйтесь им и потребуйте безусловного повиновения, при невыполнении же объявите их лишениями (т.е., лишенными. – Т.А.) права на землю на левом берегу Кубани», – настойчиво побуждает своего подчиненного «дезавуировать» основополагающий пункт покорности натухайцев. Несомненно, проступают определенные черты патологичности в очередном подбивании своего адресата на «решение» «неопределенной покоренности натухайцев» мотивируя свою навязчивость тем, что «ничего нет вреднее, как иметь среди себя таких людей, на которых нельзя положиться». И под конец подспудное желание прибегнуть к насилию взяло верх – он призывает Бабича «истребить аулы неповинующихся», и, что самое алогичное «поселить в болота аулы покоренных»[15, с.140]. Между тем можно составить ясное представление о том, насколько натухайцы были верны принятым на себя обязательствам. К примеру, начиная со времени их замирения, военные командиры регулярно практиковали «покупку сена» у местного населения. И Евдокимов был не только информирован об этом. Он сам рекомендовал нижестоящим начальникам, в условиях нехватки в зимний период «сухого фуража», продолжить данную практику[15, с.143]. Добросовестное отношение западных агучипсов к взятым на себя обязательствам позволяло начальнику Натухайского округа Бабичу утверждать следующее: «Серьезных столкновений с натухайцами, три года живущими покойно, трудно ожидать, если только меры неуместного и несвоевременного вмешательства не вызовут их на это»[15, с.181]. И, действительно, даже в период наиболее мощного натиска черкесских сил на излете Кавказской войны летом-осенью 1862 г., когда шапсуги вторглись в Натухайский округ и штурмовали Баканскую станицу, натухайцы воздержались от участия в военных действиях и не оказали поддержки своим соплеменникам. Вышестоящее командование же весьма опасалось этого[15, с.163; 18, с.171]. Здесь уместно вспомнить ту высокую аттестацию, которую заслужило «горское рыцарство» адыгов со стороны очевидца черкесского апокалипсиса проявлявшегося, согласно его свидетельству, в частности, и «в честном держании условий о перемирии»[13, с.397]. Особого внимания, в рамках данного документа, требует оценка Евдокимовым встречи с адыгскими депутатами при высадке Александра II на черкесский берег в сентябре 1861 г. Пытаясь обосновать свою нескрываемую враждебность к жителям Натухая, как впрочем, и ко всем черкесам, он прибег к банальному вранью даже перед собственным подчиненным. Вот его слова на этот счет: «Государь император, не принимая от натухайцев никакой просьбы, я по крайней мере этого не видел, до какой степени мрачно, нерадушно и даже грубо приветствовали депутаты этого ничтожного племени Государя. Неудивительно тоже то, что ежели его величество и получил от них просьбу (очередное противоречие самому себе. – Т.А.), то не удостоил ответом; Государь приказал наделить землею всех, повинующихся ему, в количестве необходимом для жизни – что я и сделаю в свое время для каждого племени, так же, как и для натухайцев, которым место уже указано…»[15, с.140]. Сравним эти слова с описанием данного события в работе С.Эсадзе. Здесь отмечается: «11 сентября 1861 г. государь высадился в Тамани… Между прочим, в Тамань к этому времени прибыли более 500 мирных и немирных черкесов с намерением просить не выселять их с Кавказа. Император сразу обратил внимание на эту толпу черкесов, безмолвно стоявшую невдалеке; спросив у князя Орбелиани, кто они такие, он быстро направился к ним. Тут произошла одна из глубоко потрясающих сцен: при приближении монарха черкесы все как один схватились за оружие и, положив его на землю, благоговейно склонили свои головы; затем старейший из них, выступив немного вперед, произнес следующее приветствие: «Великий государь! Мы счастливы, что вы обратили на нас свое милостивое внимание; еще более мы счастливы тем, что, несмотря на недавнюю войну с войсками вашими, вы так великодушно доверились нам. Мы это очень ценим… и клянемся отныне быть вашими истинными и верными подданными… Прикажите, государь, и мы все готовы свято исполнять всякие ваши повеления. Мы будем строить дороги, укрепления, казармы для войск ваших и клянемся, что будем жить с ними в мире и согласии». Далее, согласно С.Эсадзе, рефреном звучала просьба: «Только лишь не выселяйте нас с тех мест, где родились и жили наши отцы и деды» [20, с.354 –355]. Окончание этой встречи описывается следующим образом: «В продолжение этой речи и потом, когда ее переводили, среди толпы царило глубочайшее молчание, – никто даже не шевельнулся. Государь со вниманием выслушал слова старейшего черкеса и обещал сделать все возможное… Впечатление, произведенное черкесами на государя, было самое благоприятное, и он потом неоднократно расспрашивал о них князя Орбелиани»[20, с.355]. На этом фоне особенно явственно просматривается навязчивое стремление генерала Евдокимова выставить все, что связано с ненавистными им черкесами, и, в частности, с натухайцами в черном цвете. Однако, что действительно важно – это выяснить насколько он был последователен в осуществлении своего обещания о наделении натухайцев землей в необходимом для жизни количестве не перед рассматривавшимися им варварами – черкесами, а перед боевым соратником Бабичем. В течение зимы 1861/1862 г. «в Натухайском округе [были] разработаны дороги и приготовлены к заселению 11 станиц»[12, с.149], что, естественно, осуществлялось через отчуждение у населения земель. Затем, несмотря на проявленную натухайцами лояльность в летнюю кампанию 1862 г. оккупационные власти ужесточили условия пребывания черкесского населения в округе. При этом продолжалась практика периодического обострения наиболее болезненного для адыгов вопроса о земле посредством делигитимизации их присутствия на занимаемых территориях. Так, 26 октября 1862 г. в отзыве на имя Адагумского казачьего полка указывалось: «… предписать станичным начальникам, дабы они вызвали натухайских старшин и объявили им, чтобы никто из туземцев не разрабатывал земли и не сеял озимого хлеба там, где селу не указано, если же они и засеяли и будут производить подобные работы, то обязать станичных начальников волов, плуги и самых натухайцев заарестовывать… Арестованных довольствовать от общества туземцев»[15, с.164]. В последующем факты произвола приобрели систематический характер. В источнике отмечается, что «13 числа марта в проезде командующего Адагумского казачьего полка господина полковника Крюкова через ст. Нижне-Баканскую старшина Темрюк с другими старшинами просили дозволения сделать распашку земли под весенний посев на таких местах, которые в теперешнее время не могут быть заняты под посев и сенокос жителями». Со стороны полковника Крюкова натухайцы получили разрешение на «распашку и посев»[15, с.178–179]. Однако спустя несколько дней, согласно новому предписанию начальника Натухайского округа, собранным старшинам было объявлено о необходимости приостановки сельскохозяйственных работ, в связи с чем распашка земли была приостановлена[15, с.179]. Подобный случай имел место спустя месяц с участием все того же полковника Крюкова. Командующий российскими войсками на Кавказе великий князь Михаил Николаевич во время посещения Натухайского округа в конце февраля 1863 г. согласился «дать горцам для посева и сенокосов» некий участок земли в случае «когда угодья эти не понадобятся жителям Адагумского полка и сами казаки согласятся уступить их туземцам»[15, с.180 –181]. Крюков, вскоре после отъезда великого князя, «предоставил натухайцам производить хлебопашество». Осведомившееся об этом окружное начальство сделало гневное распоряжение о том, чтобы «с помощью находящихся в его распоряжении войск не дозволял никому из натухайцев пахать землю». Как писал начальник округа генерал-майор Бабич с целью «восстановления нарушенного порядка», т.е. для того, чтобы «безотлагательно выселить туземцев на определенную для них местность или отправить в Турцию» в данный район был отправлен другой офицер[15, с.181]. Подобными иезуитскими измывательствами, продолжавшимися на протяжении более трех лет, военная администрация стремилась подтолкнуть население к решению оставить родину. И, действительно, к началу мая 1863 г. начальник Натухайского округа констатировал возникшее желание «выраженное большим числом натухайцев и шапсугов переселиться в Турцию»[15, с.182]. В этом случае обнаружились две примечательные особенности. Во-первых, видимо, посчитав, что мера давления на натухайцев достигла критического рубежа, за которым не предвидится их ощутимого противодействия навязываемой депортации, командование решило осуществить данную акцию «не иначе как на их собственный счет, отнюдь не нанимая для них судов за счет казны»[15, с.182 –183]. И, во-вторых, в данный конкретный период (май 1863), военное командование осуществляло мероприятия по выселению черкесов фактически на полулегальных (в рамках отношений с Портой) основаниях. Российская сторона в этот период признавала необходимость «разъяснения отношений нашего и Турецкого правительства» по этому вопросу. Вследствие этого командирам на местах настойчиво рекомендовалось «действовать при отправлении на кочермах переселяющихся туземцев как можно осторожнее, отнюдь не заводя никаких переписок с консулами, чтобы этим избегнуть иметь документы по этому делу вне границ нашей империи»[15, с.181 –182]. Как бы то ни было, очевидно, что надежды российского командования на скорое удаление столь нежелательного натухайского населения не оправдались. Сначала, 23 мая 1863 г., помощник начальника Натухайского округа Крыжановский в своем рапорте указывал, «что объявив горцам отправление на их собственный счет, явную вижу нерешимость к отъезду в Турцию»[15, с.188]. А затем натухайское население и вовсе саботировало навязываемые оккупационными властями мероприятия. Крыжановский 27 мая писал по этому поводу следующее: «Делая вчера в верховьях р.Мезекиша побуждение туземцам к переселению, я хотя не встретил особенного сопротивления, но они, уложивши свое имущество на арбы, только показали вид к переезду на новые места, а между тем, выехав со двора, скрываются с семействами в лесу, впредь до окончания переговоров, продолжавшихся, как они все отзываются, на реке Псебасе… где участвуют и их старшины; сего же числа рано утром мне дано знать, что большое население по Мезекишу к Баканскому ущелью выбралось с имуществом из сакель и, не отправясь на указанные места, скрываются в лесах, тоже в ожидании решения в главном Натухайском сборе. Донося об этом Вашему высокоблагородию, докладываю, что я с сим вместе снимаюсь с позиции для разбора их саклей и следования на р. Атикей, и что население, впредь до решения переговоров, с выступлением моим, как видно, опять займет свое жилище»[15, с.190 –191]. Как ни изобретательны были натухайцы неумолимая настойчивость российского командования в стремлении выдавить коренное население, опрокидывала попытки жителей самой западной области Черкесии удержаться на своих местах. К 28 мая 1863 г. «часть войск» Адагумского отряда была «на некоторое время поставлена вблизи Геленджикской бухты» и начальник округа генерал-майор Бабич наставлял своего подчиненного «воспользоваться этим, употребить все возможные средства окончить переселение натухайцев на назначенную им землю до первого июня»[15, с.191]. Примечательно, что в своем наставлении начальник округа отпуск натухайских старейшин Саудака и Шашира увязывал «с окончанием переселения», что в свою очередь наводит на предположение о том, что они удерживались в качестве заложников. На фоне таких методов воздействия на население не первый год воздерживавшееся от враждебных действий в отношении России не удивительно, «что натухайцы, живущие на казачьих ((sic!). – Т.А.) землях, часть начала выселяться на указанную им землю, а некоторые изъявили желание отправиться в Турцию» [15, с.192]. Нарастающее предпочтение последней альтернативы в последующем было во многом заложено и другой мерой оккупационных властей: «По окончании переселения объявить старшинам, что для прекращения шалостей все натухайцы, желающие иметь торговли в станицах Адагумского полка и в укреплениях, должны иметь… при себе только шашки и кинжалы. Тем же, которые будут иметь ружья и пистолеты, находясь между станицами, приказано будет арестовать и отправить в Россию, а кто окажет сопротивление, с теми поступать как с неприятелем» [15, с.191.] Одновременно вместе с приказом о необходимости «замеченных между станицами горцев с оружием… признать непокорными, поступить с ним[и] как с неприятелем» объявлялось о том, что «поселяне наши, если будут иметь надобность отправляться в Натухайские мирные аулы, то так же должны иметь при себе только шашки и кинжалы, и если кто будет иметь оружие (исключать проходящих команд), то тех допускается брать под караул и доставлять… для назначения им наказания»[15, с.192]. В данном случае определяющим моментом является именно мера ответственности для разных категорий населения за один и тот же «проступок» – если в отношении черкесов фактически санкционировалась физическая ликвидация, то для пришлого населения предполагалось лишь доставление «под караул». К тому же и эта мера декларировалась ради проформы и на практике оборачивалась в фикцию. Об этом свидетельствует и один из архитекторов «погрома» Западной Черкесии – Р.Фадеев. Столкнувшись с тем, что покорившиеся черкесы вынуждены были «переносить беспрерывные притеснения и насилия от своих соседей-казаков» [21, с.399] он не мог скрыть удручающей ситуации перманентного террора, в которую попадали в это время прекращавшие военное сопротивление адыги. Наблюдая «частые насилия над туземцами их соседей-казаков» и последовательное воздержание адыгов от «сопротивления», российский генерал констатировал: «Казаки же не великодушны, и с черкесами сбывается басня об умирающем льве; всякий их топчет. От безнаказанных убийств до мелких оскорблений, побоев, захватов отведенной им земли – им пришлось много вытерпеть. Как казаки вне дома вооружены, а горцы безоружны, то первым легко позволить себе насилие; побить без причины горца для многих составляет забаву. Когда горец приходит в станицу для продажи своих произведений, казак дает ему что хочет, половину, четверть того, что он требует, и затем гонит его вон; есть станицы, в которые горец и показаться не смеет. Захваты земли производятся также без зазрения совести не только казаками, но войсками, которые выкашивают у горцев покосы, как сделал Ставропольский полк и многие станицы по Кубани и Лабе, или даже хлеба, отданные им начальством, как сделал Крымский полк (дислоцировавшийся в Натухае. – Т.А.)… горцы понимают это так, что у них нет собственности и что покоривший их народ может распоряжаться по своему произволу отведенными им землями. Бывают насилия покрупнее. Я слышал о многих случаях убийства и разбоя, совершенных казаками над горцами. Когда я был в армянском ауле, неподалеку оттуда один горский мальчик стянул с казачьего воза арбуз; казак положил его наповал ружейным выстрелом»[21, с.405. – 406]. Обнаруживая понимание безысходности и бесперспективности для черкесского населения добиться в навязанных ему обстоятельствах хотя бы минимального уровня защиты от систематического террора тот же автор обреченно сетовал, что «следователи те же казаки, а людям, жившим с нашим казачеством, известно, как сильна у него круговая порука и как редко виновные бывают открыты и наказаны. Самая бесконечность следствия и суда составляют в глазах горцев доказательство безнаказанности всякого совершенного над ними насилия»[21, с.406]. В результате, закономерно заключал он: «В народе (черкесском. – Т.А.) укореняется мнение, что он беззащитно предан насилию соседей-русских, может найти спасение только в переселении в Турцию»[21, с.406]. Критическим уровнем напряженности характеризовалась сложившаяся ситуация когда командование действующей группировки российских войск на крайнем западе Черкесии обратило пристальное внимание на инициативы Куштанока. Их направленность, содержание и географический охват рисуют образ неординарной личности, способной действовать оперативно, и, что особенно заметно, нестандартно, что в свою очередь являлось залогом эффективной деятельности в условиях жесткого внешнего давления обнаруживавшего тенденцию к перманентному нарастанию. Так, 26 июня 1863 г. начальник Адагумского отряда Д.А. Фитингоф обратился к помощнику начальника Натухайского округа Крыжановскому с двумя письмами, в которых излагались меры, рассматривавшиеся им на тот момент в качестве первостепенных. Единственным фигурантом обоих документов, на чьей персоне замыкалась тогдашняя повестка не только в самой западной области страны адыгов, но и в смежных с ней регионах выступает Куштанок. Посредством первого из документов – «предписания», Фитингоф сначала информирует Крыжановского о том, что «сего числа», т.е. 26 июня «получил извещение, что на Убине устроено большое собрание горцев и ожидает к себе Куштанока. Имея в виду, что горец этот позволил себе уже однажды явиться к генерал-майору Бабичу на Хабль с огромною толпою натухайцев (до 800 человек) и предполагая, что он желает и теперь явиться к шапсугам и абадзехам с подобною же толпою, и впредь упреждение этого, сделал распоряжение, чтобы Куштаноку дозволялось проехать от ст. Крымской по нашим передовым линиям к собранию на Убин не иначе, если при нем будет состоять не более 15 горцев»[15, с.196–197]. А затем посчитав свои действия недостаточными он обратился к своему адресату сделать «и с своей стороны распоряжение об объявлении Куштаноку, чтобы при нем, если пойдет на Убин, состояло не более 15 горцев; если же при нем будет находиться большее число горцев, то чтобы в таком случае проезд ему через наши линии был запрещен, так как настоящее настроение умов горцев и ежедневные происшествия на наших линиях требуют особенной строгости»[15, с.197]. Текст данного письма, отличающийся высокой информативностью, позволяет подойти к пониманию значимых аспектов рассматривающейся здесь ситуации. И, пожалуй, прежде всего, следует указать на многозначительность фигурирующего в переписке географического названия, с которым связывалось «большое собрание горцев», ожидавшего «к себе Куштанока». Дело в том, что течение р. Убин локализуется в восточной части Северной Шапсугии («Большой Шапсуг»), фактически на смежных территориях с Абадзехией. Разумеется, и собравшиеся там «горцы» были к этому времени ещё непокорённые шапсуги и абадзехи. В связи с этим просматривается весьма любопытная и неоднозначная картина, в центре которой находился эфенди Куштанок. Пожалуй, исходя из того обстоятельства, что для встречи с наибом – российским «ставленником», уже четвертый год, так или иначе регулярно взаимодействовавшим с оккупационными властями, собиралось фактически народное собрание находившихся в состоянии войны с Россией частей черкесского населения, можно было бы предположить, что осознавшие неизбежность поражения шапсуги и абадзехи предпринимали очередную попытку прекращения изнуряющего противостояния на приемлемых условиях. Роль Куштанока при таком прочтении событий могла быть определена как посредническая и транслирующая позиции сторон (в большей мере российскую на черкесов). Проговариваемое Фитингофом допущение возможности того, что «Куштанок действительно желает прибыть в это собрание и с благоприятным для нас намерением» косвенно подкрепляет такое предположение. Однако в таком случае весьма странным выглядит отсутствие четких представлений у начальника Адагумского отряда о намерениях натухайского лидера при посещении черкесского собрания, в ходе которого лишь допускалась возможность его действий в благоприятном для интересов России ключе. Между тем представленные российским начальником действия Куштанока вряд ли можно рассматривать как поощряемые проявления лояльной военному командованию фигуры, функции которой в сложившейся конфигурации военно-политического взаимодействия в регионе были сведены лишь к роли передатчика информации между сторонами. Манера его действий в предыдущий период определенно указывает на прочное положение Куштанока у натухайцев и умение опираясь на этот ресурс, несмотря на перманентно критическую обстановку реализовывать весьма нежелательные для российского командования мероприятия. Не случайно визит Куштанока к российскому генералу, руководившему имперскими силами на крайнем западе Черкесии, охарактеризован с негативной экспрессией («позволил себе уже однажды явиться»). Хотя красноречивее оценок говорят факты: во-первых, то, что он, в самом деле, позволил себе действовать за границами Натухая – в глубине шапсугских земель – на Хабле, а во-вторых, прибыл к российскому генералу со столь внушительным эскортом («до 800 человек», разумеется, кавалерии)[22], скорее отличали инициативного и самостоятельного политического игрока, нежели представителя «покоренного» «племени» руководствовавшегося в своих действиях директивами оккупационных властей. Командование это, безусловно, раздражало. Однако оно все же вынуждено было контактировать с Куштаноком и санкционировать его инициативы, несмотря на имевшиеся сведения о его далеко не лояльной к нему позиции. Об этом со всей очевидностью свидетельствует второй документ – «конфиденциальное письмо» Фитингофа Крыжановскому от 26 июня 1863 г. В нем, в частности, отмечается: «В последнее время до меня доходят известия, что Куштанок не имеет намерения переселиться с Натухайским народом не только в Турцию, но и на указанные туземцам места (в большинстве своем на болота. – Т.А), и напротив, распускает слухи, что иностранные правительства объявят войну России, и тогда все пространство за Кубанью будет свободно от наших поселений и войск, и все горские народы получат полную независимость от России…»[15, с.197] Следует обратить внимание, что эти сведения начальник Адагумского отряда получал «в последнее время» т.е., по крайней мере, заметно раньше дня «извещения» о собрании горцев ожидающем Куштанока на Убине. И, тем не менее, Фитингоф не решился до выяснения истинного положения дел попытаться пресечь поездку Куштанока к шапсугам и абадзехам. Хотя нельзя не признать, что он испытывал серьезную озабоченность относительно подлинных намерений натухайского эфенди. Ведь вдобавок к 800 всадников, которые он мог провести в тылу российских линий, согласно полученным данным Куштанок заявлял, «что через полтора месяца по получении из-за границы артиллерии и нарезных ружей, все горцы должны поголовно восстать и на этот предмет будто бы имеет уже от Турецкого правительства 30 тыс. рублей сереб[ром]»[15, с.197]. Трудно не признать, что руководство Адагумского отряда оказалось в определенном замешательстве. Это сподвигло Фитингофа обратиться к Крыжановскому со следующими словами: «Как ни странны эти слухи, но они таковы, что ими пренебрегать нельзя, и я долгом считаю уведомить Вас об них с тем, что не признаете ли Вы полезным секретно разузнать, действительно ли эти слухи существуют между натухайцами и распускаются Куштаноком и принять меры к уничтожению их, тем более, что они, эти слухи, имеют, по-видимому, связь с некоторыми официальными секретными известиями»[15, с.197]. К приведенным сведениям из «конфиденциального письма» уместно добавить и другое, довольно примечательное сообщение согласно которому «наиб» объявлял о том, что по достижении независимости черкесы «будут управляться тремя пашами, в числе их и сам Куштанок». Конечно, в этих словах просматриваются определенные амбиции натухайца, но верно и то, что для озвучивания подобного намерения он должен был живо чувствовать поддержку населения. Более того, такой открытый посыл можно рассматривать и как гарантию с его стороны на продолжение курса последовательной защиты национальных интересов. К тому же, изложенные обстоятельства со всей очевидностью свидетельствуют о том, что если российское командование несколькими годами ранее не наблюдало из «наличных [тогда] старшин» обладавшего «решительным влиянием на народ» то теперь, в период реализации мероприятий «дабы окончить натухайский вопрос», оно встретило эффективное противодействие лидера Натухая. Хотя нужно отметить, что Куштанок еще в ходе войны показал себя незаурядной личностью. Согласно фольклорным источникам он выступал организатором сопротивления и стяжал на этом поприще достойную репутацию ( «Кушъутаныкъо Нэшъу гушэр, Зэужьыджэ еугъуае» – (Куштаноко Кривой всех собирает), «ШIуагъэ зэрапэсэр Кушъутаныкъуо Нэшъу» – (Почестью удостаивают Куштаноко Кривого) [23]. Как можно понять, подобная характеристика Куштанока сложилась до января 1860 г. – впоследствии он в военных действиях не участвовал. Между тем, российское командование активизировало свои усилия по выдавливанию натухайцев с занимаемых мест. В конце июля 1863 г., в целях «переселения туземцев», было решено войскам Натухайского округа придать дополнительно значительные силы[15, с.199]. Демонстрируя облыжное человеколюбие, командующий Адагумским отрядом, в связи с дополнительной концентрацией войск, обращался к помощнику начальника Натухайского округа подполковнику Маняти со следующими словами. «Поручая все вышеозначенные войска в Ваше ведение, прошу Вас начатое уже переселение туземцев окончить, по возможности, мирным путем, войска же должны служить только доказательством обеспечения себя от неисполнения законных требований наших»[15, с.199]. Исходя из того факта, что для всякого российского верноподданного (а тем более, верноподданного на военной службе) любое предписание, исходившее от монаршей особы, имело, безусловно, легитимный характер, не имеет смысла опровергать уместность использования категории «законности» относительно этнической чистки. Однако мнимость беспокойства, проявленного со стороны непосредственных исполнителей преступной политики и напускное стремление к использованию имперских вооруженных сил «по возможности, мирным путем» настолько очевидны, что не допускают никаких двусмысленных толкований. Само принуждение к определенному действию под угрозой применения силы уже является насилием, и степень сопротивления объекта силового воздействия никак не влияет на квалификацию такого акта. В любом случае, политика настойчивого выдавливания «неблагонадежного населения» приносила результаты. В переписке между армейскими командирами датированной тем же июлем уже можно было встретить подобные формулировки: «Душевно радуюсь успешным начинаниям Вашим по делу переселения натухайцев»[15, с.199]. К исходу первой декады августа атаман Кубанского казачьего войска рассчитывал «окончить натухайский вопрос» в ближайшей перспективе, так как по его признанию, в нем «заключается непрочность нашего положения»[15, с.201 –202]. Непосредственно реализовывавший план командования по решению «столь важного вопроса» «как переселение натухайцев» подполковник Маняти также отрапортовал в оптимистичном ключе. К середине августа 1863 г. он успел переселить на продиктованные военными властями земли 2576 натухайских семей численностью 17476 человек. Более того, он «употребил все свои старания, чтобы желающие отправлялись в Турцию и был успех в этом»[15, с.204]. Однако, он же, с досадой, добавлял: «но Костанк-эфенди (Куштанок. – Т.А.), этот – враг всем нашим предположениям, успел опять склонить народ на свою сторону и даже клятвенно взял у них слово, чтобы никто не смел и подумать о переезде в Турцию, говоря народу, что он имеет положительные сведения, что в скором времени будет война и что все наши поселения очистят натухайскую землю» [15, с.204]. Трудно себе представить характеристику, более красноречиво раскрывающую подлинную роль Куштанока в рассматриваемых обстоятельствах. Разумеется, аттестацию Куштанока в качестве «врага» со стороны офицеров имперских войск не следует рассматривать как сиюминутный пейоративный выпад. Подобная квалификация, несомненно, явилась следствием определенной системы действий. Суть ее проступает сквозь слова «успел опять склонить народ на свою сторону». Из них, по крайней мере, следует, что на протяжении определенного периода Куштанок был последователен в продвижении к цели, кардинально противоречившей интересам военного командования, что, естественно, рассматривалось последним как враждебная деятельность. При этом, что очевидно, задействовав накопленный за годы, но обреченный в сложившихся условиях на стремительное исчерпание, ресурс доверия к его, на этот раз, нереализуемым обещаниям, Куштанок рисковал превратиться в антигероя натухайского общества. Однако, представляется, что осознание категорической недопустимости оставления родины можно рассматривать как объясняющий мотив его рискованных во всех отношениях действий. Как бы то ни было, в августе 1863 г. Куштанок еще был полноценным политическим лидером западных агучипсов, чьё влияние зримо ощущалось в соседних и даже отдаленных от Натухая черкесских областях. Об этом можно судить по дошедшим до действовавшего, в этот период, в Абадзехии Пшехского отряда сведениям о натухайском предводителе. Среди офицеров и солдат этой группировки российских войск циркулировала следующая информация: «Некоторые передавали, что слышали, будто один натухайский эфенди, Куштанов, находившийся уже в Турции, вернулся обратно к месту своего жительства через Джуб[г]у и деятельно проповедывал, чтобы горцы не сдавались русским, что он нарочно приехал подтвердить обещание Турции непременно прислать помощь, и что Турция пожертвовала и скоро пришлет около полутораста ящиков с порохом, в удостоверение чего он показывал ключ от этих ящиков перед целым собранием»[24, с.12]. Разумеется, демонстрация «ключа» вызывает естественный скепсис, и вряд ли имеется необходимость в его обосновании. Вместе с тем, при уяснении значения данного сообщения, важно осознавать закономерности связанные с особенностями преобразования информации по мере своего распространения и последующего восприятия. К примеру, фигурирующая здесь устойчивая апелляция к «обещанию помощи» со стороны Турции требует адекватного историческим реалиям понимания. В данном случае речь, конечно же, не идет об официальной помощи Порты воюющей Черкесии, означавшей прямое нарушение условий Парижского договора, что было чревато открытой войной с Россией. Для дряхлого османского государства такой шаг был непозволителен. В этот период в правящих кругах в Стамбуле не было дееспособного прочеркесского лобби, обладавшего возможностью воздействия на правительственный курс. Центр поддержки черкесского сопротивления разместился на черноморском побережье Анатолии, в г. Трапезунд. И ядро «трапезундского комитета» составляли отнюдь не подданные султана. Наверняка именно в Трапезунд ездил Куштанок для переговоров с заинтересованными в черкесском вопросе сторонами. Кстати через Трапезунд действовал, Карабатыр Заноко, снабжавший свою воюющую страну боеприпасами[15, с.201]. Можно вполне уверено говорить о скоординированности действий между последним и Куштаноком в этот период. В целом, всякая значимая попытка внешнего воздействия на исход российско-черкесского противостояния в этот период (как, впрочем, много раз, и до этого) была обречена быть инициированной со стороны турецкого берега. И в этом смысле географический фактор был неумолим. Этим обстоятельством обусловливается столь частое упоминание «Турции» в качестве источника воздействия на политические перипетии черкесского берега Черного моря. Но, в превалирующей степени данное наименование несло географический смысл и лишь в незначительной – политический. Соответственно, в условиях отсутствия последовательного направляющего влияния Порты, черкесские политики реализовывали свои проекты никак не соотнесенные с ее интересами. При этом апелляция к «Турции» в их риторике была уже не более чем данью традиции или же отражением элемента географической номенклатуры. Впрочем, российская сторона и не рассматривала натухайского эфенди в качестве агента иностранного государства. Это видно из переписки, командующих, на этот раз, более высокого уровня, нежели окружное начальство. В отношении наказного атамана Кубанского казачьего войска Сумарокова-Эльстона командующему войсками Евдокимову сообщалось: «Куштанок разыгрывает европейского дипломата и я, быть может, пришлю его к Вашему сиятельству под предлогом представления Вам своего селям-аликум, а в Ставрополе Вам нетрудно будет удержать его, конечно, не арестованным; он получает письма из Турции и вообще разыгрывает роль, созданную нами самими»[15, с.202]. Как можно заметить, основной посыл сообщения сводится к звучащему рефреном «разыгрыванию» Куштаноком якобы «созданной» для него русскими роли «европейского дипломата». Принимая во внимание весь комплекс обстоятельств, в условиях которых пришлось действовать Куштаноку, сложно принять на веру претенциозное мнение атамана кубанских казаков. И едва ли нарочито снисходительная тональность изложения служит достаточным аргументом в пользу его версии. Обращаясь же к действительно значимым моментам, мы имеем, во-первых, факт назначения наибом Куштанока сразу по «замирении» Натухая. Учитывая апробированный за несколько месяцев до этого на Восточном Кавказе опыт назначения наибами наиболее влиятельных сподвижников плененного имама, очевидно, что на эту должность малозначимая в соответствующем регионе фигура определена быть, не могла. Во-вторых, в фольклорных источниках Куштанок недвусмысленно характеризуется как организатор военного сопротивления российской армии. В пору своего «наибства», как выше указывалось, он в военных мероприятиях против России замечен не был. Следовательно, соответствующую репутацию и политический капитал он приобрел до начала контактов с оккупационными властями. И в этом смысле он не нуждался в создании для него особых условий для последующего «разыгрывания» предначертанной ему роли. Собственно и полученная им от российской стороны характеристика «врага» вполне удостоверяет, что если Куштанок и играл какую-либо роль, то она была, отнюдь, не та, которую желало бы видеть имперское командование. Упорное и до определенного времени успешное противодействие российским планам по выдавливанию натухайцев со своих мест вполне удостоверяет подлинную роль, которую «разыгрывал» Куштанок в этот период. В данном контексте само допущение способности Куштанока «разыгрывать» роль «европейского дипломата» вне зависимости от эмоционального фона, в который помещалась подобная констатация, можно расценивать в качестве признания российским командованием как его весомого влияния в регионе, так и недюжинных политических талантов, которыми он умело пользовался. Ведь характеристику «европейского дипломата» в отношении Куштанока a priori нельзя расценивать как узрение в последнем представителя внешнеполитического ведомства одной из западных держав. Подобная оценка скорее относилась к содержанию и качеству политической деятельности натухайского наиба. Можно полагать, что под эпитетом «европейского» подразумевались свойства отличавшие политическую культуру Запада. Вероятно такие ее неотъемлемые черты как рациональность, прагматичность и, в определенной мере, изворотливость при отстаивании национальных интересов были замечены в деятельности Куштанока со стороны непосредственно взаимодействовавших с ним представителей российского командования. И, в этом плане, использование подобного маркера соответствующим образом характеризовало Куштанока как политического деятеля.