Искусство военного времени: что писали ленинградские художники во время блокады
Во время войн искусство кажется чем-то неважным. Каждый день погибают люди, рушатся города. В таких условиях сложно не только заниматься искусством, но и говорить о нем. Визуальные образы прошедших войн традиционно формируются позже, часто они помогают формировать исторические мифы, и тем ценнее работы художников, созданные во время и внутри войны. Искусствовед и автор телеграм-канала «бесполезный гуманитарий» Анастасия Семенович рассказывает о том, какое искусство создавалось в блокадном Ленинграде.
Искусство и культурная жизнь блокадного Ленинграда заметно мифологизированы. В русскоязычных научных статьях, посвященных художникам-блокадникам, даже лексика особая — она героизирует предмет исследования, оперирует терминами, обобщающими и облагораживающими военный опыт.
Широко используется понятие «город-фронт», блокаду называют «легендарной девятисотдневной эпопеей», а в батальной живописи ленинградских мастеров видят «воплощение героизма защитников Ленинграда».
В самом блокадном Ленинграде агитационное искусство тоже значило немало. В 2015 году в Русском музее проходила выставка «Идет война народная», которая показывала работы художников военного времени, документы, письма. Любовь Шакирова, старший научный сотрудник отдела живописи второй половины XIX — начала XXI века, пишет в статье для каталога выставки, что в ленинградском искусстве военного времени «как никогда важно было агитационное начало — ведь оно становилось объектом мобилизации… Возрастает роль плаката как средства массовой агитации. Он входит в быт военной поры, становится будничной частью пейзажа, общественного и частного интерьера».
Плакаты делало объединение художников «Боевой карандаш», которое начало работать еще в период войны с Финляндией. Агитационные плакаты создавали многие графики, живописцы и даже поэты. Обычно «Боевой карандаш» высмеивал фашистов. Процесс работы художников Любовь Шакирова описывает так:
«Этот творческий коллектив не прекращал работу в самые тяжкие дни блокадной зимы. Голодные художники рисовали, согревались, поддерживали друг друга в одном из помещений ЛОССХ. В отсутствие электричества литографский станок вращали вручную. Некоторые умирали за работой, но городу, лишенному тепла и хлеба, были необходимы плакаты, они стали важной, действенной частью работы».
Моментальная «действенная» составляющая агитации, работа на мобилизацию отличается от формата, в котором традиционно создается и воспринимается искусство. В мирной жизни художники могут долго вынашивать замысел, шлифовать работу, которая будет снова и снова раскрываться для разных поколений зрителей. Это протяженный во времени, куда более фундаментальный труд, чем плакатная агитация.
В военной реальности художник часто становится если не агитатором, то документалистом.
Он использует свое мастерство, чтобы образы, ставшие для него будничными (например ленинградцы, которые медленно везут спеленутые тела на детских саночках), дошли до потомков. Такие документальные зарисовки делал, выезжая на фронт, участник «Боевого карандаша» Василий Николаев (1906–1943). Его графика — репортажи с фронта, например «Поединок. Синявское направление. 24.IX.42» (1942), показывают несущиеся танки и разбросанные тела. Картина Николаева «Работа детского дома для фронта (5-й детдом Ленфронту)» (1942) отображает не героическую сцену, а очень уставших людей, работающих в верхней одежде в тесном помещении. Это не агитация, вещь не действует в лоб, кроме того, здесь интересна сама живопись. Николаев создает пастельный эффект, и из-за него кажется, что в помещении «надышали», а в сочетании со звонкими голубыми мазками картина напоминает нам об импрессионизме. Будто здесь не детдомовцы, работающие для фронта, а «Голубые танцовщицы» Дега.
Был еще один формат «жизни в искусстве» во время войны. Широко известна история мозаичиста Владимира Фролова (1874–1942), который продолжал работать над мозаиками для московского метро в осажденном Ленинграде. В мастерской были выбиты стекла, окна забили фанерой и почти не было света (темной и холодной северной зимой). По разным данным, это были мозаики для «Автозаводской» («Завод имени Сталина») или «Новокузнецкой». Фролов умер от голода, а мозаики до сих пор украшают столичный метрополитен. Кто-то восхищается жертвой мозаичиста, но в целом история выглядит жутко. Ведь труд Фролова — мозаики — из города вывезли, а его самого — нет. Он похоронен в братской могиле профессоров Академии художеств на Смоленском православном кладбище.
В той же статье каталога Русского музея указано, как важно понимать отличия оптик:
«Не стоит забывать о разнице восприятия и визуальных установок наших современников и людей военной эпохи. Тогда наработанные соцреализмом риторические приемы вызывали сочувствие и понимание, сегодня же, когда в решении военной темы к ним вновь обращаются изобразительное искусство и кинематограф, они режут глаз, кажутся неестественными, часто не находят поддержки у публики».
После войны стоит налаживать «мирный» взгляд на искусство военного времени, а не использовать мобилизационную риторику перманентно.
Пользуясь сейчас понятиями вроде «город-фронт» и героизируя художников, мы невольно погружаем зрителя в ситуацию, когда лозунг «Всё для фронта, всё для победы» актуален и для искусства. И всё же во время войны была не только агитация. Одним из немногих неидеологизированных жанров, которые были доступны в то время, оставался городской пейзаж.
В блокадном Ленинграде жил и работал Георгий Траугот (1903–1961), отец художников Александра и Валерия Трауготов. Он занимался маскировкой аэродромов, но писал и городские пейзажи — например, «За водой» (1942). Снежный, полуразрушенный Ленинград под низким небом, на первом плане — фигурки людей, которые тянут груз.
Много пейзажей военного времени у Вячеслава Пакулина (1900–1951) — он пишет ледяную зимнюю ночь в Ленинграде и весенний свет, арку здания Сената, Адмиралтейство, Неву, Невский проспект. Город у Пакулина обычно населен людьми, которые обозначены несколькими росчерками (напоминает парижские работы Константина Коровина), но главным героем остается среда в целом. Ленинград, время года, свет.
Работал в Ленинграде до эвакуации известный театральный художник Михаил Бобышов (1885–1964), он создал серию «Ленинград в дни войны и победы». Бобышов писал не только ужасы войны и разрушенные здания, но и, например, московский салют в честь победы.
Одним из сильных образов военного времени, не связанным ни с агитацией, ни с буквальной документацией, стала небольшая графическая работа Владимира Борисковича (1905–1987) «В районе Шлиссельбурга. Небо войны» (1943).
В начале блокады оставался в городе скульптор Всеволод Лишев (1877–1960), который создал пронзительные скульптуры, показывающие страшный быт: «Похороны» (1942) — согнувшаяся женщина везет на санках маленький гробик, «Мертвец» (1942). «За водой» — человек идет мимо трупа. В скульптуре такие буквальные вещи видеть непривычно, но всё, что показывает Лишев, подтверждается документальными свидетельствами. Люди падали на улицах от истощения и другие, такие же истощенные, не могли им помочь и просто шли мимо. Для современного зрителя, привыкшего к советской монументальной скульптуре, работы Лишева могут стать откровением. Он показывает трупы без героизации и романтизации смерти, а люди у него — согнувшиеся, обессиленные — не похожи на энергичных персонажей соцреализма.
Собирать и обрабатывать материал в осажденном городе было тяжело. В третьем томе «Автобиографических записок» Анна Остроумова-Лебедева (1871–1955) пишет о военном времени. Летом 1941 года она наблюдала, как укрывали песком «Медного всадника» и жалела, что из-за возраста не может помочь в работе. Хотела зарисовать памятник в таком необычном виде, но «побоялась — город на военном положении».
А вот как художница описывала работу: «Писала часто в ванной комнате. Положу на умывальник чертежную доску, на нее поставлю чернильницу, впереди на полочке — копилка. Здесь глуше звучат удары, не так слышен свист летящих снарядов, легче собрать разбегающиеся мысли и направить их по должному пути».
График Алексей Пахомов (1900–1973) вспоминал, что не мог делать много натурных зарисовок, описывал страх и недоверие со стороны людей:
«Население с таким недоверием и злобой набрасывалось на рисующего, видя в нем диверсанта и шпиона, что рисование превращалось в непрерывное объяснение. Подходил какой-нибудь военный и успокаивал недоверчивых, что-де удостоверение на зарисовки настоящее, а не поддельное» — на зарисовки и правда нужно было получать разрешение.
Причем Пахомов считал, что главное препятствие работе в условиях войны — не озлобленность людей, а формат. Он полагал, исторический момент требует монументального графического листа — а получались быстрые зарисовки. Но унынию он, судя по всему, вообще не предавался. В воспоминаниях Георгия Лебедева, который руководил Русским музеем в осажденном Ленинграде, есть пересказ беседы с Пахомовым:
«8 августа 1943. Художник Пахомов рассказывал: утром я, знаете, гимнастикой занимаюсь. Вчера влез на крышу, разделся, облился водой… В это время в соседний дом — снаряд. Меня кирпичом обсыпало, а волна опрокинула на бок. Немного ушибся. Затем нагишом, весь в грязных потеках, сбежал вниз».
Интересна военная графика Евгения Белухи (1889–1943) и Соломона Юдовина (1892–1954). Юдовин провел в Ленинграде первую блокадную зиму, сделал много рисунков и на их основе в 1944–1947 годах создал графические серии. Он тоже запечатлел людей с саночками, везущих воду или трупы, одна из пронзительных его линогравюр — «Отдых» (1945). Человек присел на санки отдохнуть, поставил рядом фонарь, вокруг ветер и снег, и другой человек тащит к арке спеленутое тело. В воспоминаниях блокадников встречается такой образ: человек, который присел отдохнуть, но не смог подняться и замерз насмерть.
Работы Евгения Белухи отличаются изяществом, его композиции — даже если это изображение партизан-лыжников — продуманностью, завершенностью, техничностью. Белуха в 1920-е участвовал в зарубежных выставках графики, много работал с книжными издательства и и журналами, позже — расписывал фарфоровые изделия на ГФЗ (нынешний ИФЗ — Императорский фарфоровый завод). Он умер весной 1943 года, и в том же году его работы участвовали в выставке «Героический фронт и тыл» в Москве.
В феврале 1942 года в Ленинграде умер знаменитый театральный художник и книжный график Иван Билибин (1876–1942). Он вернулся в город из эмиграции в 1936 году. Ему предлагали эвакуацию, но он остался в Ленинграде и, как и Фролов, работал до последнего — над иллюстрациями к былине «Дюк Степанович». Той же первой блокадной зимой умер от голода мастер аналитической живописи Павел Филонов (1883–1941).
Еще один авангардист, ученик Кузьмы Петрова-Водкина Леонид Чупятов (1890–1941) тоже умер в декабре 1941 года. С 1933 года он был художником и консультантом Государственного Большого драматического театра (нынешний БДТ).
Незадолго до смерти Чупятов писал: «Я умру здесь, и моя семья, так мы решили… Я погибаю как художник, гибнут все мои честно, бескорыстно написанные вещи».
Чупятов писал, что его работа «никому не нужна», но в XXI веке Русский музей все-таки его показывает.
Постоянное повторение в медиа историй о художниках, работавших в блокадном Ленинграде, театральных постановках и других мероприятиях создает иллюзию, будто город только и делал, что героически изображал нормальную жизнь. Вот как пишет об этом впечатлении Сергей Яров в книге «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда»:
«О культурной жизни осажденного города написано много, но меньше всего — самими блокадниками, не принадлежавшими к литературному и артистическому миру. „Теперь, когда слышишь или читаешь о блокаде Ленинграда, может сложиться впечатление, что главные ее события — непрекращающаяся деятельность Театра музкомедии, Седьмая симфония Шостаковича и стихи Ольги Берггольц. Никто из окружавших меня людей ничего об этом не знал, мы знали только голод, холод и горе“, — рассказывал Л.Б. Ратнер. <…> У каждого времени свои культурные символы. Они имеют сложное происхождение. Они упрочились посредством ярких эмоциональных рассказов художественное одаренных людей, и потому на них чаще обращали внимание. Они соответствовали распространенным представлениям о том, какими должны быть образцы героического поведения. На них основывается канон блокадной истории, предложенный властями и поддержанный всеми формами идеологического воздействия, — и поэтому быстро усвоенный позднее общественным мнением».
Здесь можно вспомнить негероического и едва ли известного художника Ивана Петровского (1902–1941), которого 6 сентября 1941 года призвали в народное ополчение Ленинграда. А 12 сентября он уже погиб.
Мы привыкли к современным средствам передачи информации — в блокадном Ленинграде их не было. А те, что были, работали далеко не в полную силу. Спектакли Театра музкомедии и даже искусство агитации в тот исторический момент звучали немногим громче, чем голос умирающего Чупятова, уверенного, что никому не нужен. О том, что умер Павел Филонов, узнали не сразу — об этом объявили на собрании в ЛОССХ 4 декабря 1941 года, предложив почтить память умерших товарищей. В числе прочих назвали имя Филонова. Со временем растет ценность документальных работ и интерес к неагитационному искусству военного времени. Вероятно, оно может помочь в будущем настроить оптику на мирный режим.