Тайна погребения барона Корфа
Первый Приамурский генерал-губернатор барон Андрей Николаевич Корф (1831-1893) ушел из жизни еще в конце XIX века. Но тайны вокруг этого исторического персонажа живы до сих пор. Их рассказывают наперебой, о них пишут и спорят.
Герои и города
Писатель Дмитрий Нагишкин (1909-1961), который и изложил версию исчезновения Корфа, был сибиряком, долгое время работал на Дальнем Востоке. Его семья жила сначала в Николаевске-на-Амуре, а после сожжения города отрядом командующего Охотским фронтом Тряпицына в 1920 году, выехала во Владивосток. В 1931 году Дмитрий Нагишкин работал корреспондентом в хабаровской газете «Тихоокеанская звезда», где познакомился с известным детским писателем Аркадием Гайдаром. Именно это общение, по воспоминаниям самого Нагишкина, «подвигло его начать писать для детей».
Так бы он и вошел в историю Хабаровского края, как автор сборника «Амурских сказок». Им он, надо сказать, посвятил всю жизнь. Первый сборник литературно-обработанных амурских сказок под названием «Мальчик Чокчо» издали его в «Дальгизе» в 1945 году. Через год вышло продолжение сказок уже в оригинальном названии – «Амурские сказки». И в 1948 году Нагишкин дописал третью часть – «Храбрый Азмун».
Но, в советские времена из-под его пера вышли еще несколько романов. Один из них – исторический – «Сердце Бонивура» (сначала повесть, потом роман в 3-х частях) – о героях гражданской войны на Дальнем Востоке – «гремел» на всю страну. Нагишкин художественно описал (историки говорят, что такого на самом деле не было) мучительную смерть инструктора бюро комсомола Виталия Баневура в 1922 году под Уссурийском, о пытках его белогвардейцами, о том, что, разрезав грудь, вырвали враги сердце у отважного комсомольца... По роману был даже снят одноименный фильм. Хотя ранее другой литераутор Виктор Кин (1903-1937) писал о казачьем налете и замешкавшемся Баневуре, который замешкался, пытаясь спасти пишущую машинку и был убит нападающими. Сегодня Баневур (в романе он скорее для благозвучия – Боневур) безвозвратно забыт, как и многие другие советские герои...
Последний роман Нагишкина «Созвездие Стрельца» – про жизнь фронтового периода 40-х и после годов Хабаровска – остался малозамеченным. Вышла эта книга после гибели Дмитрия Нагишкина, уже в 1962 году. Но именно там он и описал главные тайны Хабаровска.
Характерно, что в «Созвездии Стрельца» Хабаровск вовсе и не называется. Это просто «город», и догадаться о его названии может лишь тот, кто в нем живет. Но удивительно, как смело в те годы писатель излагал свои мысли...
Версии от краеведов
По официальной версии, могила барона Корфа (он был похоронен в одном из пилонов в Градо-Успенском соборе, ныне это Соборная-Комсомольская площади в центре Хабаровска) была уничтожена еще в советское время. Как писали многие тогда газеты, «в 1931 году барона выкинули на помойку при разборе собора...» А вот хабаровский краевед Анатолий Жуков утверждает, что прах барона Корфа и не хранился вовсе под Успенским собором. По его словам, примерно через полтора-два года после захоронения (около 1895 г.) вдова Корфа вывезла прах барона на родину, в Лиепаю (Liepāja, Латвия).
По третьей версии, которую изложил писатель Дмитрий Нагишкин в своем романе «Созвездие Стрельца» никто никуда барона Корфа не увозил и не выбрасывал. Он просто исчез. Писатель почти с документальной точностью описывает вскрытие могилы Корфа в Хабаровске и что произошло после...
«Корф скончался очень неожиданно – 6 февраля 1893 года в Хабаровске», – кратко пишет историк из Владивостока Амир Хисамутдинов. По официальной версии, барон умер на 62-м году жизни на балу во время танцев. По неофициальной – он умер от паралича сердца в ночь с 23 на 24 января по старому стилю (+14 дней – в ночь на 7 февраля по новому стилю) в своей постели. Это произошло на третий день после апоплексического удара, который случился на званом балу.
Этот званый бал был дан в честь окончания III съезда сведущих людей в Хабаровске, который проходил в январе 1893 года. Выступая 20 января на обеде, посвященном открытию съезда, барон Корф в приподнятом духе подробно остановился на «практических результатах» от деятельности участников предыдущего съезда, сравнив положение Приамурья в 1885 и 1892 годов. И ничего не предвещало беды.
«Все сведения, сообщенные мне тогда о крае, оказались верными и точными, в чем я имел возможность лично убедиться при моих последующих многократных и внимательных объездах края. Все, что было намечено съездом, оказалось и верным, и практичным, и я постоянно находил лучшее разрешение каждого вопроса именно в том направлении, которое было намечено съездом», – сказал барон Корф, предложив и далее проводить подобные мероприятия (кстати, в 2013 году решено возродить съезд сведущих людей, VII по счету, но слова пока не сошлись с делом).
...В этот же день, вечером 20 января 1893 года, был дан бал. На нем и случилась трагедия.
Краевед Анатолий Жуков утверждает про барона Корфа в своей версии, что его прах был вывезен из Хабаровска еще в XIX веке. А уже в 1945 году, во время американских обстрелах в Лиепае, несколько бомб попало на территорию кладбища, где и был повторно захоронен барон Корф, и... все смешалось с землей. Теперь ничего не найти, – так писали Анатолию Жукову родственники Корфа из-за границы. Таким образом, ничего проверить теперь нельзя.
Неточности и неразбериха
Такая неразбериха и путаница могла случится только в Хабаровске, где всякие тайны заволакивает туман неточностей, а всякие неточности выдают за истину.
Вот, к примеру, как об истории города рассказал писатель Дмитрий Нагишкин. Повторимся, писатель не называл в романе этот город Хабаровском:
«Те, кто живет в нем давно или родился здесь, утверждают, что теперь он совсем не похож на тот, каким был еще недавно. Был же он и маленьким и плохоньким...
Среди толпы приземистых домов, недружелюбно поглядывавших друг на друга через грязные улицы, одиноко возвышались самые приметные здания – универсальный магазин фирмы «Кунст и Альберс», кафедральный собор на лысой площади, губернаторский дом с огромным садом, который по праздникам на два часа открывался для гулянья горожан и откуда виден был величественный памятник Муравьеву-Амурскому со свитком бумаги в одной руке и другой рукой, положенной на шпагу…
Конечно, если в этом городе был губернаторский дом и жил сам губернатор, то это значит, что город был губернским. И потому его жители смотрели на остальных обитателей этого края, земель которого хватило бы с избытком на полдесятка европейских государств, как на троглодитов. Вероятно, петербуржцы не с таким презрением глядели на жителей этого города, очень далекого от столицы, чем последние на население всей округи…
Город и после установления советской власти остался административным центром края. И по-прежнему отовсюду из огромного края именно сюда ехали все те, кто ожидал от начальства каких-нибудь решений. И по-прежнему тут было много всяких начальников – больших и маленьких, толстых и тонких, сердитых и добрых, плохих и хороших, молодых и старых…
Недаром какой-то острослов сказал про город: «Три горы, две дыры – сорок тысяч портфелей!»
Под горами разумелись те холмы, на которых расположился чиновный и торговый город, под дырами понимались две лощины между холмами, на дне которых протекали мутные лужи, собиравшие в себя всю городскую грязь, но в ливни превращавшиеся в бурные потоки, что-то вроде Терека, который вместе с грязью мог унести в реку и зазевавшихся ребят, увлеченных пусканием корабликов, и неосторожную скотину, которая только в тридцатых годах перестала разгуливать по городским улицам, и нетрезвых горожан, и мог смыть начисто те дома, что стояли в опасной близости к потокам, но почему-то так и не смывались, а, наоборот, приносили немалые доходы Плюснину и Чердымову – своим владельцам, которые, исчезнув после революции, яко воск пред лицем огня, надолго оставили свои имена этим лужам...
Что же касается сорока тысяч портфелей, то это было большим преувеличением, хотя каждому и бросалось в глаза немалое количество людей, таскавших свое официальное обзаведение в портфелях. Но это объясняется тем, что край велик и в городе было много служащих…
Небольшой этот город имел широченные улицы. Ширина холмов, на которые опирался город, была такова, что по две улицы на каждом гребне холмов разместиться не могло, одна же получалась неимоверно широкой. Впрочем, это было не так уж плохо! Когда город, стал вдруг с удивительной быстротой разрастаться, как все города в советское время, и один за другим стали, как грибы после дождя, подниматься вверх большие каменные дома – широкие улицы оказались как нельзя более кстати. Не пришлось сносить хорошие здания и переиначивать улицы...
...Очень пригодился бы теперь и памятник Муравьеву-Амурскому, автору Ангунского трактата, о котором одним известным писателем (Николай Задорнов. – Авт.) написаны толстые и хорошие книги. Да какой-то ретивый градоначальник (решение принял Дальревком, его председатель Ян Гамарник. – Авт.), по молодости не успевший проявить себя в борьбе с живыми генералами в годы гражданской войны, не зная толком истории и простодушно полагая, что всякий царский генерал есть палач трудового народа, распорядился сковырнуть генерал-губернатора с его высокого пьедестала, откуда виден он был с реки на двадцать километров, и отвезти его в Арсенал. Там переплавили и генерала, и трактат, утвердивший власть России на этих берегах, и шпагу, ни разу не вынутую Муравьевым-Амурским. Из полученного таким образом металла изготовили какие-то важные и нужные в быту предметы, вроде оконных задвижек или вилок. А памятник-то был работы известного русского ваятеля Опекушина!
Впрочем, и это имя ничего не могло бы сказать тому градоначальнику, который, смолоду став на руководящие посты, уже не имел времени для того, чтобы учиться. Что сделано, то сделано! Но пьедестал сковырнуть было труднее – фундамент его уходил в почву метров на пять и был опущен на гранитное основание скалы, но – без генерала! – он уже не представлял собою классовой угрозы, и вокруг пьедестала был устроен очень миленький павильон для продажи прохладительных напитков...»
Барон Корф удивил
Дмитрий Нагишкин не нескольких страницах, как бы в предисловии к основному роману «Созвездие Стрельца» описал не только город и рассказал о нравах хабаровчан, но и пролил свет на главную тайну Хабаровска – исчезновении барона Корфа.
Словно свидетель всего происходящего (в 1931 году корреспондент «ТОЗа»!), писатель описал, что было на самом деле в 1931 году, когда решили вслед за памятником Муравьева-Амурского (снят в 1925-м и восстановлен лишь в 1992-м) снести Градо-Успенский собор (сконструирован заново уже не собор, а храм-памятник только в 2001-м).
«...Когда вскрыли склеп, находившийся в соборе, то обнаружили в нем гроб с останками предпоследнего наместника края – барона Корфа, схороненного в полной парадной форме, со всеми регалиями, – вспоминает Нагишкин. – Весь город сбежался глядеть на барона. Хотя со времени его погребения прошел не один десяток лет, барон выглядел превосходно. Нафабренные усы его торчали, как у кота. Прямые жесткие волосы, несколько отросшие, сохраняли идеальный пробор. Густые брови на смуглом лице таили начальственную строгость, и полные губы были чуть-чуть надуты, словно барон хотел заметить: «Фуй! Что здесь за сборище, господа? Попрошу разойтись!»
Присутствующие ахнули, увидев барона, во всем блеске, пережившего революционные потрясения. Любители старины с восхищением сказали: «Вот как было раньше-то, а!» Верующие поняли появление нетленного барона как некое знамение.
Но тут барон удивил всех, кто там присутствовал. Он стал стремительно превращаться в прах, и скоро от его чиновного и военного великолепия не осталось ничего, кроме нескольких пучков жестких волос, пломбированных зубов, потускневших сразу пуговиц да каблуков от штиблет, поставленных на добротных гвоздях!
В таком виде барон занимал значительно меньше места, и задача перенесения его праха в другое место, на обыкновенное кладбище, уже не составила каких-либо трудностей. Один образованный человек, случившийся при этом и некогда знавший барона лично, сказал философски по-латыни: «Ванитас ванитатум эт омниа ванитас!» – и еще, немного помолчав: «Сик транзит глориа мунди!» Но так как не все жители города знали латынь, то он тотчас же перевел сказанное, что обозначало: «Суета сует и всяческая суета!» и «Так проходит слава земная!» Это было далеко не самое плохое, что можно было сказать по этому поводу, тем более по-латыни.
О бароне не пожалел никто, даже те, кто в его сверкающем великолепии увидели некое знамение, так как, видя, сколь быстро барон пришел в полную негодность, еще раз горько осознали тщету своих надежд на крушение советской власти.
Что же касается собора, то его в общем-то разрушили зря, но кирпичи, взятые при этом, пошли на строительство Дома Красной Армии, хотя для этой цели проще было изготовить новые кирпичи. Дом Красной Армии получился красивым, уютным и очень полюбился жителям города. Кое-кто еще некоторое время припоминал с кривой улыбкою, откуда взялись кирпичи, из которых он был сложен, но время шло, и вскоре эти намеки перестали понимать, и злопыхатели замолчали.
А по прошествии нескольких лет все забыли о соборе, и если кто-нибудь говорил молодежи, указывая на то место: «А вот здесь стоял собор!», то молодежь, присвистнув в знак вежливого удивления, спрашивала в ответ: «Собор? А что это? Чудно-то как!» Здание Дома Красной Армии окружили садом, в нем обосновался армейский драматический театр, к нему делались разные пристройки, и постепенно он накрыл собою и бывший губернаторский дом, так что и эта память о прошлом исчезла из глаз, а потом и из воспоминаний людей. Сад открыли для всех граждан, понаставили аттракционов и гипсовых истуканов, которые, не украсив собою сада, навсегда уничтожили всю его тихую прелесть...
Так рассыпалась последняя тайна о бароне Корфе.
Константин ПРОНЯКИН, г. Харабровск